Иван Павлович Кудинов
Яблоко Невтона
Историческая повесть
Целое есть то, что соединено из других вещей…
М. Ломоносов
1
Поездка сия, затяжная томительно - два месяца в один конец и столь же обратно, - вознаградила унтер-шихтмейстера Ползунова негаданным и счастливым исходом. Как говорится, не было ни гроша, - да вдруг алтын! Уезжал унтер-шихтмейстер знатным холостяком, а воротился с пригожею молодицей…
А все начиналось буднично, с казенно-сухого и прозаического указа: "Понеже здешний год приходит к окончанию, то надлежит безотлагательно препроводить в Санкт-Петербург приготовленный совокупно и в немалой сумме блик-зильбер для Ее Императорского Величества…" - далее шли подробные обоснования упомянутого предприятия. И названы были главные сопроводители. Обоз снарядили из двадцати подвод - сумма блик-зильбера (серебра высшей пробы) оказалась внушительной, более двухсот двадцати пудов, да золота чистого, бликового, около трех пудов, да всякой другой всячины, необходимой в дороге, набралось изрядно… Охрану столь ценного груза поручили горному обер-офицеру Ширману, имевшему за плечами немалый опыт подобных вояжей. Ответственность же за саму доставку серебра на Монетный двор, а также доклад о состоянии дел на Колывано-Воскресенских заводах, коль скоро таковой востребуется в высочайшем Кабинете, возложили на унтер-шихтмейстера Ползунова, оказав ему тем самым неслыханное доверие: такие обозы доселе неизменно сопровождались офицерскими чинами, он же, Иван Ползунов, не успел еще избавиться и от унтерской приставки. Хотя и надеялся втайне на скорое повышение…
После рождества, дня за два до новогодья, Ползунов получил в Канцелярии подорожные бумаги, тетрадь для записи путевых расходов, довольно большую сумму денег - не только на весь проезд, но и на покупку в Москве и Санкт-Петербурге всевозможных товаров для заводских нужд, а также Инструкцию…
- На все случаи жизни, - шутливо пояснил знакомый канцелярист Дмитрий Хлопин, дружески приобнимая унтер-шихтмейстера и с загадочной ухмылкой кивая на бумаги в его руках. - Ну, а ведомо ли тебе, какие репорты везешь в Кабинет? - допытывался Хлопин, зная наперечет все эти документы, им же пронумерованные и тщательно перечисленные в особом реестре. - Вот, например, о чем говорится в репорте за номером 4442? - весело и с подначкой смотрел на приятеля. - Или не знаешь?
- Всего знать неможно, - уклончиво отвечал Ползунов.
- Тогда я подскажу, - не унимался Хлопин, - а в репорте за номером оным говорится о произведении унтер-шихтмейстера Ползунова в офицерский чин…
- Это, друг мой, еще на воде вилами писано, - слегка даже поморщился Ползунов. Однако игриво настроенный Хлопин и тут нашелся:
- Не вилами, а пером! А что написано пером - не вырубишь и топором. Так что вернешься обратно шихтмейстером. Годится?
- Годится, - кивнул Ползунов. - Только давай не будем ставить телегу впереди лошади.
- Ладно, не будем, - легко согласился Хлопин и круто повернул разговор. - А покуда ты здесь - приглашаю тебя встретить Новый год вместе. Женка моя будет рада такому гостю, а уж сын Яшутка и подавно - малец души в тебе не чает. Все уши прожужжал: когда да когда Иван Иваныч зайдет к нам в гости? Не знаю, чем ты его подкупил?
- Это наш секрет.
- А-а, тогда молчу… Ну, а насчет приглашения как, годится?
- Годится! - засмеялся Ползунов, настроение и у него было прекрасным. Накануне отъезда удостоился он и напутственной беседы с Иоганном Самюэлем (а попросту - Иваном Самойловичем) Христиани, временно, а точнее сказать, фактически исполнявшим обязанности начальника заводов, повелевшем паче глазу беречь и доставить в полной сохранности драгоценный груз. "А такоже по приезде на место, - наказывал Христиани, - доложи о своем прибытии заочному ныне, - он так и сказал, - заочному ныне главному командиру Колывано-Воскресенских заводов Андрею Ивановичу Порошину. - И добавил для полной характеристики. - Человек он весьма образованный и осведомленный во всех тонкостях рудознатного дела, полковник Порошин. Да ты, должно, и помнишь его, не забыл?" - глянул пытливо. "Так точно, господин асессор, хорошо помню", - подтвердил Ползунов. "Вот и ладно! Стало быть, тебе, унтер-шихтмейстер, и карты в руки, - щегольнул Христиани расхожею поговоркой и встал, вышел из-за стола, проводив Ползунова до двери. - Ну, поезжай, поезжай, голубчик. С Богом!"
И в первый день 1758 года, спозаранку, по утреннему морозцу, распевно скрипя и посвистывая полозьями, санный обоз покинул Барнаул и двинулся в долгий путь. Ехали большей частью шагом, лишь изредка переходя на трусцу, будто встряхивая задремавших лошадей и себя избавляя от тягучей сонливости.
Морозы меж тем упали, сменившись буранами. Задуло - свету белого не видать. Дорогу перемело. И чтобы проехать, солдатам горной охраны, сопровождавшим обоз под началом капитана Ширмана, то и дело приходилось брать в руки широкие деревянные лопаты и разгребать суметы, раскидывая по сторонам тяжелый сыпучий снег… Меняли коней на почтовых станциях - и дальше, дальше двигались по Сибири, которой, казалось, нет и не будет конца.
Ползунов и Ширман ехали в одной повозке, крытой наглухо, лишь в маленькое слюдяное оконце пробивался дневной свет. И хоть не шибко тепла кибитка, однако непродуваема, а коли завернешься в бараний тулуп - холод и вовсе нипочем.
Минули святки. А после крещенских морозов погода опять смягчилась, высветлив и открыв глазу нескончаемые пространства… Но вот и Сибирь осталась позади. Урала-батюшки достигли, ненадолго задержавшись в Екатеринбурге, на родине Ползунова. Здесь он родился, школу словесную, а потом и арифметическую окончил, работал на заводе, был учеником знаменитого механика Никиты Бахарева; здесь, в заводском посаде, на берегу речки Исеть, жили его родители - Иван Алексеевич и Дарья Романовна. Ах, как екнуло, должно быть, и зашлось от предчувствия близкой встречи с родными сердце унтер-шихтмейстера! Однако, по всем догадкам, встреча была короткой, а каковой в действительности - тому нет свидетельств. Одно известно: уже на другой день обоз тронулся дальше.
И вот, наконец, под тягучий напев полозьев откатился назад студено-метельный январь. И февраль уже был на исходе, когда в один из оттепельных и солнечных деньков обоз въехал в Москву, встретившую сибиряков радостным благовестом - звонили к обедне.
Однако Ползунову и солнечный день был не в радость - у него с утра сильно разболелась голова, виски будто обручем стянуло, и он, притихший и молчаливый, сидел в углу кибитки, боясь лишний раз пошевелиться и желая лишь одного - поскорее добраться до места. Ширман сочувственно смотрел на него и всячески подбадривал.
- Ничего, ничего, потерпи малость, - говорил он. - Вот приедем на постоялый двор, там и лекарь сыщется, мигом тебя исцелит… Отдохнем, пообедаем. О, брат мой, трактир там, в кабинетской гостиной, самолучший в Москве! - живописал капитан, должно быть, в предвкушении сытного обеда, гурманом он слыл отменным. - А какие там вина! И кушанья на любой выбор. Пожелаешь, так тебе не токмо рыбное или мясное, но и устриц флиссингенских подадут…
- Это что еще за устрицы… флиссингенские? - вяло поинтересовался Ползунов, потирая виски ладонями.
- А из Нидерландов, - охотно просветил его капитан. - Есть там у них порт Флиссинген, оттуда сих устриц и поставляют. Ах, и добра закуска! - причмокнул губами и шумно сглотнул. - А под устриц и стакан водки не помешает. Выпьешь - и всю хворь как рукой снимет. Не веришь? - глянул весело. - Лично я тем и спасаюсь.
Наконец, приехали. И ворота перед ними гостеприимно распахнулись: добро пожаловать, господа сибиряки! Кабинетская гостиная располагалась где-то за широкой спиной Китай-города, на задворках старых посадов Зарядья. Удобный въезд вел прямиком к огромной завозне - длинному и поместительному бревенчатому сараю, куда и запрятали обоз. Однако предусмотрительный Ширман не ограничился этим и для полной надежности - береженого и Бог бережет! - поставил охрану, дабы ценный груз ни на минуту не оставался без присмотра.
А уж потом и о себе побеспокоились - и поселились, можно сказать, без стеснения. Нумера капитана и унтер-шихтмейстера оказались во втором этаже, небольшие, но уютные светлицы - стол в простенке меж двух окон, мягкая софа и некий альков, глубокая ниша с кроватью за плотным занавесом… Ползунов не успел еще осмотреться и дух перевести, как явился неугомонный Ширман, избыточной бодростью веяло от него.
- Ну, как опочивальня? - живо осведомился. - А как голова?
- Раскалывается, - поморщился Ползунов.
- Жаль, - вздохнул капитан сочувственно. - А я полагал, вместе пообедаем. Примешь для сугрева - и голова прояснится. А? Устрицами закусим… - пытался расшевелить Ползунова, но тому и впрямь было не до устриц:
- Освободи, не могу.
- Ну что ж, - отступился капитан, - коли так, отлеживайся. А я расстараюсь насчет лекаря.
Но Ползунов и от лекаря отказался: само пройдет, а вот чайку бы горячего не помешало.
- Будет тебе чай, - пообещал Ширман, довольный тем, что хоть как-то может услужить больному товарищу.
А дальше все - как во сне. Ширман ушел. А Ползунов опустился на софу, прижавшись затылком к прохладной стене, закрыл глаза, словно таким положением утишая боль - и тотчас поплыл куда-то, погружаясь в густую вязкую тьму… Сколько пробыл в таком состоянии, трудно сказать - может, час, а может, меньше. Очнулся внезапно - то ли от прежней боли, сжимавшей виски, то ли от скрипа двери и мягких, вкрадчиво-осторожных чьих-то шагов, с трудом размежил веки и, словно сквозь плывучий туман, увидел поодаль от него стоявшую женщину. Подумал, что поблазнилось. Отодвинулся от стены, выпрямляясь и полагая, что видение вот-вот исчезнет, но женщина все стояла. И у него с глаз будто пелена упала - теперь он видел отчетливо: женщина молода, очень молода и приятна. Светлая прядка волос из-под кружевно-белого чепчика падала ей на лоб, но она не убирала ее, скорее не могла убрать, поскольку руки были заняты. Ползунов только сейчас и заметил в ее руках небольшой поднос, заставленный чайной посудой. И догадался: это капитан Ширман расстарался насчет чая, как и обещал. И женщина - горничная, консьержка ли, будто угадав его мысли, подтвердила:
- Приказано чаю вам подать, - и, проходя к столу и ставя поднос, виновато заметила: - Разбудила я вас?
- Нет, нет, я уже проснулся, - поспешно заверил Ползунов, отмечая при этом, что молодица весьма привлекательна.
- Вам неможется? - спросила она, чувствуя на себе его прямой изучающий взгляд.
- Ничего, пройдет, - слегка он смутился, - голова разболелась немного… Пройдет.
- Ну что вы, что вы, этим нельзя шутить, - возразила она с упредительно мягкой и завораживающей участливостью и плавным, почти округлым движением взяла чайник и налила из него в широкий фаянсовый бокал, придвинув поближе. И Ползунов, продолжая смотреть на нее, отметил эту округлую плавность не только в ее движениях, но и во всей ладной и стройной фигуре. - Пейте, пока не остыло, - тихо и мягко говорила она, и голос ее был тоже округло-плавным и низким. - Вот я вам тут и медку принесла. Пейте да выздоравливайте.
- Благодарствую, - он встал и прошел к столу, совсем близко увидев ее лицо, румяно-округлое и нежное, с ямочками на щеках. "Красивая молодица", - отметил еще раз. И чуть погодя спросил:
- Тебя как зовут?
- Пелагея, - просто и без всякого жеманства, скорее даже охотно ответила она. - Да вы пейте, пейте чай с медом. Может, еще чего принести?
- Потом… попозже, - чуточку он растерялся.
- Как пожелаете, - улыбнулась она, все тем же округло-плавным движением убирая прядку волос под чепчик. - Посуду я после заберу. А если прикажете чаю…
- Да, да, чаю, коль скоро понадобится, я попрошу. А приказывать я не умею, - попытался шутить, откровенно любуясь лицом и ладной фигурой Пелагеи. - Это капитан Ширман мастак на приказы. А ты, Пелагея, заходи… непременно заходи. Может, и чай понадобится…
- Зайду, - пообещала она и вышла, плотно притворив за собою дверь. И Ползунов, оставшись один, какое-то время не мог опомниться и взять в толк - что же случилось? Потом присел к столу, все еще чувствуя присутствие Пелагеи, взял деревянную ложку, зачерпнул из глубокого блюдца загустело-тягучего светлого меду и, смакуя, запил горячим чаем. Ароматом летнего разнотравья повеяло на него, он даже глаза прижмурил от удовольствия - и вдруг представил себе зеленую луговую куртину близ Чарыша и Пелагею на этом лугу, стройную и румяную, с ямочками на щеках…
Вскоре его прошибло потом, согрев изнутри, а он все черпал да черпал мед, запивая чаем, и думал о Пелагее. Откуда она взялась? Капитан расстарался? А может, сам Господь сподобился ниспослать, такою небесной красотой наградив?
Ползунов напился чаю с медом, хорошо прогревшись, и прилег на софу, снова думая о Пелагее. И уже в полудреме удивился: выходит, и боль головная ниспослана свыше? И не в наказание, а яко дар божий, ибо не окажись он сегодня больным - и Пелагея бы не пришла. Могли и вовсе не встретиться… - почему-то он испугался, но тут же и успокоил себя. - Но вот же встретились… А что дальше? - опять возникло какое-то опасение. И он, еще полностью не осознав того, что случилось, подумал, однако, что было бы хорошо подоле побыть с Пелагеей и расспросить ее обо всем…
И с этой недодуманной мыслью крепко забылся, проспав на этот раз долго, почти до вечера. Когда открыл глаза, было уже сумеречно. И до странности тихо, покойно. Он полежал недвижно, словно боясь спугнуть тишину, вслушиваясь в нее и разом все происшедшее вспоминая. Осторожно голову повернул, подвигал из стороны в сторону - и не ощутил боли. Так вот отчего покойно и тихо, - догадался он - боль прошла. Заметил неубранную посуду на столе - значит, не заходила еще Пелагея. А может, заглядывала, но пожалела, не стала его беспокоить. Он быстро поднялся, прошелся туда-сюда по комнате и потянулся до хруста в плечах, чувствуя легкость во всем теле - унтер-шихтмейстеру было двадцать восемь лет, и он еще находился в той поре, когда молодой организм и без лекарств справляется с многими недугами. Радуясь этой легкости, он теперь уже посмелее двигался, время от времени останавливаясь и прислушиваясь к невнятным звукам и шорохам за дверью, в коридоре. Ожидал: вот сейчас, сейчас войдет Пелагея… И вздрогнул, когда дверь отворилась. Но то была не Пелагея - вошел капитан Ширман.
- О, да ты, батенька, уже на ногах! А я дважды заглядывал. Но ты спал, как зимний сурок. Даже завидно стало. Ну, как голова?
- Кажется, на месте.
- Слава Богу! Стало быть, долго задерживаться в Москве не будем. Или у тебя иные планы? - хитро прищурился.
- Планы у нас одни, капитан, как можно справнее и скорее доставить груз на Монетный двор.
- Да, да, - согласно покивал Ширман. - Добрый спех - делу успех. Что ж, завтра с утра и тронемся.
Ползунов не возражал. А сам все на дверь поглядывал, желая сейчас одного - дабы многоречивый Ширман поскорее ушел, оставив его одного. Вот-вот могла появиться Пелагея, и ему не хотелось, чтобы при сем и Ширман присутствовал… Но тот, по всему видать, не спешил оставлять унтер-шихтмейстера, а даже напротив, нашел вдруг заделье - и позвал перед завтрашнею дорогой осмотреть короба с грузом.
Они спустились вниз, прошли через двор к сараю и тщательно все осмотрели, проверив заодно и надежность охраны. И времени ушло на это, казалось, не много. Однако, вернувшись в свои покои, Ползунов обнаружил немалые перемены: свечи в настенных канделябрах горели, ровно освещая комнату, и посуда со стола была убрана… Выходит, Пелагея тут без него похозяйничала? Ах, какая досада! - искренне он пожалел, что именно в этот момент пришлось отлучиться. Наверное, и Пелагея посожалела, не застав его на месте? А может, и в мыслях такого не держала.
Позже, когда Ширман позвал его ужинать и они спустились в трактир, он все еще надеялся встретить Пелагею и поговорить с нею наедине. Однако Пелагеи нигде не было - ни в коридорах гостиной, ни в самом трактире, многолюдном и шумном в эти часы, и у него закралось сомнение: а может, и не она приходила, а кто-то другой?
Настроение враз упало. Ползунов поужинал без всякого аппетита, выпив за компанию с капитаном, бывшем уже подшофе, бокал ананасного пунша, и поданные к столу флиссингенские устрицы не произвели на него должного впечатления…
Он вернулся в свой нумер с надеждою, тающей постепенно, что Пелагея, коль обещала, должна зайти. Войдет и спросит певучим низким голосом, чуточку округляя слова: "Чаю не прикажете?" И он не скроет радости: "Да, да, Пелагея, прошу! А приказывать я не мастак. Это капитан Ширман горазд на приказы…"
Но Пелагея в тот вечер так и не появилась.
2
А утром, чуть свет, сибирский обоз, управляемый полусонными ямщиками, выволокся из Москвы на Посольский тракт и двинулся дальше, на Санкт-Петербург. И прибыл туда спустя неделю, пополудни шестого марта. Остановились, как и полагалось по статуту, в кабинетской гостиной, где нумера недурны, но похуже московских… И тем же днем, не мешкая, Ползунов составил отчет Кабинету о доставке колывано-воскресенского серебра. Надеялся, что и его там, в высочайшем Кабинете, примут без промедления и с распростертыми объятиями - не с пустыми ж руками явился неведомый унтер-шихтмейстер из Сибири, а блик-зильбер да золото бликовое доставил ее величеству. Может статься, и сама государыня Елизавета Петровна пожелает видеть и выслушать, расспросить молодого посланца о делах творимых на собственных Ее Величества Колывано-Воскресенских заводах? Такой интерес и участие были бы справедливы.
Однако на следующий день Ползунов не только не удостоился внимания императрицы, но и к управляющему Кабинетом Адаму Олсуфьеву не сподобился угодить. Бумаги его забрали в приемной канцелярии. И некий важный чиновник, моложавый, с залысинами и в строгих роговых очках, не глядя, процедил сквозь зубы:
- Оставьте. Передадим.
- Но мне бы самому к управляющему, - попытался было настоять Ползунов. Чиновник презрительно глянул и голос слегка повысил:
- Неможно! Управляющий ныне в отлучке. Приходите завтра. Нет, послезавтра, - передумал и уточнил: - Желательно поране с утра.
Ползунов и явился через день, пораньше с утра - и снова промашка. Все тот же чиновник взглянул на него сквозь очки, будто на докучливого просителя, и отвернулся:
- Сожалею, сударь. И ныне управляющий занят.
- Но вы же говорили…
- Мало ли што говорил! - рассердился чиновник. - Одначе загодя всего не предугадаешь. А его превосходительство занят важными государственными делами.
- Так и мое дело немаловажное, - дерзнул возразить Ползунов, навлекая на себя еще больший гнев чиновника.
- Сожалею! Но помочь ничем не могу.