6
В воскресенье Анна Дионисовна распорядилась накрывать стол в саду под грушей. Стояла жара, в доме было душно.
Она надела кремовое платье с открытым воротом и рукавами, едва закрывавшими локти, и попросила сыновей одеться понаряднее.
Виктор оделся в белую рубаху и синие шаровары с красными лампасами, превратился в настоящего казачонка.
- Вылитый чиг! - сказал Макарий, с удовольствием оглядывая его.
- Мы казаки! - гордо ответил мальчик.
- Ну какой же ты казак? - улыбнулся старший брат. - Дед - кацап, бабка наполовину хохлушка, мать - наполовину полячка.
- Все равно казак! У нас земля казацкая.
Макарий засмеялся. За ним, скорее, был Петербург и гатчинское небо, а на хуторе он чувствовал себя временным жильцом.
- Ты будешь летать, а я буду курчат выращивать, - сказал Виктор.
Макарий переоделся в белый костюм и стал похож, как заметил младший, на сыщика Пинкертона.
- Тебя подранили бандюги! - крикнул он и куда-то побежал, притащив через полминуты штуцер. - Сдавайся!
Макарий выставил вперед указательный палец и сказал:
- Кх! Все. Вы убиты.
- Кх! - тоже произнес Виктор. - Это вы убиты. Донцов не возьмешь.
За обедом было очень заметно различие между стариками и Анной Дионисовной. Но между ними, как переправа, располагались Витюха во всем казацком, Александр Родионович в серой толстовке и Макарий, почти петербуржец.
- Ох, вы як цыгане! - оценила их вид Павла.
Александр Радионович засмеялся и налил себе горькой настойки. Стекло стукнуло о стекло.
- Хочешь? - спросил он у Макария.
Анна Дионисовна вскинула голову, недоуменно глядя на мужа.
- Ничего, ничего! - буркнул он. Его лоб и щеки сморщились, а красные прожилки, полукругом охватывающие скулы, стали заметнее.
Макарий тоже налил настойки, хотя видел, что матери это не нравится. Но он уже был самостоятельным человеком.
- У меня предчувствие, - сказала Анна Дионисовна - Это добром не кончится.
Она не говорила, что Александр Родионович пьяница, ибо это было бы преувеличением.
Хведоровна шутя заметила:
- Какого еще добра тебе надо? Як паны в шелках! Бога не гневи.
Никаких напастей она не ждала. Семейство сейчас вокруг нее, все живы, харчей хватает.
Обе женщины, привыкшие противостоять друг другу, и теперь занимались тем же.
Анна Дионисовна предчувствовала что-то разрушительное: муж, с которым не было душевной близости, выпивал, дети уже отделились, приближалась пора угасания.
Однако на самом деле и старуха Хведоровна видела это, ничего страшного в том разрушительном еще не было, ведь все это она уже пережила и перемучила. Лишь две вещи должны существовать вечно - земля и дети на земле. Остальное постоянно превращалось в полынь, катран или кусты барбариса. Поэтому Хведоровна смотрела на "дворянку" словно с небес и не понимала ее малых горестей.
- Я бы тож хотела! - потребовала Хведоровна, подняв маленький серебряный стаканчик. - Макарий, налей бабке, серденько мое.
Она медленно выцедила настойку, пожевала губами и подмигнула младшему внуку, настороженно наблюдавшему за ней.
Павла притащила кастрюлю, поставила ее перед Анной Дионисовной. Крышка была снята, и запахло несравненными запахами укропа, чабера, перца, чего-то кисло-сладкого. Анна Дионисовна брала из стопки тарелку, наполняла борщом. Полные руки, обнаженные ниже локтей, плавно плыли над столом.
Макарий отметил, что прежде она не позволила бы Павле принести борщ прямо в кастрюле, заставила бы взять фарфоровую миску. Что ж, с Павлой бороться трудно, за ней - Хведоровна.
Родион Герасимович перекрестился и взялся за ложку. Вслед за ним перекрестилась Хведоровна и Виктор, и потом старуха осуждающе поглядела на Макария. Однако он уже привык за эти дни к подобным взглядам и не поддавался.
- Господи, царица небесная! - сказала Хведоровна и снова перекрестилась.
Теперь в ее движениях сквозила нарочитость, будто она таким образом решила показать мальчику, с кого надо брать пример.
- Макар, ты чего лба не крестишь? - задорно вымолвила Павла и, подхватив кастрюлю, легко и мягко ступая босыми ногами, пошла к летовке.
- У, кобыла! - сказал Родион Герасимович.
После борща последовали тушеные курчата с чесноком и кислыми яблоками, потом вареники с вишнями и грушевый взвар.
- Может, записать тебя в штейгерскую школу? - предложил Александр Радионович. - Всегда на кусок хлеба заработаешь.
- Меня! - высунулся Виктор, навалившись грудью на край стола. - А братан не пойдет.
- Эге ж! - воскликнула Хведоровна. - Батько говорыть, а ты не встревай.
Макарий, вправду, не собирался в горнопромышленники, и об этом уже твердили предостаточно, убеждали пошатнувшегося одуматься и вернуться на предназначенным путь.
- Зря не хочешь, - продолжал Александр Родионович миролюбивым тоном. Кусок хлеба, брат... Это тебе не птицеводство. Это всегда при тебе. Не отнимут.
- Петербурга ему хочется! - еще громче произнесла Хведоровна. - Того, что у Таганроге, где босяки водятся. Батько ему больше не указ.
- Вот был бы у меня аэроплан - взял бы да улетел, - вдруг сказал Александр Родионович. - Ей-богу!
Хведоровна посмотрела на него и покачала головой. По-прежнему узел оставался затянутым. Долго ли еще? Похоже, никогда его не разрубят. Коль приезжают к Макарию ученые господа и пишут про него в газету, это значит, есть какая-то большая сила, которая вырывает из родного угла.
- Он хозяйство не уважаить! - с горечью вымолвила Хведоровна, повернувшись к деду. - Он как твои шахтарчуки. Где прилепится, там и родина.
Она нападала на прошлое старика, пришедшего из неведомой стороны и не сумевшего воспитать привязанность к родной земле ни у сына, ни у внука.
- А подохнем мы с тобой, старый хрыч, кто им тогда допоможет? спросила Хведоровна. - Ни хозяйства у них нету, ни Бога.
Родиону Герасимовичу сделалось скучно, и он закричал:
- Павла! Где тебя носит, чертова дочь?
- Та дайте ж и мени поесть! - отозвалась работница - Перетяните его по спиняке дрючком - та и успокойтесь.
Макарий и Александр Родионович засмеялись.
- Я вот тебя перетяну, курва! - пригрозил старик. - Ишь, язык распустила!
Он не ответил Хведоровне на ее обвинение в отсутствии у детей Бога.
Макарий улыбнулся.
Александр Радионович наблюдал за переливающейся радужным блеском стрекозой, которая зависла на границе тени и солнечного луча.
- Чего вы шумите, мамаша? - спросила Анна Дионисовна вежливым тоном.
- Сиди, старая, не сепети! - сказал Родион Герасимович. - Ты бы лучше Павле хвоста накрутила.
- Нехай все летят! - вымолвила Хведоровна, медленно качая головой. Никого не держу. Сама останусь! Никого не держу!
- Так, пообедали, - бодро произнес Александр Родионович. - Пойти под вишню, что ли? Витюха, а ну-ка дуй до хаты, тащи думочку!
Мальчик поглядел на Анну Дионисовну, словно хотел спросить, надо ли слушаться отца, и уж потом пошел за подушкой.
- Вот стрекозы! - сказал Александр Родионович. - Ее прабабушка порхала над древним морем. Сколько чудес на земле прошло, а они все порхают... А название какое - дозорщик-повелитель!
Он предвкушал отдых и тянул время, не давая Хведоровне возможности начать пилить всех подряд.
- Поскольку постольку, - вымолвил Александр Родионович новомодное выражение. - Поскольку постольку человеческий род не такой древний... Да... Вы слышали, на хуторах конокрады шалят? Возле Криничной, говорят. . .
Виктор принес расшитую разноцветными, синими и красными, звездами и крестами подушку-думку.
- Кинь туда, - велел Александр Родионович и встал, вздыхая от тяжести обеда.
- Что в Криничной? - спросил Родион Герасимович.
- Говорят, конокрады, - ответил сын. - Смотри, батька. По Терноватой балке подкрадутся... Ха-ха! - и засмеялся.
- Подкрадутся! - осуждающе произнес старик. - Поди, не чужое, чтоб ржать. Подкрадутся!..
- Хай ему трясця! - сказала Хведоровна. - Нехай лезуть! Головы ихние поотрываем.
7
Среди недели на хутор прикатил мотор, который лидировал знакомый Макарию хорунжий Петр Владимирович Григоров.
Дул "афганец", неся сухой жар далекой пустыни. Виктор и Макарий водили пальцами по припорошенным пылью темно-синим бортам автомобиля.
Хведоровна напоила Григорова взваром, велела Павле отогнать байстрюков и стала рассказывать гостю, что внук Макарий очень скучает, ждет не дождется, когда совсем загоится нога. Она не скрывала, что знает, кто такие Григоровы, но не преминула заметить, что за ее, должно быть, праведную жизнь Господь сподобил внука летать аки ангелу.
Офицер похвалил грушевый взвар, осмотреть курятник с орловскими и панскими белохвостыми несушками отказался.
За мотором поднималась пыль, дорога бежала под колеса, как летное поле. Черные волосы Григорова вздыбило ветром.
Вот Терноватая балка, вот ковыль возле выпирающих из земли пластинчатых гряд песчаника, а вот уже и поселок.
На углу Одиннадцатой линии и Девятого проспекта кирпичный двухэтажный особняк с вывеской "Дмитриевский народный дом". Григоров, играя, нажал на грушу клаксона, и упругая резиновая мелодия разлетелась во все стороны. Огромный чудовищный поселок, не успевший сложиться всеми своими балаганами и бараками в подобие города, еще не слышал таких звуков. Какая-то баба с черным синяком на лбу вела на веревке козу и остановилась, глядя на мотор.
- А це куды? - спросила она.
- На кудыкину гору! - весело сказал Григоров.
- Ага, - кивнула баба и пошла дальше.
Макарий взял палочку, открыл дверцу. Нина Ларионова велела Григорову привезти его. Должно быть, тоже сыграла на офицере свою мелодию и хочет сыграть и на авиаторе с хутора.
Нина? Помнит Нину! Смуглое лицо, зеленоватые глаза, пушистые завитки. Дочка доктора Ларионова, бывшего новочеркаского тюремного врача.
Поднялись на второй этаж, в большой, человек на сто, зал с темно-красными гардинами на окнах.
- Это вы, наш знаменитый Икар? - спросила Нина и протянула руку.
В ее голосе слышались любопытство и провинциальная ирония. Зато рукопожатие было откровенное, в нем осталось лишь одно: "наш".
Вокруг собралось много людей, стали знакомиться, говорить, что знают и его, и его семейство, спрашивали про участие русских авиаторов в Балканской войне, про перелеты из Петербурга в Киев и Москву, о смерти.
- А может быть так?-спросила Нина и прочитала стихотворную строфу о том, как кому-то видится грозный аэроплан, к земле несущий динамит.
- Вполне может быть, - согласился Макарий. - А что вы тут делаете?
- А! - сказала Нина. - Что могут делать в такой дыре, как наша? - Она подняла голову, посмотрела вверх. - Спектакль готовим, Макарий Александрович! - с вызовом вымолвила она. - О народной жизни.
- Ага, - ответил Макарий, совсем как баба с козой.
- Удивлены?
- Ну не очень. Хотя - да, удивлен. Я, знаете, человек практический. Помните, вы земством интересовались? Это я понимаю - помочь бедному, научить его.
- А душа? - спросила Нина. - Не хлебом единым живы и мы, провинциалы! Нас, конечно, мало, и нам приходится доказывать, что мы не замышляем ничего дурного, что мы не призываем бунтовать...
- Образование чревато кровопролитием, - с легкой усмешкой произнес Григоров. - Видите, и господин Игнатенков кое о чем догадался. Старайтесь для шахтарчуков, учите, играйте спектакли - а все ж таки зверя вам не приручить. Чистую правду говорю! Либо они, либо мы. Третьего не дано.
Несмотря на приветливость и легкость, с которой он обращался к Ларионовой, было видно, что он не собирался скрывать неодобрение ее занятиями в драматическом кружке народного дома. Григоров как будто не понимал, что находится не среди офицеров или помещиков, и всеми движениями рук, мимикой, поворотами плотного сильного корпуса выражал уверенность хозяина в своем праве разговаривать так, как привык считать нужным.
Макарий забарабанил палочкой по полу.
- Что с вами? - спросила Нина.
- У меня дед был простым шахтером!
- Мой тоже из простых крестьян, - сказала она. - Кажется, наш Петр Владимирович просто потерял поводья. Единственная творящая сила-это народ. А он пугает народом !
- Да никого я не пугаю! - воскликнул Григоров. - Вы же интеллигентные люди, должны различать... Есть земля и то, что на земле растет. - Он махнул рукой и сказал новым тоном: - Ладно. Все равно вас не переубедить. Когда-нибудь какая-то грязная баба схватит вас, Нина, закричит: откуда у тебя такое красивое платье, а у меня такого нет! - Григоров растопырил пальцы, потом сжал кулак.
Раздались протестующие возгласы в защиту народа-кормильца.
Нина провела ладонью по рукаву шелкового платья, и на ее высоком челе между бровей напряглась мягкая беззащитная складка.
- Ничего! - улыбнулся Григоров. - Прошу простить, ежели сказал лишнее. Человек служивый, защитник устоев... Ежели не возражаете, мы с Макарием Александровичем тихонько посидим, а потом поедем кататься.
- Садитесь вон там и не мешайте! - ответила Нина и позвала своих на сцену.
- Что вы ее пугаете? - упрекнул Макарий Григорова, когда они сели возле окна. - Она ведь не кавалеристская лошадь!
- С лошадью мы всегда лаской, - сказал хорунжий. - Знаете стих? "Иль отравил твой мозг несчастный грядущих войн ужасный вид: ночной летун во мгле ненастной Земле несущий динамит?"
- Замечательно! - сказал Макарий. - Больше не пугайте. Это в конце концов скучно и пошло.
- Ох-ох! - вымолвил Григоров и, скинув фуражку, сунул ее на подоконник за гардину. - Хочешь сказать, я тут белая ворона?
- Сиди, не мешай им, - ответил Макарий.
- Поехали в бордель, а? По крайней мере, все просто. Сейчас покатаем Ниночку и отвалим... - Григоров пощелкал ногтем по медной головке шашки. Чертова Русская Америка! Приткнуться некуда!
Макарий отвернулся к сцене.
Нина чего-то добивалась от коренастого парня в гимназической форме, а тот напряженно смотрел на нее и кивал. У него за спиной стояла девушка, с которой, как понял Макарий, следовало ему объясниться в любви.
- Ну вы же любите ее! - сказала Нина. - Пусть она бедная, но сейчас она для вас выше царицы. Вы не покупаете ее, а любите!
- Чувствам, - тихо заметил Григоров. - Ты, поди, с работницей грешишь?
- А ты с лошадью? - огрызнулся Макарий.
- Не злись, я тоже с работницей, - сказал Григоров. - Все порядочные люди через них прошли.
- Нет, Григоров, - сказал Макарий, чуть покраснев. - У меня в Питере курсисточка есть.
- Ого! - Григоров не заметил покраснения. - Врешь, да?
Макарий промолчал, чтобы не сочинять дальше. Тем временем на сцене гимназист-старшеклассник густым баритоном требовал от девушки, чтобы она вышла за него, и протянул к ней руки.
- Нет, нет! - закричала Нина. - Я больше не могу!
- Ну что ты за пентюх! - решительно произнесла девушкам. - Повторяй за мной! - И с поразительной страстью проговорила: - Катерина... сколько раз я караулил тебя возле этой криницы!
Нина затопала ногами, колени и бедра неуловимо быстро отпечатывались под шелком, и снова крикнула:
- Умница, Сонечка!
- Катерина... - вдруг протянул гимназист. - Я... здесь... криница... я караулил... - Он опустил голову и прижал руки к груди.
- Ну наконец, Стефан! - сказала Нина - Почувствовал!