Стенные бра, свисавшие над головой баронессы, задрожали и зазвенели.
Тата наклонилась к Софи, растерянной немного от этих криков.
– C'est beau, l'enthousiasme national.
– Parbleu, – сочувственно поддержал её князь Жюль.
Сашок скептически процитировал:
– "Не верь любви народа…"
– У Пушкина: "Не дорожи любовию народной", – поправила его Софи: – C'est une nuance.
– Ne laissez jamais defigurer une belle pensee, – послышалось сзади сдержанное восклицание незаметно вошедшего Адашева.
Он взял её руку и поднёс к губам. Поздоровавшись со всеми, флигель-адъютант озабоченно заглянул через барьер ложи: что делается напротив, в нижнем ярусе? Члены царствующего дома оживлённо разговаривали и начинали усаживаться.
Занавес успели опустить. Музыканты, расположившись снова по местам, держали инструменты наготове.
Но крики не смолкали. Наоборот – хлынула и разрасталась новая волна возбуждённых, настойчивых возгласов, требующих повторения гимна.
Капельмейстер вопросительно повернулся к царской ложе. Государь после некоторого колебания утвердительно кивнул ему и поднялся.
Послышалось вторичное громыхание встающего оркестра.
Расслабленно осевшая в кресле княгиня Lison охнула:
– On recommence…
– Evidemment! – отрезала баронесса, безропотно обнажая снова зябкие плечи.
В тоне нравоучительно сквозило: на то мы с тобой и статс-дамы, чтобы не жалеть себя в подобных случаях.
– Претерпевай до конца… – добавил Сашок, предлагая руку немощной княгине.
Все глаза устремились на государя.
Всякому в этой толпе, заполнявшей театр, император и самодержец представлялся символом, но далеко не однозначным. Стариков ещё охватывал, пожалуй, безотчётный полуязыческий трепет перед высшим существом, облечённым таинственной силой наподобие древнего Перуна. Для других это был основной устой, вокруг которого поколениями слагались жизнь, принципы, традиции и жертвенные порывы. В глазах третьих монарх означал чины, пенсии, выгодные подряды, ордена, стипендии и прочие вожделенные блага. Четвёртым мерещились сейчас же нагайки, цензура, жандармы и ссылки на поселение; но теперь и этим вольнодумцам темнота и зверства всколыхнувшихся низов казались всё же худшим из двух зол. Были, наконец, немногие, в которых присутствие государя задевало собые струны. К числу последних принадлежал, например, Столыпин.
Министр под музыку и крики подводил итоги.
За полтора года он выполнил успешно первую из двух поставленных себе задач. Разрухе правительства положен конец. Революция захлебнулась.
Вторая задача – опереть империю на новые правовые начала – оказалась куда сложней. Любое из его начинаний сталкивается с непримиримой встречной лавиной. Общество упорствует, не терпит компромиссов, стремясь в безумном самомнении только к одному: урезать власть. А в этом именно временщик уступать не собирался никому: ни оппозиции, ни самому монарху. Ненасытное желание удержать в своих руках бразды, вырванные у растерявшегося самодержца, росло в нём с каждым днём. Это желание стало как бы патологической потребностью…
Шумное ликование театра разожгло горделивую веру Столыпина в самого себя. Да, он знает, чего хочет! И пойдёт дальше без робости, без колебаний…
Но следом пришли другие, мрачные мысли.
Работы предстоит много. Понадобятся годы, а революционное подполье не даст ему срока. Прошлогодний взрыв бомбы на даче, изувечивший подростка-дочь, наглядно доказал, что подполье не дремлет. Близок, вероятно, день, когда его подстерегут. Террористы правильно ведут свою игру: в политической борьбе пощады не бывает!
Вспомнились сейчас же подведомственные ему охранка, сыщики и провокаторы. Он относился к ним с брезгливостью природного барина, севшего за карты в подозрительной компании.
Губы чуть покривило горькое недоверие. Разве такая братия убережёт?..
Страха смерти он не испытывал. Вероятность быть убитым взвешивал он просто, как шахматный игрок, заранее учитывающий опасный ход противника. Омрачало другое: погибни он – всё начатое строительство пойдёт насмарку.
Главные его сподвижники сидели тут же, в театре. Отыскав их по очереди глазами, он презрительно отвернулся. Ни один, конечно, не способен продолжить его работы. Понимает ли хоть кто-нибудь из них, что такое матушка Россия, охваченная смутой!
Народ-богоносец… Да надо знать его, как знает он, Столыпин! Ведь русский мужик всех перехитрит: и царя, и церковь православную, и революцию…
Настроение министра стало ещё мрачнее. Разбушуется незамирённая стихия, сметёт престол, и что тогда?.. "Просто – le neant!" – вспомнился почему-то гневный выкрик главнокомандующего в случайной беседе с ним о целях революции.
"Николай Николаевич…" – мысленно ухватился Столыпин за последний проблеск надежды. У этого по крайней мере в жилах не канцелярские чернила и не холуйская кровь!
Внимание министра перенеслось на царскую ложу, где подле государя высился, как мачта, главнокомандующий. Он обвёл пристальным взглядом трёхаршинную фигуру в нарядной, ярко раззолоченной гусарской венгерке. Сравнил невольно с соседней, такой невзрачной и обыденной в преображенском сюртуке, с фуражкой под локтем. На душе стало как-то легче. Случись с ним что-нибудь, есть кому в роковой день спасти престол и Россию!..
Столыпин ещё раз мысленно одобрил уверенную осанку и капризный подбородок великана.
Этот может справиться! Лишь бы не толкнул на войну, в погоне за фельдмаршальским жезлом…
Верноподданническая манифестация не прекращалась.
Гимн пришлось исполнить ещё дважды. Оба раза следовали взрывы исступлённых криков, и государь нехотя кланялся.
Капельмейстер терпеливо выдержал, пока всё улеглось.
Как только все смолкли и уселись, поднятая палочка опустилась опять. Беспрепятственно и плавно полилась увертюра "Русалки" Даргомыжского.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Поднявшийся занавес перенёс зрителей в иной, сказочный мир. На полотне, замыкавшем сцену, были небо, облака, деревья и осока над невидимой рекой. Из левой кулисы торчал углом венец бревенчатой избы; рядом лежал жёрнов; дальше виднелся абрис водяного колеса. Справа от суфлёра, на отдельном щите, зеленело изображение большого дуба.
Перед дубом была скамейка. Полсиденья на ней загромождала тучная женщина лет под сорок, наряженная молоденькой крестьянской девицей. Рядом, бочком, сидел мельник, крепкий и бодрый дед в новеньких лаптях.
Послышались переливы гобоев, и дед – Шаляпин – начал петь. Все насторожились.
Обнаружилось, что толстуха – его дочь. У неё завёлся знатный дружок. Рачительный родитель убеждал девицу скорее извлечь из любовника что-либо существенное для себя и своих… Увещания, казалось, были бесполезны. Дочь отвернула голову, притворившись, что задумалась. На самом деле, пока Шаляпин пел, сопрано, пользуясь удобным случаем, исподтишка разглядывала государя.
Появился Собинов, красивый и нарядный, в богатом уборе древнерусского князя; за него именно старик и выговаривал дочери.
Стали петь втроём: то все вместе, то порознь, и всякий про своё. Девицу, видимо, одолевала томная грусть; князь отчего-то принуждённо мялся; старик брюзжал и сетовал.
Их слушали всё время с наслаждением. Голоса, особенно мужчин, звучали превосходно, придавая мощь и прелесть слащавой итальянщине Даргомыжского.
Закончив свой терцет, певцы удалились в отверстие кулисы, обозначавшее вход на мельницу. Как только они смолкли, по театру бурно затрещали рукоплескания; прорывались визгливые браво, браво.
– Quelle manque de tenue, – возмутилась баронесса, стоявшая всегда на страже этикета. – C'etait il me semble a leurs majestes de donner le signal des applaudissements…
Артисты, взяв друг друга за руки, вышли кланяться, сперва – вполоборота – царю, затем публике.
На сцене их сменила толпа мужиков и баб. Мужчины собрались отдельно; перед ними вышел запевала. Один из парней сделал вид, что дует в дудку. Хор затянул песню, в которую вплелись жалобные ноты одинокого гобоя.
Вслед за этим наступил черёд женщин. Образовался хоровод. Гобой заменили альты и кларнеты. Девушки заколыхались по площадке между деревом и мельницей.
Хоры несколько расхолодили зрительный зал. Бинокли опустились. Стали кашлять и сморкаться.
Вернувшийся на сцену мельник точно догадался, что настроение падает. Он потребовал плясовую.
Девушки проворно разбежались и с громким пением пустились в пляс. Хлопая в ладоши, они сошлись в круг, притворяясь, что хмелеют. Завязалось что-то вроде общей возни и драки.
Но в зале начали глядеть по сторонам. Захватывающее впечатление первых минут было нарушено. Сказка развеялась. Жизнь и действительность брали опять своё. Раскрылись веера; пошли улыбки, восклицания. На голубом барьере лож появились коробки конфет.
Немецкий генерал полюбопытствовал, чего в России больше: водяных мельниц или ветряных.
– Сашок!.. – позвала на помощь баронесса.
Княгиня Lison, едва успевшая преодолеть обычную послеобеденную дремоту, сказала со вздохом:
– Что за страсть у всякого родовитого барина непременно волочиться за разными дворняжками.
– Voila un genre d'homme qui me degoute profondement, – сочувственно отозвалась Тата, прерывая разговор с Софи.
Княгиня Lison повернулась к ним, как бы собираясь поделиться чем-то забавным. Но передумала. Её лягушачьи глаза беспомощно заморгали. Молча, с виноватым видом, она откинулась грузным телом в кресле.
Князь Жюль на всякий случай сделал протестующий жест:
– J'ai toujours eu en horreur les босоножки!
– Знаем, батюшка, – слабо отмахнулась от него княгиня. – Мой покойный тоже всё уверял, бывало, а сам…
Она только ещё раз вздохнула.
Хороводы на сцене вскоре прекратились. Из мельницы вышел князь; хор и мельник скрылись. Оставшись один, Собинов речитативом поспешил поведать, что на сердце у него кручина и не развеять тяжёлых дум. Появилась мельничиха и встала поодаль, чтобы выждать молча восемь тактов. Приблизилась затем с упрёком, что больше он не ласков к ней. Начинался дуэт…
– "Ах, не по-прежнему меня ты любишь", – пела тучная сопрано.
– Так вот всегда и кончается! – заметила княгиня Lison с ноткой сентиментальности в голосе.
Князь Жюль в знак неодобрения погладил баки.
– C'est l'eternel refrain du – попранное девичье сердце.
– Романтика!.. – присоединился генерал в черкеске.
Но глаза княгини задумчиво и беспомощно заморгали. Ей словно вспомнилось что-то важное и срочное.
– Скажите, – озабоченно обратилась она к обоим, – от кого зависит переделать жандарма в настоящего военного полковника?
Генерал в недоумении раздул ноздри и засопел.
Князь Жюль глубокомысленно нахмурился. Затем молча указал пальцем вниз. Красноречивый жест обозначал: там, под нами, сидит единственный всесильный человек, и это – ваш племянник.
Княгиня сосредоточенно поглядела на пол: трогать Столыпина как будто страшновато, пока не разрешён вопрос о возобновлении аренды, пожалованной покойному мужу… Помолчав, она спросила несколько упавшим голосом:
– А нельзя ли без него?
Князь Жюль с убеждённым видом подвигал отрицательно пальцем.
Княгиня задумчиво заёрзала в кресле:
– Ну вот, как только что-нибудь понадобится, все остальные – точно одни пустышки.
Не унывая, она сосредоточила свои усилия на генерале в черкеске:
– Да вы прикиньте хорошенько, кого бы мне потормошить другого.
Но генерал с явным несочувствием мотнул головой.
– Ou l'a-t-elle deniche, son gendarme?-полюбопытствовала вполголоса Тата.
Князь Жюль многозначительно ухмыльнулся:
– Un nouveau карточный партнёр, je parie.
– Ничего подобного! – огрызнулась княгиня. – Вот два свидетеля.
Её пухлые ладони поднялись, показывая одна на Сашка, другая на Софи.
– Это просто наш общий ангел-хранитель при таможне на границе.
Софи сидела с безразличной улыбкой светской женщины, при которой говорят о вещах, её не касающихся и потому малоинтересных.
Вержболовский жандарм!.. В памяти промелькнуло хлыщеватое лицо, пробор на затылке, угодливость, с какой он ползал по площадке вагона, подбирая рассыпавшийся жемчуг… И тут же вспомнилось, что эта нитка до сих пор не отдана в починку. Стало как-то неловко перед Серёжей. До отъезда непременно надо заехать к Фаберже. Дурная, говорят, примета…
Слабости княгини Lison были слишком известны. Генерал, в свою очередь, усомнился:
– Признайтесь откровенно, ведь этот ангел, наверное, картёжник?
Собеседники начинали досаждать старухе. Пошли допытываться! А как раз накануне жандарм, появившись впервые к ней просителем, проиграл ей рублей восемьсот в пикет…
Из чувства самообороны она собиралась ответить колкостью. Но неожиданно её мысль сделала скачок. Обиженное лицо повеселело.
– Le pauvre diable! – вырвалось у неё с игривым смешком. – Il m'a appris des choses!..
Князь Жюль и генерал вопросительно примолкли. Княгиня Lison понизила голос:
– Figurez-vous qu'on vient de lui souffler sa femme et c'est une vraie beaute, il parait…
– Quelle barbe, ces confidences! – нетерпеливо шепнула Тата рассеянно молчавшей Софи.
А княгиня наклонилась к заинтригованным мужчинам:
– Si vous saviez seulement qui est le coupabre. Вот угадайте.
– Террорист?
– Местный архиерей?
– Beaucoup plus drole encore!.. – перебила, смеясь, старуха.
Спохватившись вдруг, она бросила украдкой взгляд направо. Но молодёжь занялась уже другим.
Софи с бесцветной дочерью хозяйки ложи, прикрывшись веерами, пересчитывали сидевших напротив членов царствующего дома.
– Quatorze, quinze… Avec les полуимпериалы ils sont dix-neuf!
– Tout l'iconostase quoi? – уронила Тата.
"Она хотела сказать: "вся ектения", – догадалась Софи и опустила веер с весёлым смехом.
Но вдруг потупилась, вспыхнув, словно заподозренная в чём-то предосудительном. Её глаза встретились неожиданно с глазами государя, повернувшего как раз голову в их сторону.
Государь сперва охотно слушал оперу. Погрузиться в образы и звуки значило рассеяться, забыться, уйти на время от самого себя.
Но как только на сцене пошли хороводы бутафорских крестьян под псевдонародные напевы, он перестал следить за действием. Подмена живо интересовавшего его деревенского быта пошловатой условностью ему претила. Захотелось новых впечатлений.