X
ПО МОСКОВСКОМУ ТРАКТУ
Дорога от Москвы до Петербурга, как и другие дороги, ведущие в северную столицу, представляла в описываемое нами время интересное и необычайное зрелище.
Она усеяна была кибитками скачущих гвардейцев, в некоторых сидели матери с совсем маленькими детьми.
Слух о созыве всех отлучных гвардейцев распространился, как мы уже имели случай заметить, подобно электрическому току, почти в один миг по всему государству и произвел повсюду страшный переполох.
Не было ни одной губернии, ни одного уезда, словом, ни одного угла в государстве, где бы не было отлучных и находящихся в отпусках гвардейцев.
Повсюду их было множество, и больших, и взрослых, и малолетних.
Все они были встревожены неожиданным повелением, строгость которого повсеместная молва увеличила в сто раз.
Говорили, что велено тотчас ехать к своим полкам и явиться неприменно в срок, а кто не явится, будут не только исключены из военной службы, но имена их будут сообщены геральдии, чтобы никуда их более не определять.
Этот преувеличенный слух нагонял на всех положительный ужас, и нельзя себе представить, какое произошло повсюду смятение, жалобы и плач, среди отлучных и отпускных гвардейцев и их близких.
Многие, живя целые годы на свободе в деревнях, даже поженились и нажили себе детей, которых тоже записали в гвардию унтер-офицерами, хотя и сами еще не несли никакой службы.
Положение их было не из приятных, и они не знали, что им делать и как появиться перед лицом монарха; они должны были бросить своих жен и спешить в столицу.
Большинство горько раскаивалось, что, по примеру других, не вышли уже давно в выпуски или в отставку, и проживали по несколько лет в сержантских чинах, дожидаясь гвардейского офицерства.
Браня на чем свет самих себя, они ехали, с ужасом представляя себе все трудности службы.
Иные надеялись в том же году быть капитанами; вдруг эти надежды оказались разбитыми и они ехали повесив головы.
За малолетних и несовершеннолетних горевали их родители.
Из них, в особенности, были поражены отцы и матери тех малолетних, записанных в гвардию детей, которые совсем были неспособны к службе.
Все эти солдаты-дети также требовались в полки, как отпущенные до окончания наук в свои дома.
Не знали, что делать с этими малолетними.
К особому несчастию, многие из них, по жадности родителей и по протекции, считались давно уже на действительной службе, а некоторым были прибавлены года и по полковым спискам они значились шестнадцати и восемнадцатилетними, когда на самом деле им не было иногда и десяти лет.
Как было показаться с таким в Петербург, а ехать все же было надо.
По всей России раздавались жалобы и стоны, всюду слышались слезы и рыдания.
Но все это не могло вызывать ни малейшей жалости в трезво и беспристрасно смотрящих на вещи людях.
Это было наказание нашему дворянству за наглое злоупотребление во зло милости великой монархини, за непростительный обман при записке в гвардию младенцев.
Взрослые гвардейцы тоже не заслуживали сожаления.
Они жили по городам и селам в совершенной праздности и помышляли не о службе, а вертопрахстве, мотовстве и буйстве.
Они только делали, что рыскали с собаками по полям, выезжали рысаков, танцевали в собраниях и кутили во всю ширь русской натуры.
Государь решил положить на них узду и этим нанести решительный удар всеобщему мотовству, пышности и роскоши, достигших в то время своего апогея.
Гвардейцы давали всему этому тон, и император Павел Петрович естественно с них начал искоренение этого зла.
Обо всем этом узнал Виктор Павлович Оленин от многочисленных и разнородных приезжих, которых он встречал на почтовых станциях московского тракта.
Всюду он слышал толки о строгостях нового государя, толки преувеличенные, рисовавшие его чуть не жестоким деспотом.
Это более чем понятно, так как слухи эти распускали те, которые во время последних лет слабого правления милосердной монархини, привыкли употреблять во зло это милосердие и строить свое благополучие не на честном исполнении служебного долга, а на вредной праздности и еще более вредной для казны деятельности.
Распоряжения Павла Петровича еще во время царствования его матери, изучившего злоупотребления царедворцев и чиновников и разом прекратившего их энергичными мерами, не могли, конечно, им придтись по вкусу.
Они подняли злобный говор, который производил впечатление на современников и даже, к сожалению, оставил след в истории конца восемнадцатого века.
Петербург понимал деятельность своего нового государя и благословлял его, но разъехавшиеся по России удаленные от дел вельможи, выгнанные со службы казнокрады громко жаловались и находили доверчивых слушателей.
Вот каковы бывают зачастую причины исторической лжи.
На Виктора Павловича Оленина все эти россказни тоже произвели тяжелое впечатление.
Ему стала рисоваться судьба, постигшая вызванного пред лицом грозного государя, Владимира Сергеевича Похвиснева.
Он был весь мыслями с семьей последняго, среди которой была обожаемая им девушка.
"Клавдия так любит отца! Это положительно убьет ее!" - проносились в его голове мысли.
Что "это"? - он не отдавал себе ясного отчета.
Под гнетом таких дум, он гнал ямщиков, и только при въезде в Петербург, когда у заставы его начали опрашивать о звании, имени, фамилии и месте остановки, Оленин вспомнил, что ему негде остановиться.
Находясь постоянно в разъездах, он не обзавелся частной квартирой и жил на биваках в измайловском полку, а с исключением из службы остался без определенного места жительства.
Расстроенный и сосредоточенный на одной мысли, что сталось с Похвисневымй, Виктор Павлович стал было сперва в тупик от последнего вопроса и лишь после некоторого размышления вспомнил, что его дядя по матери, Иван Сергеевич Дмитревский, недавно писал ему в Москву и что даже у него есть к нему дело.
В письме он уведомлял его, что вернулся из заграницы и просил, в случае приезда в Петербург, остановится у него. "Иначе ты обидишь и меня, и Петровича", - говорил он в письме.
Петрович был слуга - друг Дмитревского, знавший Виктора Павловича с мальства.
Напрягши свою память, Оленин вспомнил новый адрес Ивана Сергеевича, сказал его чиновнику и приказал ямщику ехать на Большую Морскую. Мы видели, что он не застал дома дяди и по смущенному лицу Петровича догадались, что и над его барином, хотя последний был в отставке, стряслась беда, быть может не хуже, чем над Похвисневым.
По моргающим глазам слуги, из которых готовы были брызнуть слезы, Виктор Павлович увидал, что дело может быть очень серьезно, и хотя старался утешить Петровича, но чувствовал, что на него самого нападает тревожное волнение.
Последнее стало усиливаться, когда наступил уже вечер, а Иван Сергеевич домой не возвращался.
Виктор Павлович, в угоду Петровичу, сел за накрытый в два прибора стол, но почти не дотрагивался до подаваемых кушаний.
- Я, Виктор Павлович, схожу, может где стороной разузнаю, - дрожащим от волнения голосом, в котором слышались решительные ноты, заявил Петрович, подавая в кабинет свечи… - Ведь не иголка их высокородие, пропасть не могут…
- Куда же ты пойдешь?..
- Да уже похожу, разузнаю…
- Что же, на самом деле, надо узнать, что случилось…
- Да уж так в неизвестности еще хуже, - с плачем в голосе сказал Петрович, и рукой смахнул с глаза навернувшуюся на ресницу предательскую слезу.
Виктор Павлович остался один и начал читать найденную им в спальне дяди книгу, но вскоре бросил. Он ничего не понимал из читаемого, печатные строки прыгали перед его глазами, их застилал какой-то туман. Оленин встал и стал нервными шагами ходить по кабинету. Время тянулось бесконечно долго. Наконец, дверь кабинета отворилась и на ее пороге появился весь бледный, растерянный Петрович.
- Ну, что узнал? - бросился к нему Виктор Павлович, волнения которого дошли уже до последней крайности.
- Узнал! - упавшим голосом, чуть слышно прошептал Петрович.
Оленин скорее догадался об ответе по движению его побелевших губ, чем услыхал.
- Что же ты узнал?..
- Они-с у Николая Петровича. У Архарова-с, у генерал-губернатора…
- Что же он там делает?
- Ничего-с… сидят…
- Ты его видел?
- Никак нет-с… Не допустили…
- Как не допустили?.. Но почему же он не едет домой?
- Он не может, как бы арестован…
- Вот что… - протянул Виктор Павлович.
- Да-с, уж беда такая, такая беда… что хуже нет… - развел руками Петрович и слезы градом брызнули из глаз верного слуги.
- Это что-то странно… Арест в доме генерал-губернатора… Может быть какое-нибудь недоразумение и все разъяснится…
- Где уж тут! Беда, беда неминучая, - уже в совершенном отчаянии проговорил Петрович, утирая кулаком слезы.
- Ну, что ты ревешь, погоди, успеешь наплакаться, когда все узнаем точнее…
- Чего уж точнее… Коли не допускают, как к арестанту какому, прости Господи…
- Значит, его Архаров прямо отсюда и увез к себе?..
- Никак нет-с, они во дворце были, а уж оттуда к нему.
- Во дворце… Значит, это по распоряжению государя?..
- Так точно, бают слуги, что по высочайшему повелению, оттого-то и строго так.
Виктор Павлович опустил голову. Слов утешения, под впечатлением слышанных им дорогой рассказов, у него более не было. Петрович стоял перед ним, растопырив руки.
- Что же нам теперь делать, Виктор Павлович?.. - после некоторой паузы спросил он.
- Что делать? Что делать?… - машинально повторял Оленин. - Теперь ложиться спать и ждать, что будет завтра.
- Я вам здесь, в кабинете, и постелю, или может на баринову постель ляжете?..
- Конечно, здесь… Может дядя еще вернется ночью…
- Где уж… - махнул рукой камердинер и пошел за периной, подушкой и одеялом.
Усталость с дороги взяла свое и Виктор Павлович, несмотря на пережитые волнения, вскоре заснул крепким сном молодого организма.
Проснулся он довольно поздно и то разбуженный Петровичем.
- Там какой-то чиновник дожидается, вас хочет видеть… - испуганно прошептал он.
- Меня?..
- Вас.
Сердце Оленина упало.
- Господи… вдруг… посадят… вышлют… и не увидишь ее…
Расспросить вчера о Похвисневых у Петровича Виктор Павлович стеснялся.
- Сам завтра узнаю… поеду… - решил он.
С этой мыслью он заснул и… вдруг… Наскоро одевшись, он вышел в залу. На этот раз тревога оказалась пустой.
Дело в том, что государю было хорошо известно, что много дворян ежегодно приезжает в Петербург по разного рода делам, и многие из них имеют тяжбы в судебных местах столицы, вследствие медленности производства задерживаются тут на неопределенное время, что, при дороговизне петербургской жизни, отражается на их благосостоянии, а потому приказал, чтобы всякий дворянин, при въезде в заставу, объявлял, кто он такой и где будет стоять. На другой день к ним командировался чиновник, чтобы узнать, по какому делу приезжий явился в Петербург, и если для подачи просьбы в какой-нибудь приказ или судебное место, то чиновник обязан был предупредить приезжего, если он не получит удовлетворения в своем деле в течение двух недель, то должен через одного из государственных адъютантов довести о том до сведения его величества.
С этим-то предупреждением и явился чиновник к Виктору Павловичу.
Последний объяснил ему, что не имеет никакого судебного дела и никуда не подавал, и не намерен подавать просьбы. Чиновник удалился, к великой радости Петровича.
XI
АРЕСТ
Иван Сергеевич Дмитревский конечно понял, что Архаров действует по высочайшему повелению, но, не зная за собой никакой вины, не только делом, но даже промышлением, спокойно сел вместе с генерал-губернатором в его карету.
Карета проехала Большую Морскую, выехала на Дворцовую площадь и остановилась у Зимнего дворца.
Выйдя из кареты, они вошли в главный подъезд, где застали санкт-петербургского полицеймейстера, привезшего бывшего сослуживца и товарища Дмитревского - Лихарева.
Оба арестанта бросились друг к другу с вопросом:
- Не знаешь ли за что?
- Не знаю! - отвечали они друг другу в один голос. Они стали ждать.
Время тянулось, полчаса показались им несколькими часами. Наконец их обоих позвали.
Надо было проходить через все парадные комнаты дворца, наполнение, по случаю торжественного дня, генералитетом, сенаторами, камергерами, камер-юнкерами, высшими чинами двора и придворными дамами.
Все с недоумением глядели на двух отставных офицеров, на их небрежный туалет, так как и Лихареву не дали одеться как следует, идущих в собственные апартаменты его величества, предводимые генерал-губернатором и конвоируемые полициймейстером.
Шепот предположений несся им вслед.
Наконец они все четверо очутились у закрытых дверей кабинета императора. Архаров отворил дверь и со словами: "пожалуйте, господа", отступил. Он вошел вслед за ними. Полициймейстер остался в соседней комнате.
Дмитревский и Лихачев вступили в кабинет своего государя. Дверь за ними медленно закрылась.
Кабинет представлял большую комнату с двумя окнами, выходившими на площадь, отступая на некоторое расстояние от которых стоял громадный письменный стол, а перед ним высокое кресло; у стены, противоположной двери, в которую вошли посетители, стоял широкий диван, крытый коричневым тисненым сафьяном, также же стулья и кресла, стоявшие по стенам, и резной высокий книжный шкаф дополняли убранство. Пол был сплошь покрыт мягким персидским ковром, заглушающим шаги.
В кабинете был государь, окруженный одним императорским семейством.
Павел Петрович стоял, положив левую руку на спинку высокого кресла, находившегося перед письменным столом. Немного позади его находились цесаревич Александр и великий князь Константин. Государыня сидела на диване.
Государь, по привычке людей маленького роста, держался совершенно прямо, как говорится, на вытяжке, и закидывал назад голову. Его некрасивое, но выразительное лицо, с глазами, блестящими умом и энергией, было видимо взволновано. На это указывали красные пятна, то появлявшиеся, то исчезавшие на щеках.
Дмитревский и Лихарев преклонили колена.
- Встаньте… - раздался резкий голос императора.
Они повиновались. Павел Петрович несколько секунд пристально смотрел на них. Они со своей стороны, не сморгнув глазом, глядели на государя.
- Господа, мне подан донос, что вы покушаетесь на мою жизнь… - медлено, отчеканивая каждое слово, произнес Павел Петрович.
Эти роковые слова, подобно раскату грома, пронеслись среди тишины, царившей в кабинете. Дмитревский и Лихарев вздрогнули, но не опустили глаз.
Великие князья Александр и Константин, видимо, тоже не подготовленные к этому известию, обливаясь слезами, бросились обнимать отца.
Государыня приложила платок к глазам и тихо заплакала. Государь видимо был тронут.
- Я хотя и не думаю, чтобы этот донос был справедливым, потому что все свидетельствуют о вас одно хорошее, особливо за, тебя ручаются, - обратился Павел Петрович к Дмитревскому.
Иван Сергеевич поклонился.
- Впрочем, - продолжал государь, - я так еще недавно царствую, что никому, думаю, не успел еще сделать зла.
Он помолчал с минуту.
- Однако, если не так, как император, то как человек, должен для своего сохранения принять предосторожности. Это будет исследовано, а пока вы оба будете содержаться в доме Архарова. Николай Петрович, увези их к себе.
Им отвели прекрасную комнату, окружили всеми удобствами и лишь разобщили со всеми знакомыми и домашними. Но и это продолжалось не долго.
Петрович ошибался, думая, что случилась беда неминучая. Беда оказалась невелика.
Через три дня вся эта история кончилась.
По произведенному исследованию оказалось следующее: слуга двоюродного брата Лихарева, носившего ту же фамилию, но с которым Иван Сергеевич Дмитревский не был даже знаком, подал донос, в надежде получить за это свободу.
Для достоверности надо было кого-нибудь припутать, и припутал Дмитревского.
Архаров, немедленно по взятии под арест обоих приятелей, бросился обыскивать их слуг и слуг их родственников.
У доносчика было найдено черновое письмо к родным, в котором он писал, что скоро будет вольным.
Это-то письмо, при сходстве почерка с доносом, послужило к открытию истины.
Об этой проницательности и находчивости Архарова долго говорили в Петербурге.
Оба арестанта снова были представлены государю. Павел Петрович встретил их с распростертыми объятиями. Так как Дмитревский шел первым, то государь обнял его и не допустил стать на одно колено, согласно этикету того времени. Лихарев уже успел в это время преклонить колено.
- Встаньте, сударь, а не то подумают, что я вас прощаю! - сказал ему Павел Петрович.
В этот же день государь пригласил их обоих к обеду. Доносчик был бит плетьми и сослан в Сибирь.
Эта история, в связи с другой, случившейся вскоре, побудила государя поставить мудрое решение, разом затушившее искру, которая могла бы разгореться в огромный пожар.
Пользуясь свободой и дозволением всякому просить самого государя, крепостные люди задумали жаловаться на своих господ, и, собравшись вместе, подали государю во время развода общую челобитную.
В челобитной этой они возводили на своих господ всевозможные обвинения и просили, чтобы государь освободил их от тиранства, заявляя, что они не хотят служить своим господам, а лучше будут служить самому государю.
Павел Петрович, прочитав жалобу, тотчас же сообразил, какие страшные последствия могут произойти, если он не только удовлетворит просьбу этих слуг, но даже оставит ее безнаказанною, а потому тотчас же подозвал одного из полицейских и приказал взять этих людей и публично наказать их плетьми, количество которых должны определить их помещики.
В этом смысле государь положил и резолюцию на их просьбу.
Этим он отбил навсегда охоту у крепостных людей жаловаться на своих господ.
В то время, когда происходила эта трехдневная история с Иваном Сергеевичем Дмитревским, его племянник безвыходно сидел в квартире своего дяди, подвергнувшись поневоле домашнему аресту.
Оказалось, что все сделанное им в Москве платье, кроме дорожного, не годилось для появления на улицах Петербурга.
Император Павел Петрович, в видах искоренения роскоши, наистрожайше подтвердил указом, чтобы никто в городе, кроме треугольных шляп и обыкновенных, круглых шапок, никаких других не носил; воспрещено было также ношение фраков, жилетов, башмаков с лентами, - словом, костюмы были изменены до неузнаваемости, а потому Виктору Павловичу пришлось позвать портного, чтобы заказать себе платье и переделать насколько возможно сделанное в Москве.
Портные, заваленные в то время работой, не только дорожились, но и назначали для исполнения заказов продолжительные сроки.
Пришлось быть невольным пленником.
Впрочем, неизвестность судьбы дяди и без того так сильно расстроила Оленина, что ему было не до визитов, хотя душой он стремился к Похвистневым, судьба которых его сильно беспокоила.