Все засмеялись. Мотря, застеснявшись, пригубила чарку и вышла из комнаты. Заговорили о наливках, вспоминали молодые годы, но мало-помалу снова перешли к последним событиям. Гетман рассказал, что Карл вот-вот возьмет Варшаву, что в Польше очень усилилась шведская партия, против которой он по царскому указу послал Миклашевского с войском, напомнил про Станислава Лещинского, которого Карл хочет сделать королем. Мазепа говорил, а сам все поглядывал на дверь, не войдет ли опять Мотря. Но в этот день он ее больше не увидел.
Болезнь Кочубея затянулась, и Мазепа зачастил к своему генеральному судье, тревожась о его здоровье.
- Чего это гетман к нам все ездит? Раньше бывало приедет раз в два месяца, а теперь двух дней не пройдет, как он опять тут. Не замыслили вы с ним чего? - допытывалась Кочубеиха у мужа.
- Откуда я знаю, чего он ездит, - пожимал плечами Кочубей. - Меня навещает. Знать, скучно одному. Разве плохо, что нас гетман не забывает? Дай бог, чтобы и дальше ездил.
В доме Кочубея привыкли к посещениям Мазепы. Привыкла и Мотря. Она уже больше не стеснялась крестного, а он умел заставить себя слушать. Гетман хорошо рассказывал про Москву, про тамошние порядки, про то, как живут боярские дочери. Рассказывал он и про королевский двор, иногда в шутил, так что не только Мотря, а и Кочубей с Кочубеихой смеялись до слез. А то начнет рассказывать о боях, о походах на татар, о турецкой неволе, - у Мотри дух захватывает.
Как-то, когда они остались вдвоем, гетман стал рассказывать о себе.
- Невесело я прожил, Мотя. Оглянусь назад - одно горе за плечами вижу. Люди думают: гетман - слава, почести. А меня не тешат они. Сколько я натерпелся за свою жизнь, - хлопцем меня к королю отдали, кому только не лень было, тот и смеялся надо мною. Не выдержал я, удрал к Дорошенко. А там тоже одна докука была, смотрели на меня не то как на ляха, не то как на выкреста какого-нибудь. По началу все гнушались мною. Чуть выбрался в гору, и опять не рад. Люди между собой паном звали, а того не ведали, как я, на их горе глядючи, иногда и заснуть не мог. Чуть лучше стало мне при Самойловиче, а теперь вот забрали благодетеля, взвалили на меня бремя державное, неси как хочешь. Не испытал я, Мотя, счастья и в семейной жизни. Жена моя давно померла, царство ей небесное, хоть и с ней мне нелегко жилось, - разные мы были люди. Бывало ко мне гости придут, а она нарочно всю челядь распустит, хоть сам к столу подавай. А теперь? Изо дня в день о людях печешься, самому кусок хлеба некогда съесть, а благодарность за это какая? Того и гляди, кто-нибудь нож в спину всадит…
Мазепа умолк, глядя в окно. На глазах у Мотри блестели слезы…
Кочубей давно выздоровел, а гетман продолжал укатывать своей каретой дорогу на Мохновку. На Николу Мазепа приехал поздравить Кочубеев с праздником, привез шелковую хустку Кочубеихе, а Мотре - дорогое заморское монисто. Своими руками надел ей на шею. Потом все вместе поехали в церковь. На обратном пути Мотря села в гетманскую карету. Кочубеиха заметила, что Мотря вышла из кареты бледная и будто заплаканная, и попыталась выспросить у дочери, о чем говорил с нею гетман. Но Мотря ничего не сказала. С того дня Кочубеиха стала наблюдать за дочерью, реже оставляла ее наедине с гетманом.
Мотря изменилась, перестала шалить и как-то отдалилась от матери, даже не стала спрашивать разрешения побежать к девчатам на улицу. Кочубеиха прежде запрещала ей это, а сейчас рада была б, если б Мотря бегала на гулянки.
Через неделю после Николы Мазепа приехал необычно рано. Поздоровавшись, он взял Кочубея под руку:
- Пройдем в светлицу, Василий Леонтьевич, и жинку позови. Важное дело к вам имею… Вы оба меня давно знаете, как и я вас, - продолжал он, когда в комнату вошла Кочубеиха. - Мы, сдается, всегда в мире жили, можно сказать, как родичи. Правду я говорю?
- Вы всегда близки нашему сердцу, Иван Степанович, - ответила Кочубеиха.
- Я и говорю, что мы всегда как родичи были. Вот я и хотел, чтобы и дальше… - Мазепа, наморщив лоб, смотрел в сторону, как бы подбирая нужное слово.
- Не пойму я вашей речи, Иван Степанович, если чем прогневали вас, так прямо скажите… - осторожно промолвила Кочубеиха.
- Нет, никто никого не прогневал… Я приехал просить руки вашей дочки.
Кочубей пошатнулся от неожиданности, а Кочубеиха застыла, уставившись на Мазепу недоуменным взглядом.
- Да ты, часом, не еду… - начал было Кочубей и осекся.
Кочубеиха пришла в себя и улыбнулась:
- Шутить изволите, Иван Степанович.
- Я не шучу. Люблю вашу дочку. Как душу свою, люблю. Жить без нее не могу. Она… она тоже.
- Постыдился бы говорить такие вещи, пан гетман, она тебе дочь крестная. Что люди скажут?
- Ничего не скажут. "Дочка крестная" - подумаешь! Нет в том греха, бог никого не карает за любовь. Даже покойный польский король…
- Пусть десять королей! - резко заговорила Кочубеиха. - Может, скажете, что и султан турецкий… Постыдились бы, Иван Степанович. В ваши ли годы об этом думать? Никогда нашего благословения не будет. Мы вас уважаем, пан гетман, и дальше будем уважать, а про это и говорить бросьте.
- Ты тоже такой думки?
- Жинка правду молвит.
Мазепа поднялся:
- Мала честь, значит… От гетманской руки отказываетесь. Ну, вы еще увидите, как оно получится, я на этом не остановлюсь.
Мазепа хлопнул дверью и вышел из комнаты.
Долго не спалось ему в тот вечер. Он ворочался с боку на бок, гнал от себя всякие мысли, но сон не шел. Тогда он откинул жаркое, на лебяжьем пуху, одеяло и сел на кровати. В дверь тихо постучали. Это мог быть только Орлик.
- Заходи.
Орлик подал запечатанное письмо.
- Читай сам. От кого?
- От пани Дольской.
При короле Яне Казимире Дольская пользовалась большим влиянием. Теперь она оказалась в опале и примкнула к шведской партии Станислава Лещинского.
Держа в руках письмо, Орлик как бы невзначай бросил:
- Август от престола отрекся, прижал его все-таки Карл. Лещинского королем поставил, для одной видимости элекцию изобразил.
- Да ну?! Дивно все-таки. Читай-ка, что пишет Дольская. С чего это она вдруг обо мне вспомнила? Я уже давно о ней не слыхал.
"Бабушке своей расскажи", - подумал Орлик и стал читать. Дольская не говорила напрямик, а только намекала: писала, что у них, дескать, все желания гетмана выполнялись бы, что Мазепу очень уважают при дворе Станислава и даже король Карл похвально отзывался о нем.
- Тьфу, - плюнул Мазепа, - сдурела баба! За кого она меня принимает? Я трем государям служил - и пятна измены на мне нет. Порви сейчас же! Садись, пиши.
Орлик положил перед собой бумагу и обмакнул перо в чернила.
- Как писать?
- Так и пиши, как я сказал, не размусоливай. Тоже нашла дурного. Я воробей стреляный, не на того напала.
Орлик кончил писать.
- Отправить сейчас?
- Я сам. Давай сюда, завтра перечитаю, тогда уж… - Мазепа положил письмо под подушку. - Вот на что меня подбивают.
Орлик не отозвался. Помявшись немного, он обратился к гетману:
- Значит, нас под руку Меншикова назначают? Он ведь и над украинским войском начальником назначен.
- Вот, Орлик, все, что я заработал за долголетнюю службу. Как это царь еще не Палия командующим назначил! Что ж, я ко всему привык. Только прискорбно, что даже самому поганому наймиту и то большая благодарность. Взвесил я все, Филипп, и вижу, - не по пути нам с Петром. Разные шляхи у нас… Ну, иди уж. Да позови ко мне Демьяна.
Орлик вышел. Через минуту в гетманской опочивальне появился верный прислужник Мазепы Демьян.
- Отнеси это письмо Мотре, только гляди, чтоб никто не видел.
- Знаю, не первый раз.
- Знаю, что знаешь, а еще раз говорю. Если кто доведается, тебе головы не сносить. В письме обручик. Обещай что угодно, лишь бы вышла на свидание. И еще раз говорю: гляди, сейчас не так просто, как раньше было. Мелашке денег дай, через Мелашку и передавай письмо, она все знает и Мотре верна. Все. Вернешься - сразу ко мне.
Демьян исполнил все точно, как требовал гетман. Но Кочубеиха, пристально следившая за дочерью, все же нашла это письмо. Она сразу пошла к мужу.
- Вот послушай, как крестный дочке пишет: "Сердце мое, любимая Мотренька. Поклон свой отдаю твоей милости, любовь моя, а при поклоне посылаю книжечку и колечко диамантовое, какое имею самое наилучшее, прошу я то милостиво принять, а даст бог, и с лучшим поздравлю. Сама знаешь, как я безумно тебя люблю, еще никогда на свете не любил так. С тем целую в уста коралловые, моя лебедушка коханая".
- Мотря, иди сюда. Куда она запропастилась? Мелашка, позови Мотрю.
Мотря весело вбежала в дом, но увидев в руках у матери письмо, остановилась как вкопанная и побледнела.
- Дай сюда перстень мазепин! Я его сейчас же обратно отправлю.
- Никакого перстня я не брала, не знаю, о чем вы говорите.
- А, так ты еще родителям в глаза лгать будешь! Мотря, не яри мое сердце, стыда ты не боишься… Дай сюда перстень, и чтоб за ворота ногой не смела ступить.
- Не брала я, не знаю ничего.
- Василь, куда ты смотришь! Какой ты отец? Ты всегда потакал ей, не разрешал никому пальцем ее тронуть, вот и получай теперь. Возьми да проучи добре, чтоб…
- Попробуйте только!
- Что, гетману пожалуешься? Иди жалуйся!
Кочубеиха ударила Мотрю по щеке. Мотря вскрикнула и с плачем выбежала из комнаты.
С этого дня из дома Кочубея навсегда исчез прежний покой. Как ни следила Кочубеиха, - даже челядь для этого приставила, - Мотря получала письма. Плача, читала их, спрятавшись ото всех.
Письма были ласковые, иногда полные отчаянной мольбы. Гетман писал, что дальше так жить не может, что с ума сойдет, просил прислать ему прядь волос, лоскуток сорочки, а однажды Мотре показалось даже, что она видит на письме следы слез.
Всегда, спокойный Кочубей не находил себе места и, когда жене удалось перехватить еще одно письмо, сам избил дочь.
На следующий день Мотря исчезла из дому. Ее искали до вечера, разослали людей по родственникам, по знакомым, - нигде не было. В доме наступила скорбная тишина, какая бывает, когда кто-то должен умереть или уже умер.
По Батурину полетели слухи, один другого удивительнее: "Кочубеева дочка сбежала к Мазепе", "Мазепа выкрал Кочубеевну", "Гетман и Мотря уже повенчались в Замковой церкви".
Что было правдой, что вымыслом, - проверить было трудно, только слухи эти дошли и до Кочубея. Кочубеиха плакала, угрожала и в конце концов накинулась на мужа, обвиняя его во всем случившемся.
Кочубей побежал в конюшню, сам оседлал коня и поскакал на Гончаровку, во дворец гетмана. Мазепы там не было - обмануть генерального судью не имела права даже гетманская стража. Тогда Кочубей погнал коня в Бахмач. Там, близ хутора Поросючка, в двух верстах от города, в лесу стоял второй дворец гетмана.
Мазепа сам вышел навстречу Кочубею и ввел его в маленькую, устланную коврами приемную.
- Пан гетман, - еще не отдышавшись и не присев по приглашению Мазепы, начал Кочубей. - Отдай дочку! Не чуял я, какая беда собиралась над моей головой. В горе превратилась моя радость, не нашел я в дочке утехи. Не могу людям в глаза смотреть, ославил ты меня.
- Сам себя на посмешище выставляешь. Жинке своей укороти язык, ее слушаешь.
- Не жинку слушаю, сердце свое слушаю… Отдай дочку, пан гетман!
- Нет у меня твоей дочки, напрасно ты и меня и себя тревожишь. Езжай отсюда с богом.
- Никуда я один не поеду. Все говорят: она здесь.
- Что ты мне голову морочишь? Сам выгнал дочку, а ко мне привязался… А хотя и здесь она, так что с того? Не отдам я ее.
- Христом-богом молю: отпусти… Молодая она, глупая, над тобой же люди смеяться будут.
- Пусть лучше над тобой смеются.
- Иван Степанович, пан гетман, пожалей мою седую голову.
Кочубей заплакал. Даже у Орлика, который слушал под дверью, шевельнулось в сердце нечто похожее на жалость.
Гетман позвал гайдуков:
- Проводите судью, у него горячка еще не прошла.
И вышел за дверь.
- Отцовское проклятие упадет на твою голову! Запомнишь ты Кочубея. Я уже давно вижу твои черные дела! - крикнул Кочубей вслед Мазепе.
Кочубей с некоторых пор заметил странную неуверенность в поведении гетмана. Однако достоверных доказательств не было. Сейчас Кочубей вспомнил: когда возвращались после рады в Жолкве, где был сам царь, Мазепа завернул в поместье пани Дольской с каким-то монахом, который раньше бывал у гетмана. Что это был поляк, Кочубей знал наверняка, но зачем Мазепа ездил с ним, какая велась между ними беседа, - этого он знать не мог.
И еще вспомнил Кочубей, как однажды, выпив лишнюю чарку, полковник Горленко сказал при всех:
- Народ плачется, гетман, казаки тоже нарекают на тяжкие поборы. Все мы за душу Хмеля бога молим, что нас от ляхов вызволил. А твои кости внуки проклянут, если ты казаков оставишь в такой неволе.
На это тоже подвыпивший Мазепа ответил:
- То не я, не моя то воля, сами знаете, кто виноват в этом. Даст бог, покончим с ярмом Петровым, не за горами тот день…
Это и еще кое-что припомнил сейчас Кочубей. Он и раньше задумывался, но таил свои догадки - сам их боялся.
Теперь, приехав домой, Кочубей долго беседовал с женой.
- Чего же ты раньше молчал, грех брал на душу? Таил такие дела мазепины? Разве тебе генеральным судьей быть? Эх, ты! Ну, да хоть теперь надо вывести его на чистую воду.
- Как выведешь, чем докажешь? Трудно будет одолеть нам его. Боюсь я кому-нибудь слово молвить. Ты-то не знаешь, а я знаю, какие уши у гетмана, чуть ли не по всему свету.
- Не бойся ничего. Давай попробуем послать туда Микиту, он сметливый хлопец. Сиротой взяли мы его в дом, в люди вывели, он нас не доведет до гибели.
Выслушав все, Микита согласился пробраться на Поросючку.
- Если попадешься, Микита…
- Скажу, что к Мелашке шел. Да оно и правда, Мелашка сама ко мне подкатывалась.
В этот вечер гетман сидел за столом один и с нетерпением ждал, когда в соседней комнате Орлик закончит писать.
- Скоро ты? - то и дело кричал в открытую дверь Мазепа.
Орлик писал молча. Гетман задумался. По лицу скользнула улыбка. "Мотря, верно, не спит еще. Ждет. Что бы ей такое подарить назавтра? Демьян что-нибудь придумает".
- Княгиня Дольская через одного валаха письмо прислала, - раздался у него над ухом голос Орлика.
Мазепа даже вздрогнул от неожиданности, а Орлик спокойно положил, перед ним письмо.
- Почему раньше не доложил?
- Твоя милость наказал, чтобы личную корреспонденцию вечером подавать.
- Чорт ее просит об этой корреспонденции! Когда-нибудь погубит она меня. Волос долгий, а ум короткий. Читай!
Орлик приблизился к свече, прикрытой от глаз гетмана зонтиком, и вынул цифирное письмо. Вынул и другое, маленькое, сломал печать и только тут заметил посредине четко выведенное "Stanislaw crol". Быстро скользнул по письму глазами.
- Читай, чего молчишь? Ты же цифирные и без перевода читать можешь, да и ключ от них у тебя.
- Я без ключа любую цифирь разберу. Только тут одно письмо шифрованное, а другое - нет. Нешифрованное от Станислава.
- От Станислава? Быть не может!
- Может. Вот подпись и печать.
- Дай сюда!
Тихо прочитал.
- Ведьма, а не баба! Знаешь, чем это пахнет? - гетман мрачно провел ребром ладони по шее.
Наступило долгое молчание.
- Отправить царскому величеству это письмо или придержать? - спросил, наконец, Мазепа.
- Ваша вельможность сам благоволит рассудить своим высоким разумом: послать надо, этим свою верность еще крепче докажешь, - не то с усмешкой, не то серьезно ответил Орлик.
- Цифирное прочитал? О чем Дольская пишет?
- Ксендза посылает, просит к ним переходить, с запорожцами договориться.
- Сожги! Как же со Станиславом быть: отсылать или нет?
Орлик снова промолчал.
- Филипп, садись сюда. До сих пор я не открывал тайны, которую ты сам случайно узнал. Не то чтоб я в твоей верности сомневался. Сам знаешь, к тебе у меня наибольшее доверие и любовь, ты человек умный и добросовестный, однако молодой и опыта в таких делах не имеешь. Боялся я, как бы ты перед кем не обмолвился. Теперь я тебе все скажу. Не ради почестей, богатства или прихотей каких, а ради всех вас, ради нашей матери Украины, войска запорожского и всего народа хочу я Украину из-под Москвы вывести. Если неправду говорю, пусть покарает меня бог, благословенный во троице, святой и единой.
Мазепа снял со стола крест с частицей животворного дерева и поцеловал его.
- Я тебе верю, Филипп, но чтоб какой-нибудь замысел или чье-нибудь нечистое наущение не толкнуло тебя на измену, клянись и ты.
Орлик поклялся и поцеловал крест.
Слушая Мазепу, он терялся в догадках: для чего гетман затеял эту комедию, не хочет ли он испытать его? Но когда Мазепа поцеловал крест, поверил. Поверил не словам гетмана - не так уж плохо он знал его и его помыслы, - а в то, что гетман его не испытывает.
За окном что-то прошумело. Орлик испуганно оглянулся.
- Яблоня ветками в окно стучит, надо сказать, чтоб обрубили.
- Пан гетман, а не прогадаем мы? Кто знает, за кем будет виктория?
- Думаешь, я не взвесил это? Мы и дальше будем молчать, пока не узнаем, какие у шведов силы и кто одолеет… А теперь давай напишем письмо царю и Головкину, да и отошлем вместе с письмом Станислава.
Орлик написал письмо. Однако гетман и на этот раз обошел Орлика: письмо перехватила заранее предупрежденная мать Мазепы игуменья Печерская. Это письмо в Москве не получили.
Зато в Москве получили другое письмо. Письмо от Кочубея.
После разговора с женой Кочубей перестал колебаться. Кроме того, Микита принес новые вести, - ему удалось побывать в замке Мазепы и даже своими глазами увидеть письмо от короля.
Кочубей написал эпистолию и не знал только, с кем отправить ее в Москву. Но подвернулся случай.
Через Батурин проходили монахи Севского Спасского монастыря. Остановившись на базаре за земляным валом, они спросили проходившего мимо казака, где можно переночевать. Тот, хорошо зная гостеприимство генерального судьи и его жены, послал их к Кочубеям. Монахи прожили три дня и очень сдружились с семьей Кочубея. В воскресенье вместе были у обедни в церкви. После этого Кочубей повел их в сад, к шатру, который уже готовились убирать на зиму.
- Можно вам верить? - спросил Кочубей.
Монахи перекрестились на образ Пресвятой Богородицы в углу шатра. Тогда Кочубей рассказал им о замыслах гетмана и о своем письме. Монахи взялись доставить письмо. Для этого они съездили в монастырь и попросили у архимандрита дозволения сходить в Москву. Теперь Кочубей принял их в завешанной коврами опочивальне. Они поклялись на образе Христа. И монахи повезли письмо в Преображенский приказ.