Макарий как будто увидел давнюю солдатскую ночевку среди тишины и сонных туманных полей; бородатые дядьки ведут медленные беседы о нечистой силе, о видениях, о разбойниках; стрелявшая днем артиллерия умолкла, потрескивают костры, отбрасывают качающиеся тени, и чудится, что время остановилось еще на скифском походе и нет никакого прогресса, никакой культуры, кроме разве что скорострельных пушек; и звучит заунывная песня...
И снова сообщения из городов и губерний. Война. Бои. Обстрелы. Прапорщик Вишняков на Западном фронте подбил "Альбатрос".
Чтение прервалось.
- Сынок! - сказал голос деда. - Макарушка?
На Макария повеяло далеким-далеким, он приподнял руки вперед, обнял колючего, пахнущего старым тулупом Родиона Герасимовича и заплакал. Потом он услышал хрипловатый юношеский голос, кто-то другой обнял Макария, сказал, что заберут его домой. Виктор?
Раненые со всех сторон заговорили ободряюще-укоризненное. Он закрыл лицо, слезы текли и текли, и он чувствовал горе и стыд от того, что дед и брат приехали, а он остается убогим и слепым.
- Ну хватит! - произнес Родион Герасимович. - Довольно! Мы тебе петушка привезли. Есть где сготовить?.. Домой поедем!
Он действительно сунул Макарию живую курицу, она заквохтала, он прижал ее к груди и стал осторожно поглаживать.
- Гляди, чего привезли! - весело сказал Еремин. - Пусти-ка его, Игнатенков, пусть народ потешит. Всем пора по домам!
- Верно, пора по домам, - повторил за ним Родион Герасимович, просто разрешая спор между державным и народным.
- А если немцы придут к тебе домой? - возразил Охрименко. - Открутят головы твоим курам, снасилуют внучек, а тебя выгонят из дома? Не пожалеешь, что призывал воинов по домам?
Все замолчали, ожидали ответа. Как было ответить на такой вопрос? Устал ты или не устал, а покуда жив, обязан защищать родное от чужих, так ведь?
- Заморятся они меня выгонять! - отмахнулся Родион Герасимович.
- А твой парень? - не отставал Охрименко. - Вы, гражданин гимназист, тоже против обороны отечества?
Макарий повернулся к Виктору, курица снова закудахтала, дернула шеей.
- Отечество никогда не спрашивает, - сказал младший брат. - Кто спрашивал у Минина и Пожарского?
- Молодец! - одобрил Охрименко.
- Все равно народ войны не хочет, - сказал Еремин. - Кто даст народу мир, за тем он и пойдет. Мир, землю, восьмичасовой рабочий день.
- И чечевичную похлебку! - бросил кто-то.
- О, вояки! - неодобрительно сказал Родион Герасимович. - Лежите тут побитые, покалеченные. Спешите друг другу в горло вцепиться.
- А вы, дедушка, не оскорбляйте раненых воинов, - попросил тот же голос. - Забирайте своего слепого и уезжайте к своим курам.
- Эй, кто это? - спросил Макарий.
- Тень отца Гамлета, - ответил голос. - Поручик Хижняков.
- Уедем, уедем! - буркнул Родион Герасимович. - А вы тут воюйте до усрачки. Ограбили свою жизнь - и никому не жалко. Мужик на войне, что медведь на бревне: как по башке грянет - так умом ворочать станет.
- Что, господа офицеры? - спросил Макарий. - Пора со стариками и слепыми воевать? Никто Хижнякову и слова не скажет?
- Привыкаем к скотству, - примирительно заметил еще один раненый. - Все отшибает, как ползут раненые, как от вшей рубаха движется...
- Ничего подобного! - возразил Охрименко. - Офицер обязан воевать! Война делает из скота человека. Русь выйдет из воины закаленной.
- А вы били солдат? - спросил тот же голос.
- Какое это имеет значение? Старого порядка больше нет.
- Может быть, и нет. Только и мы остались, и нижние чины. Нам война дала возможность командовать, ни о чем не думать, бить мужика по морде... Без войны мы - ноль.
Эти слова были правдой, но правдой тяжелой и даже страшной. Для Макария - наверняка страшной. Он думал об этом. Кто он без боев? И все, должно быть, думали и не знали, что будет.
На сказавшего правду накинулись оспаривать; старик и Макарий перестали всех интересовать, и завязался злой разговор о судьбе не России, а вот этих людей.
Даже у Еремина выбило почву из-под ног, он не мог ответить, что с ним будет. Кто-то попытался пошутить:
- Чем война хороша? Сестричками!
Однако на сей раз эта веселая неисчерпаемая тема никого не привлекла.
Следовало признать, что они должны вернуться в свои конторы, земства, училища, туда, откуда они пришли в офицерство войны, и после вершин жизни, смерти, власти снова стать мирными обывателями. Но чтобы такое признать, надо было преодолеть страх перед беззащитностью обывательской жизни, перед "серыми героями", перед безграничной, как скифская степь, обыденностью.
Легче было воевать.
Снова вернулись к вопросу: а хочет ли народ воевать?
- Не хочет! - отрубил Еремин. - Тут он глухой к вашим речам. Нет больше среди него ни Платонов Каратаевых, ни матросов Кошек. Ваш патриотический хлам давно никто не слышит.
Охрименко и еще кто-то, кажется, Хомяков, в два голоса закричали, что народ истосковался по твердому порядку, что русский мужик терпелив, стоек и законопослушен.
- Тебе, дедушка, чего надобно? - обратился Охрименко, наверное, к Родиону Герасимовичу - Чего ты ждешь от революции?
- Беды, - сказал старик. - Все какие-то легкие поделались. И убить легко, и разорить просто. Пока вы тут гутарите промеж собою мирно, а в руках уже огонь полыхает.
- Нет, нельзя вечно думать о беде? - возразил Охрименко. - Ты надеешься, что наконец-то на Руси наступит порядок, пробудится народ!
- Народ - он разный, - не согласился Родион Герасимович-От семьи солдата оторвали, от земли оторвали, с командирами он теперя на равных, царя больше нету... А что же будет держать такого легкого мужика? И ружье к тому же при нем...
- Вот-вот! - сказал голос того, кто говорил о привычке к скотству. Революция-это прекрасно. Свобода, равенство, братство. Положим, чистейшей воды крепостничество - рукоприкладство офицеров и розги. Нынче телесные наказания упразднили. Титулование и "тыканье" отменили. А кто вытравит у него из памяти, что ему триста лет вбивали добродетель, что он обязан быть смирным и покорным как вол? Что, господа, забыли, какие у них глаза? Раньше он вам отвечал: "Так точно" или "Никак нет, ваше благородие", а с пятнадцатого года все норовит: "Не могу знать". А что стоит за этим уклончивым "Не могу знать" - одному Богу известно.
- Что ж, дисциплина у нас ни к черту, распустили армию, - сказал Хижняков. - Пока Дума боролась с государем, искали среди генералов шпионов... Да что там! Дрянь дело! - решительно отрубил он. - Лично я добра не жду.
Слушая разговор, Макарий гладил курицу и мысленно переносился на хутор. Как там? Уже совсем весна? Бабушка, Павла... Может быть, и Нина иногда будет заглядывать. Надо привыкать жить заново. А глаза у него еще могут отойти, так обещали доктора.
- Давай сюда. - Родион Герасимович взял у него курицу. - Где у вас кухня?
8
На открывшемся Первом всероссийском съезде промышленников Рябушинский сказал:
- Да здравствует армия! Если мы не дадим ей достаточно средств для сопротивления врагу, то наш враг может нарушить ту свободу, которая с таким трудом была приобретена.
Из Ставки сообщалось о перестрелках на всех фронтах. У Анатолийских берегов наш миноносец уничтожил две груженые баржи и артиллерийским огнем в районе Керасунда разрушил два ангара.
Из Парижа передавали: на Сомме и Уазе артиллерийские бои с перерывами и сильный ружейный огонь на передовых постах.
Бернард Шоу написал в московскую газету: "Наконец, мы воюем с чистыми руками! Теперь нам уже не приходится извиняться за союз с Россией..."
Временное правительство опубликовало постановление о земельной реформе: "Земельный вопрос не может быть проведен в жизнь путем захвата, насилия и грабежа. Это - самое дурное и опасное средство в области экономических отношений. Только враги народа могут толкать его на этот путь, на котором не может быть никакого разумного исхода. Земельный вопрос должен быть решен путем закона, принятого народным представительством..."
Из Вашингтона передавали: президент Вильсон объявил войну Германии.
Из Харькова: в селе Пересечном неизвестными злоумышленниками вырезана с целью грабежа семья богатого крестьянина Степаненко.
Из Ростова-на-Дону: во многих учреждениях стали появляться неизвестные лица, которые подстрекают служащих предъявлять требования о 8-часовом рабочем дне и об увеличении заработной платы.
На съезде "партии народной свободы" Родичев напомнил об огромных жертвах союзников ради наших интересов в Константинополе.
Куба объявила войну Германии.
Временное правительство ввело хлебную монополию
На Всероссийском съезде кооператоров Шингарев сказал:
- Старый прогнивший строй боялся всего. Ему, как убийце Макбету, чудились страшные видения, он боялся всего, даже своего народа, и не позволял развиваться кооперации. Он душил ее свободное творчество...
Происшествия. Беспорядки на вокзале. На Брянском вокзале ежедневно наблюдаются насильственные действия солдат над пассажирами. Солдаты бросаются в вагоны, выбрасывают оттуда пассажиров и их вещи и занимают места.
Из Уфы передавали: на разъезде Кармала товарный поезд наскочил на почтовый. При крушении двое убито, несколько человек ранено. Ехавшими с почтовым поездом солдатами избит дежурный чиновник и поручик, просивший остановить самосуд.
Петроградский клуб анархистов заявил: "Мы протестуем против вульгарного понимания анархизма Лениным, порицаем проезд его через Германию и считаем, что Ленин анархизму совершенно чужд".
Происшествия. Кражи в церквах. Для совершения краж воры стали прибегать к дерзким приемам вплоть до перепиливания железных решеток и разрушения церковных стен.
Ввиду обострения в Москве кризиса с фуражом признано необходимым вывести из Москвы беговых и скаковых лошадей. Хлебный паек уменьшен с 1 до 1/2 фунта.
С Черноморского флота передавали, что наш гидроплан получил пробоину в бензобаке и, теряя высоту, атаковал турецкую шхуну пулеметным огнем; затем летчик и наблюдатель захватили ее и приплыли к нашим берегам.
Глава пятая
1
Пора надежд быстро отхлынула, и обнажились все старые хвори. Нине Петровне Григоровой срочно потребовался заем. В шахтной кассе не было денег, пахло банкротством. Куда делись свобода и братство? Шахтеры требовали, поставщики требовали, банкиры требовали! Добытый уголь не успевал приносить деньги. Потребители, в числе которых первыми были железные дороги, не расплачивались по нескольку месяцев.
Вернувшись в поселок, Нина увидела возле своей шахты около десятка крестьянских фур. Конторщик из отдела погрузки и продажи руководил отпуском угля, отворачивался от черных облаков, раздувающихся во все стороны.
На полыни и шиповнике лежала черная блестящая пыль. Припекало солнце. На железнодорожных путях стояли пустые вагоны, но их не загружали. Фурщики в обмен привозили хлеб и муку. Но вагоны стояли! И какова была цена страстных призывов к углепромышленникам и шахтерам давать больше топлива?
Конторщик подбежал к ней, принялся оправдываться.
Его взгляд выражал расторопность, сметку и скрытое превосходство над ней, женщиной, владелицей прогорающего дела.
Она спросила, много ли фур грузят за день, и отпустила его. Единственное, что могло помочь, - банковский кредит. Тогда бы она смогла выплачивать зарплату и рассчитаться за оборудование.
Нина собрала в кабинете управляющего совещание руководящего персонала и спросила, что делать в этой обстановке, закрывать шахту или бороться!
Инженеры сказали, что технические условия позволяют вести добычу. Снабженцы пожаловались на трудности с олеонафтом, бензином, мазутом и фуражом для лошадей. Бухгалтер обрушился на решение харьковской профсоюзной конференции и заявил, что мелкие шахты уже закрылись, перечислил некоторые и махнул рукой. Вследствие повышения заработной платы, продолжал он, себестоимость угля значительно повысилась и теперь мы работаем в убыток.
Заведующий отделом экономии доложил, что удалось извлечь из-под земли сотни рельсовых костылей, две вагонетки, несколько погонных метров рештаков и десяток стоек.
Экономиста слушали с ироническими улыбками, но Нина поблагодарила его и сказала, что поощрит рачительность.
Она видела, что у руководителей ее предприятия падает интерес к делу и что в их глазах прячется уныние и равнодушие.
- Да как "в чем дело"? - ответил ей управляющий Ланге, работавший на шахте со времени русско-японской войны. - Ни один из нас не уверен в прочности своего существования. Нас всегда могут сместить по требованию рабочих. В нашем горном округе уже убрали Пшебышевского с "Ивана", Колоновского с "Капитальной", Бабкова с "Ломбардо". И у нас тоже имелись попытки, но пока мы справляемся...
Ланге постучал по столу длинной ладонью, усеянной светлыми родинками.
- Объясните, Леопольд Иванович, - сказала Нина.
- Рабочие боятся лишиться заработка, - ответил вместо Ланге бухгалтер. - А нам, наоборот, выгоднее уменьшить добычу. И без того несем убытки из-за повышения расценок.
- Мы остановили одну врубовую машину, под предлогом недостатка электричества, - объяснил Ланге. - Тогда они обратились в совет. Совет прислал комиссию, пришлось включить врубовку.
- Но ведь они не могут знать всего положения? - с сожалением произнесла Нина. - Пока что мы здесь хозяева...
- С одной стороны они дезорганизуют производство завышенными требованиями, с другой-пытаются ему помочь, - сказал бухгалтер. - Еще месяца два - и мы с треском лопнем! Уже сегодня вы не найдете такого дурака, который бы хотел вложить капитал в угольную промышленность. А угля в стране нет.
В общем, было яснее ясного, что никакой капитал не заставишь даже самыми распатриотическими кличами работать себе в убыток.
- Леопольд Иванович, скажите прямо, положение безнадежное? - умоляюще глядя на Ланге, спросила Нина. Ей хотелось подчинить его, даже очаровать, заставить бороться за ее интересы. Хозяйской власти уже было недостаточно, и как к последнему средству она обращалась к женской игре.
Ланге нахмурился, стал тереть лысый лоб.
- Безнадежно? - повторила она.
- Видите ли, - решительно вымолвил Ланге. - Я горный инженер, а не гадалка. Прошу простить. Нина Петровна, я сам теряюсь от этих событий... Нам всем надо быть готовым к жертвам.
- Вы пессимист! - упрекнула она. - А я думаю, коль всюду топливный кризис, нам надо только продержаться. Вы меня поддерживаете? - обратилась к бухгалтеру - Нам нужен кредит, верно?
Бухгалтер горячо поддержал ее и неожиданно сказал:
- А вот был бы у вас свеклосахарный завод! Сахару всем хочется...
Ланге пожал плечами. Экономист хмыкнул.
- Не смейтесь, - заметил бухгалтер. - Я знаю, один банк купил на несколько лет вперед весь рафинад у Ново-Покровского графа Орлова-Давыдова завода и за три года заработал на этом полмиллиона.
- Эва что! - отмахнулся экономист. - Вы люди молодые, а я по-стариковски рассуждаю: миллионы - это тьфу! Попробуйте по копейке-полторы с пуда угля наваривать, тогда вам и миллионов не понадобится. Как Харьковский отдел Азовско-Донского банка? Продает сахарозаводчикам на полторы копейки дороже, чем покупает на рудниках!
- Может, нам лучше пойти в разбойники? - спросила Нина. - Фамилия Дубровская мне подойдет, а?
- У нас все рабочие - Дубровские, - ответил Ланге. - Вообще наше культурное сознание занималось только красавчиками Болконскими, кающимися убийцами Раскольниковыми, лежебоками Обломовыми и смиренными Каратаевыми. А на самом деле жизнь делают уравновешенные типы с банковскими счетами или конторщики.
Он принял близко к сердцу ее слова о разбойниках и хотел от чего-то предостеречь.
- Не просите кредитов - никто не даст, Нина Петровнам, - сказал Ланге. - Только унизитесь...
- Думаете, я способна унижаться? - усмехнулась она. - Ошибаетесь, Леопольд Иванович!