Продолжение предыдущей главы
После обеда Саския попросила Рембрандта показать что-нибудь из новых или старых работ. Все равно что. Лишь бы увидеть что-нибудь, кроме тех, которые уже видела, позируя ему.
Он повел ее в мастерскую.
– Прелестный был обед, – сказала она.
– Да нет, – сказал он, – ничего особенного. Мы в Лейдене привыкли к простой еде. Отец очень любил сельдь и поджаренные в масле хлебцы. Это же очень простая еда. Можно сказать, еда бедняков.
– Не скажите, – возразила Саския, приближаясь к портрету мужчины, сидящего с увесистым фолиантом. – То, что вы зовете простой пищей, на самом деле естественная, следственно, самая полезная и вкусная.
– Вы так полагаете? – Рембрандт отошел на шаг назад, словно готовился рисовать ее. А на самом деле думал: "Талия словно у осы. Очень славная улыбка. Истинно девичья. И это при ее несомненном уме и вкусе к живописи. Откуда у нее этот вкус? Врожденный? Фамильная склонность? Брат ее Хендрик обладает незаурядным чутьем, когда дело касается живописных работ…" И чем больше он присматривался к ней, тем больше она нравилась ему…
– Вот что скажу я вам, господин ван Рейн. Возьмите овощи, отварите их или потушите, запеките их в тесте или смешайте с любым изделием из теста – и вы убедитесь, что эта простая пища есть на самом деле пища богов. – Ее взгляд упал на круглый резной столик, на котором лежала толстая книга. – Что это? Библия? Вы ее читаете?
– Читаю? – Рембрандт приблизился к ней, и он показался себе самому слоном в сравнении с этой хрупкой серной. – Это не то слово, Саския ван Эйленбюрг! Я изучаю ее.
– Надеюсь, вы не собираетесь идти в богословы…
– Нет. Я пытаюсь черпать из нее сюжеты.
– Но это уже делали итальянцы. Вы не собираетесь в Италию?
– Зачем?
– Чтобы увидеть прекрасное искусство.
Он набычился, как это случалось с ним, когда речь заходила об искусстве.
– Вы думаете, только там и есть прекрасное искусство?
– А вы, господин ван Рейн? – Кокетливые нотки возобладали в ее голосе.
– Скажу откровенно: севернее Альп не меньше прекрасного искусства. Вот господин Сваненбюрг чуть не полжизни провел в Италии. И жена у него итальянка. Спрашивается: что это дало ему? Вы слышали имя ван Сваненбюрга?
– Нет.
– И едва ли услышите. Хотя искренне его уважаю. Я его ученик. Я всегда и всем это говорю и буду говорить.
– А Ластман?
– Господин Ластман? А что?
– Разве не он ваш учитель? Хендрик мне говорил…
– Он говорил правду. Господин Питер Ластман научил меня читать эту книгу. – Рембрандт положил руку на Библию. Почти оперся на нее.
– И научил читать?
– Да, Саския ван Эйленбюрг. Но я читаю ее по-своему.
– А можно узнать, как это вы читаете по-своему?
Рембрандт быстро прошел в угол комнаты и принес лист с карандашным наброском.
– Я не умею объяснять, – признался он. – Лучше покажу, как читаю Библию.
Саския принялась внимательно разглядывать лист:
– Я вижу крест. Вижу человека на кресте. И негустую толпу вокруг. – Она круто повернулась к нему.
– Да, это так.
– Судя по всему, дело происходит не то в Голландии, не то во Фрисландии… Словом, где-то в наших краях.
"У нее светло-каштановые волосы", – подумал он про себя.
– Ну? Что скажете, господин ван Рейн?
Он взял лист, вытянул руку.
– Да, – сказал он, – это где-то здесь.
– А при чем тут Библия?
– А крест? А Христос?
Она задумалась. Потом проговорила:
– Это и есть прочтение, которому выучил вас Ластман?
– Да. Но вопреки его советам. Ластман буквально привержен истории. К ее внешнему образу. Между тем человеческие чувства мало изменились с библейских времен.
Она посмотрела на него, хотела что-то сказать, но промолчала…
Из разговора в Эрмитаже. Ленинград. Май, 1975 год.
- … Итак, "Флора" Рембрандта. Она вся в цветах. Одеяния странные.
– Такая некрасивая богиня. Наверное, эллины ее представляли себе иначе.
– Возможно.
– Нет, она мила. Конечно же это Саския.
– Это уже после женитьбы.
– Сам сделал предложение или…
– Как сказать? Документов на этот счет никаких. Рембрандт не очень любил писать письма. Он любил писать картины.
– Наверное, это важнее писем?
– Разумеется. Но если бы у нас были письма, мы знали бы о нем значительно больше…
– Больше, чем узнаем из его картин?
– Пожалуй.
– И все-таки она не очень привлекательна…
– Это на ваш вкус. А ему нравилась очень. Мы уже видели "Данаю". В ней есть немного и от Саскии.
– Скажу откровенно: не слишком красивую Данаю писал.
– А он и не стремился к красивости. Вон там висит портрет старика в красном. Разве не прекрасен этот человек с морщинистым лицом и глазами мудреца?
– Вы уединились, а господин ван Эйленбюрг скучает со мной. – Лисбет указала сложенным веером на Хендрика.
– Вот уж нет, – сказал Хендрик. – Просто мы поспорили с господином Болом и господином ван Флитом. Госпоже Лисбет ван Рейн спор показался малоинтересным. Она едва прикрывала зевоту веером. Кстати, это и есть тот самый веер?
– Да, – живо отозвался Рембрандт. – Китайский веер.
– Подарок, – похвасталась Лисбет.
– Какой чудесный веер! – Саския приблизилась к Лисбет. – Какая тонкая работа!
– Только китайцы могут затратить столько труда на такую безделушку, – заметил Хендрик.
– Как сказать! – возразила Саския. – Мне отец подарил резную деревянную шкатулку. Французскую. Она тоже делалась не один день. В каждом народе есть свои терпеливые и упорные мастера.
Рембрандт обратился к Саскии:
– Есть и в нашем.
– Это намек на себя? – Саския звонко рассмеялась.
Рембрандт подозвал к себе Бола и ван Флита. Он сказал, что молодые люди могут засвидетельствовать, что он вовсе не тот мастер, который гранит алмаз медленно, терпеливо, теряя счет времени. Он попросил своих учеников подтвердить, что он говорит истинную правду…
Они мешкали с ответом.
– Ну? – смеялась Саския. – Почему вы молчите? Вы не согласны с учителем?
– Дай им подумать, – сказал Хендрик.
Щеки у Бола заалели, как у красной девицы.
– Ха-ха! Он даже покраснел. – Саския смеялась от души. – Такой славный, такой рослый, такой умный с виду юноша и – краснеет.
Рембрандт вступился за своего ученика:
– Не со стыда! Не со стыда! – Он поднял указательный палец. – Господин ван Эйленбюрг прав: дайте подумать молодым людям. – Он смешно подмигнул. Он был в отличном настроении, что бывало с ним не часто. Сестра это подметила и приписала его присутствию Саскии. Она снова вернулась к своим мыслям. "Она ему очень нравится", – сказала про себя. И еще: "Наверное, он сделает ей предложение и они скоро поженятся. И мне тут делать будет нечего. Может, это и лучше". В ней что-то оборвалось. Но брат не замечал в ней перемены. Он слитком был занят Саскией ван Эйленбюрг.
– Господа, – сказала Саския, – я внимательно рассмотрела вот этот карандашный набросок…
– Рисунок, – поправил ее Рембрандт.
– Разве между ними большая разница?
– Не сказал бы. Но набросок – незавершенный рисунок. Просто художник думал, а рука шла за его мыслью. Мысль его летела, подобно пуле, а карандаш не поспевал за нею. Но, наверное, я говорю не очень понятно.
– Я все уяснила, – сказала Саския. – Итак, господа, поглядела я на этот рисунок и решила, что Христос вдруг появился среди нас…
Хендрик взял у нее рисунок, повертел в руках, передал Лисбет. Та кивнула, почти не глядя на бумагу. Бол и ван Флит надолго уперлись взглядом в рисунок.
– Меня смущают одежды этих людей и их лица, – сказала Саския. – Ведь это же мы с вами. Или это не так?
Она обошла Лисбет и снова занялась рисунком, который ученики почтительно передали ей.
Из разговора в Харлеме. Музей Франса Халса. Апрель, 1984 год.
- Вот "Банкет офицеров роты святого Адриана". Чем плоха картина? А вот и другая: "Банкет офицеров роты святого Георгия". Замечательные групповые портреты! Франс Халс был выдающимся портретистом. Это бесспорно.
– Есть одна небольшая, если так можно выразиться, странность…
– Какая же?
– Все персонажи как бы смотрят в объектив, на зрителя.
– Это же пирушка.
– Верно, но по какому поводу? Собрались веселые, сильные люди. И что они думают?
– Просто пируют.
– Их объединяет нечто радостное?
– Несомненно.
– Что именно?
– Но не кажется ли вам, что это чрезмерное требование к художнику…
– Нет. Для Рембрандта, например, эти требования не чрезмерны.
– Я провожу Саскию ван Эйленбюрг, – сказал Рембрандт.
– Благодарю вас.
Хендрик сказал:
– В таком случае я пройдусь на Сингел. Мне предлагают прекрасную вазу из Индии.
Рембрандт насторожился:
– Из Индии?
– Да, говорят, из Индии. Я ее увижу сегодня.
Рембрандт поочередно посмотрел на Саскию, на Лисбет, на Хендрика.
– Я беру ее… Если она хороша.
– А цена? – Хендрик надел шляпу и шагнул на тротуар.
– Я беру ее, – подтвердил Рембрандт.
Лисбет сказала:
– Мой брат упрям, когда речь идет о безделушках.
– Слышите? – Рембрандт тряхнул головой. Подал руку Саскии – порог был высокий. – Безделушки! Скажите, господин ван Эйленбюрг, похож я на любителя безделушек?
– Нет, – проговорил ван Эйленбюрг. – Я свидетельствую перед всем Амстердамом: господин ван Рейн ни разу не купил безделушку. Каждая вещь прекрасна сама по себе.
– А эти картины и офорты, которым нет конца? – Лисбет указала рукой на дом, словно он был набит картинами.
– Лисбет ван Рейн, – сказал ван Эйленбюрг, – у вашего брата особенный интерес к своим современникам. Подчеркиваю. Не простой, но особенный.
– Да! – отрезал сердито Рембрандт. – Я покупаю то, на что сам я не способен. Я не раз твержу об этом!
– А это не разорительно? – Саския улыбнулась.
– Не знаю. Они мне помогают жить!
– Не огорчайтесь, – сказала Саския, прощаясь с Лисбет.
– Я покидаю вас, господа. Надеюсь, моя сестра будет доставлена в целости и сохранности…
– Не беспокойся, Хендрик, – успокоила брата Саския.
– Впрочем, я и не беспокоюсь.
Вот они и вдвоем. Прохладный летний вечер. На набережной Блумграхт безлюдно. А вода в канале словно уснула, кажется немного затхлой. Не лучший уголок Амстердама.
Рембрандт шел сосредоточенный, заложив руки за спину, а порой упирая кулаки себе в бока. Он глухо проговорил:
– Моя сестра считает меня мотом. А что было с ней, когда я купил бюст Гомера! Она не могла представить себе, что за какой-то камень можно отдать кучу флоринов.
Саския немного понимала Лисбет.
– А может, она не так уж не права, господин ван Рейн?
– Как так?!
– Она печется о вас. Она бережет ваши деньги.
– Но если это моя жизнь? – У него загорелись глаза, губы плотно сжались.
– Ваша жизнь?
– Да, да, да!
– В таком случае, господин ван Рейн, вы поступаете совершенно верно, а сестра ваша не вправе упрекать вас.
Он обрадовался:
– Вы это серьезно?
– Вполне.
– Вы в самом деле так думаете?
– Только так, господин ван Рейн.
Он взволнованно снял шляпу, пятерней взъерошил волосы, точно они обременяли его голову, точно давили на мысли его… Потом остановился возле каменного парапета, поглядел на воду, бросил в нее маленький листочек, который поднял с земли.
– Вы сказали очень важную вещь, Саския ван Эйленбюрг…
"Боже, да он как ребенок, – подумала она. – В нем все бурлит, все кипит. Настоящий ураган!"
Она в общем была права. Хотя можно и заподозрить некое женское преувеличение.
Он повернулся к ней, преграждая дорогу.
– Вы можете выслушать меня? – Голос у Рембрандта дрогнул.
Она развернула веер.
– Саския ван Эйленбюрг… – начал Рембрандт и замолчал. Что же он скажет дальше? Она уже знала – что. Вернее, догадывалась. – Я хочу просить вас… выйти за меня замуж.
Она молчала.
Он собрался с духом и выпалил:
– Я люблю вас…
Она продолжала молчать. А веер все трепетал, трепетал.
– И прошу выйти замуж за меня. Согласны? – Он ждал, ждал, ждал.
Наконец, не глядя на него, она протянула ему руку, но он не знал, что делать с этой прелестной рукою…
Вот слова, сказанные в 1686 году итальянским историком искусств Филиппо Бальдинуччи:
"Необычная манера живописи Рембрандта полностью соответствовала его образу жизни".
Прогулки по Амстердаму
Студент Амстердамского университета по имени Питер явился в отель на Марникстраат точно: в девять ноль-ноль. От завтрака отказался, а от чашки кофе – нет. Высокий, темноволосый, черноглазый – ничего нордически ясно выраженного.
– Смешение рас и народов, – шутит он.
Питер изучает абхазский язык, а русский усвоил в Москве, в стенах университета.
В самом деле, кого только не встретишь в Амстердаме: тут и молодые люди из далекой Индонезии, из Суринама, из Турции и Испании, Италии и Югославии! Да, и греков бы не забыть!
Спрашиваю:
– Ну что, Питер, где же все-таки стояла мельница Хармена ван Рейна в Лейдене?
Вчера мы с ним ездили в Лейден, пытались разыскать то самое место. Конечно, нам показали, причем "с большой" точностью, "то самое место". И даже не одно, а несколько.
Сравнительно небольшой рукав Рейна, который я принял за канал, течет медленно, места здесь равнинные, окаймленные дюнами. Даже имеется "та самая" ветряная мельница. Теперь уже сомнений быть не может – именно здесь родился Рембрандт. Но это, разумеется, не совсем так. Но если очертить круг диаметром километров в пять, то, наверное, мельница ван Рейна, точнее – ее бывшее местопребывание, будет где-то в пределах этого круга. В конце концов, не так уж важна геометрическая "точка". Главное – каждый любопытствующий может увидеть и Рейн, и берега его невысокие, и небо над ними и пройтись или проехаться к дюнам. И наверняка где-нибудь да ступит на невидимый нынче след Рембрандта.
Питер согласен, что невозможно спустя три века точно определить местонахождение мельницы, которая давно истлела. Другое дело, скажем, дом Яна Сикса – поэта и друга Рембрандта, амстердамского аристократа. Здание почти не тронуто временем, находится на прежнем месте, близ Дома-музея Рембрандта. Более того, в нем живут его прямые потомки и здесь висит портрет Сикса работы Рембрандта…
– Я не утверждаю, – говорит Питер, – что найдена мельница ван Рейнов. Или даже фундамент. Место указано приблизительно. Я вижу, вы разочарованы.
– Абсолютно нет! Плюс-минус километр не имеет никакого значения. Мы с вами видели пейзаж с высоты дюн. Разве этого мало? Это же был пригород Лейдена, которым любовался и Рембрандт. Удалите мысленно полтысячи домов – и вы перенеслись в эпоху Рембрандта. Надо только напрячь воображение.
– Но центр города, я уверен, тот самый. Он не тронут временем.
– Согласен: и центр, и университет, церковь недалеко от университета – все как при Рембрандте. Думаю, что тут мало что изменилось, ибо нидерландцы строили добротно и со вкусом. Правда, строителей, как говорится, лимитировали земельные участки, но это не суть важно.
Мы припомнили главные ворота Лейденского университета, небольшой канал, горбатый мост и библиотеку на той стороне, куда, несомненно, не раз хаживал Рембрандт-студент.
Мы с Питером долго кружили по центру Лейдена, заглядывали в пивные и дешевые харчевни и спрашивали себя: а не здесь ли сиживал молодой Рембрандт? Если судить по автопортретам, это был жизнелюбивый молодой человек. В то время он не испытал еще ударов судьбы. Улыбающийся усатенький человек тридцати лет, усадивший на колени жену и поднявший высоко бокал, не мог быть бирюком, не мог не радоваться, не мог не смеяться заразительно…
– Как вы думаете, Питер, прав я?
Питер, этот молодой ученый, не очень склонный к фантазии, уклонился от прямого ответа.
– Дрезденский автопортрет с Саскией, – сказал он, – знаю только по репродукциям. Да, видно, веселый был человек. Это надо же додуматься – писать автопортрет, обернувшись к зрителю, к которому уселся спиной. Да еще и посадить на колени жену! Очень смело.
– Мы с вами прошли порядочное расстояние по тому и этому берегу Рейна в Лейдене.
– Да, наверное, несколько километров.
– Неужели мы нигде не пересекли пути-дороги Рембрандта?..
Питер желает доставить мне удовольствие:
– Пересекали. И, наверное, не раз.
– А в центре Лейдена?
– Многократно.
Ответ Питера мне нравится, и я заказываю пару бутылок пива "Хейнекен".
– А кофе – потом.
Питер говорит:
– Может, снова поехать в Лейден? Мы могли бы поговорить с учеными.
– О чем?
– О Рембрандте, конечно.
– Они бы точно указали мельницу?
– Нет.
– Дом ван Рейнов?
– Нет.
– А об чем же тогда разговор, Питер?
В нем встрепенулся филолог:
– "Об чем" или "о чем"? Как лучше сказать?
– Конечно – "о чем". Но это я, чтобы подчеркнуть, что разговор в Амстердаме не уступит разговору в Лейдене.
Питер хохочет. Он бывал в Москве и в Абхазии. Он шутки понимает. Намеки кавказские – тоже.
– Я подумал, что они могли бы что-нибудь рассказать.
– "Что-нибудь" есть в сотне томов. А в Амстердаме есть известные ученые. Например, Боб Хаак…
– Это верно, – соглашается Питер.
Пора собираться – кофе выпит.
Идем направо, на Лейденплейн, то есть Лейденскую площадь.
Идем мимо драматического театра. К трамвайной остановке…
Начинаем очередной обход площади Дам – пупа Амстердама. Отсюда во все стороны расходятся улицы, улочки, каналы, канальцы. Разве не ступала здесь нога Рембрандта? На площади или поблизости от нее много домов тех далеких времен. Но есть одна существенная перемена: в эпоху Рембрандта не было широкой улицы Дамрак. Был канал Дамрак, который соединял водным путем Дам с портом. Сейчас канал засыпан.
Питер достает из объемистой кожаной сумки книгу. Называется она "Амстердам в XVII столетии". Я чуть не подпрыгиваю от радости: это же эпоха Рембрандта! Издание сравнительно недавнее – середина шестидесятых годов. Автор – Скилтмейер. Книга почти вся состоит из репродукций графических работ времен Рембрандта.
Раскрываю книгу. Прошу Питера взять меня под руку – чтобы невзначай не споткнуться, просматривая ее на ходу.
Вот разворот. План центра Амстердама. Чьей-то умелой рукой великолепно начерченный план. Правда, немножко непривычный для современного глаза: кварталы и дома изображены как бы с птичьего полета. Можно даже различить фасады и сравнить их с нынешним состоянием. Прямо у края площади, где стоим с Питером, был мол. В шаге от нас плескалась вода. Реяли паруса разномастных кораблей – больших и малых, крошечных шлюпок, рыбацких и прогулочных.