А покуда, хитроумный друже гетман, у каждого из нас свои Дела. У тебя - плакаться на тяжкую долю Гетманщины и реестрового казачества под властью русского царя, а у Кости - встречать не сегодня-завтра из дальнего морского похода полторы тысячи отчаяннейших казарлюг-сечевиков, что с одним из лучших на Запорожье куренных атаманов Данилой Сулимой отправились за славой и добычей к берегам турецкого Синопа.
Деревянный пол горницы прогибался и жалобно стонал под тяжелыми шагами Меншикова. Заложив руки за спину и сердито попыхивая трубкой, точь-в-точь как это любил делать царь Петр, он дважды прошелся из угла в угол, остановился против Голоты.
- Повтори еще раз о Левенгаупте, полковник.
Собственно, Меншиков мог вполне обойтись без сообщения казачьего старшины. О выступлении из Прибалтики шведского вспомогательного корпуса под командованием генерала Левенгаупта он узнал в одно время с царем Петром и с тех пор постоянно следил за всеми донесениями, касавшимися его движения на восток. Ведь если до начала марша Левенгаупта своим главным противником Петр и он считали войска короля Карла, с которыми в последнее время русская армия вела почти непрерывные бои, то теперь не менее опасным врагом становился и Левенгаупт со своим свежим корпусом и огромным обозом с продовольствием и боевыми припасами.
Начиная разговор с Голотой, Меншиков хотел узнать, понимают ли другие всю опасность появления по ту сторону Днепра, в непосредственной близости от русских войск, отборного, еще не потрепанного в сражениях вражеского корпуса, которого с нетерпением ждал шведский король. Отвлекшись от своих мыслей, Александр Данилович вслушался в глуховатую неторопливую речь казачьего полковника, на помощь которого он очень рассчитывал в трудном деле, недавно порученном ему царем.
- Лифляндию и Литву Левенгаупт миновал без помех, а на Белой Руси, край которой шведам неведом, начал рыскать по лесам и болотам словно с завязанными очами. Но сейчас, когда полковник Тетеря привел к нему изменников-сердюков, положение генерала стало иным. Казаки знают те места не хуже нашего, а потому без труда смогут вывести неприятелей из чащоб и указать им верный путь к лагерю короля.
- Меншиков зажал трубку в кулаке, пытливо взглянул на Голоту.
- Что за силы у генерала?
- Доподлинно сказать трудно. Однако взятые в полон неприятели сказывают, что их никак не меньше восьми тысяч. Да обоз в три тысячи возов, доверху набитых провизией и всяческим боевым припасом, в которых король Карл испытывает крайнюю нужду.
- Немало, - протянул Александр Данилович. - Такой подмогой шведский король весьма доволен будет. Но думаю, что вряд ли нам стоит доставлять ему сию радость. Как мыслишь, полковник? - обратился он к Голоте.
- Держусь той же думки. И не столько король Карл будет рад солдатам, сколько обозу. У него уже закончился провиант и фураж, на исходе порох, так что, не дождавшись Левенгауптовой подмоги и обоза, неприятелю придется отменить поход на Москву и думать о зимовке на белой Руси или Украине. Мыслю, что никак нельзя позволить шведам соединиться, а тем паче оставлять Левенгаупта у себя в тылу. Бить его надобно, и чем скорее, тем лучше.
Меншиков сунул трубку в рот, довольно прищурился.
- Верно молвишь, полковник, большую угрозу таит для нас Левенгаупт, а потому и меры супротив него следует принимать немедля. - Александр Данилович нагнулся над столом, ткнул в разложенную карту чубуком трубки. - Сейчас на берегах реки Ипуть король Карл собирает воедино свою доселе разбросанную армию и решает, куда двигаться дальше: к Смоленску и затем на Москву, или на юг, в Украину.
Меншиков замолчал, сделал глубокую затяжку. Выпустил из ноздрей дым и продолжил:
- Дорога на Смоленск шведам надежно перекрыта, вслед Карлу, куда бы он не двинулся, будет пущен Шереметев с армией. Ну а Левенгауптом государь велел заняться мне. Но первым для разведки навстречу генералу поскачешь со своими казаками ты, полковник.
- Каковы силы выставляет государь супротив Левенгаупта?
- Под моим началом корволант - летучий отряд: семь тысяч кавалерии и пять тысяч пехоты, которую я також посажу на коней. Для усиления отряда мне приданы тридцать орудий полковой артиллерии на конной тяге.
- Мои разъезды отправятся в путь сегодня же. Но прежде нежели покинуть тебя, князь, дозволь спросить: что гетман отписал государю о появлении своих сердюков у Левенгаупта?
- Измена, - равнодушно ответил Меншиков. - Полковник Тетеря и есаул Недоля, взбунтовавшие их, были тайными сотоварищами казненного Кочубея. И дабы держать казаков в повиновении и не допустить новых крамол, гетман и находится сейчас Не при царевом войске, а на Украине. Государь собственноручно отписал ему, что от него куда больше пользы в удержании своих, нежели в войне со шведами. Гетман стар и немощен, ему ли водить казаков в бой?
Меншиков оперся обеими руками о стол, глянул на Голоту:
- А теперь ступай. И знай, что хотя корволантом поручено командовать мне, всей кампанией по разгрому хваленого Левенгаупта будет руководить сам государь.
И давая понять, что разговор окончен, он склонился над картой, подвинув к себе линейку с карандашом...
Выйдя от Меншикова, Голота не спеша направился к видневшимся на опушке недалекого леса кострам. Глядя со стороны на этого высокого, совершенно седого, слегка сутулящегося и заметно припадающего на левую ногу старика, мало кто мог сразу узнать в нем когда-то лихого, бесстрашного, известного всей Украине батьку-полковника.
Все было у Голоты: громкая слава и богатство, верные друзья и богатырская сила, но имел он и врага-завистника - гетмана Мазепу. Его постоянные жалобы и доносы царю на своевольного полковника, друга-побратима другого злейшего недруга Мазепы, хвастовского полковника Палия, в конце концов сделали свое дело: Голота был схвачен, закован в железо и сослан в Сибирь. Там он находился до тех пор, покуда двадцать тысяч украинских казаков не были направлены на войну со шведами в Лифляндию и царю для командования ими не потребовалась старшина, пользующаяся в казачьей среде непререкаемым авторитетом.
Одним из таких людей был Голота, с чьей боевой славой и популярностью вряд ли кто мог на Украине соперничать. Поскольку вина опального полковника не была доказана, сыск по делу схваченных вместе с ним его товарищей тоже ничего не дал, Голота был возвращен из ссылки, обласкан царским любимцем князем Меншиковым, ему вернули все ранее отнятые чины и звания.
Вначале Голота командовал казачьим полком в Лифляндии, а совсем недавно был отозван в непосредственное подчинение Меншикова и стал его правой рукой по делам Украины, в пределы которой со дня на день мог вторгнуться шведский король. Но не прошли бесследно для Голоты долгие годы в Сибири: трескучие морозы и злые вьюги выбелили волосы, подневольный тяжкий труд в острогах согнул спину и отобрал силу, пудовые оковы-кандалы стерли до костей ноги и руки, а постепенно бередящие сердце горечь обиды и жажда мести иссушили душу. Кто знает, смог ли до конца забыть о своих незаслуженных страданиях гордый полковник, неведомо, простил ли он обидчикам свои унижения, но России - а может, Украине, с которой та связала свою судьбу? - он служил честно, отличившись во многих сражениях в Лифляндии, а сейчас взвалив на свои плечи всю тяжесть далеко не простых казачьих дел на всей Украине.
У одного из костров Голота остановился, устало опустился на предложенное казаком-джурой седло. Некоторое время, раскуривая люльку, задумчиво смотрел на пламя, затем, ни к кому не обращаясь, сказал:
- Полковник и сотник, я к вам от князя Александра Даниловича. Пересаживайтесь ко мне ближе.
Тотчас несколько человек, сидевших вокруг огня, поднялись и молча растаяли в темноте, оставив у костра лишь тех двоих, которых назвал Голота.
Полковник Диброва был высок и статен, на молодом, красивом, по-девичьи румяном лице выделялись большие внимательные глаза и черные усы. Совсем недавно в Лифляндии Диброва был простым сотником и возвратился на Украину раненым. Прослышав о приближении шведской армии к границам Гетманщины, он, не долечившись, покинул родовой хутор и примкнул к русскому войску. Его воинское умение и личная отвага, проявленные в боях, обратили на себя внимание Меншикова, и по ходатайству князя перед царем Диброва получил чин украинского полковника и звание потомственного русского дворянина.
- Полковник, первое слово к тебе.
Красивое лицо Дибровы напряглось.
- Слухаю тебя, батько.
Молодой полковник был не только красив, но и умен: он прекрасно понимал, что мало получить полковничий пернач из царских рук, главное - суметь удержать его в своих. Для этого требовалось многое, но прежде всего уважение в казачьей среде. И широко известный всей Украине полковник Голота являлся как раз тем человеком, близость к которому могла принести славу и его имени, а богатейший боевой опыт старого казака мог многому научить.
- Сколько у нас сейчас сабель, полковник?
- Около тысячи, батько.
- Небогато. Но ничего, я отправил гонцов к своим старым побратимам. Верю, что они отзовутся на мой клич и снова слетятся ко мне. А покуда, полковник, бери всех, кто уже есть, под свое начало и готовь к походу: не сегодня-завтра с царским войском Двинемся на генерала Левенгаупта.
- Благодарю, батько, - дрогнувшим голосом произнес Диброва, опуская радостно заблестевшие глаза.
А Голота уже смотрел на второго казака. Невысокий, плотный, со скуластым, потемневшим от ветра и зноя лицом, с добела выгоревшими на солнце усами и бровями, в простой серой свитке и грубых, смазанных по-казачьему обычаю смальцем чоботах, он ничем не отличался от рядового казака. Лишь большой алый бант на эфесе длинной турецкой сабли выдавал его принадлежность к казачьей старшине. Это был сотник Зловы-Витер, старый соратник Голоты, ускользнувший в свое время из рук сердюков Мазепы и сразу же, лишь услышал о возвращении полковника на Украину, явившийся к нему.
- Твоих хлопцев, сотник, знаю сам не первый год: каждый из них десятка других стоит. Поэтому, друже, ты не станешь ждать выступления царских войск, а сегодня же вечером поскачешь навстречу Левенгаупту и будешь виться вокруг него, не спуская глаз. И еще одно дело будет к тебе. Помнишь ли сотника Ивана Недолю, своего стародавнего друга-побратима?
На лбу Зловы-Витра появились две глубокие морщины, он отвел взгляд в сторону.
- Помню, батько, да только разошлись наши с ним пути-дорожки. Пригрелся твой бывший сотник и мой побратим у гетмана, стал есаулом его сердюков. А я до сей поры не простил Мазепе своих прежних обид.
- Знаю, друже. Молвлю даже то, чего ты еще не ведаешь. Три дня назад прибыл полковой есаул Иван Недоля со своим полковником Тетерей к генералу Левенгаупту и стал служить шведам. Мазепа отписал царю, что Недоля изменил-де России потому, что втайне был сподвижником покойных Кочубея и Искры. Но не верю я этому. Хитрит лукавый гетман... мыслю, что его волю исполняет мой бывший сотник. И не столько он, сколько полковник Тетеря, ближайший поверенный Мазепы по злому умыслу супротив Украины и России. Потому написал я Недоле грамоту, в которой зову его снова честно, как прежде, служить Отчизне. А ты, друже, найдешь человека, который смог бы доставить это послание Недоле.
- Сыскать человека не мудрено, - угрюмо произнес сотник, - да будет ли от грамоты прок?
- Время покажет...
Легко разрезая голубоватую воду острыми носами, по речной глади скользили три стремительные запорожские чайки . Дюжие гребцы, сбросив жупаны и кунтуши и оставшись в одних рубахах, гребли быстро и умело, и суденышки неслись вверх по Днепру словно на крыльях. На корме передней чайки на персидском ковре полулежали двое: запорожский сотник Дмитро Недоля и донской атаман Сидоров.
Сотнику было не больше двадцати пяти лет. На его круглом лице озорным блеском сверкали глаза, с губ не сходила веселая улыбка, он то и дело подкручивал кверху кончики длинных рыжеватых усов. Донскому атаману уже исполнилось сорок. Всю нижнюю часть его лица скрывала густая светлая борода, а на лбу залегло несколько глубоких, никогда не разглаживающихся морщин, придававших лицу выражение замкнутости и отчужденности.
Сотник всего полмесяца назад вернулся на Сечь из морского набега на побережье турецкого Синопа. Целую неделю гулял со своими другами-побратимами по шинкам и корчмам, но затем в казачью душу будто вселился бес, погнавший его в это рискованное путешествие по Днепру. Заодно с ним с полусотней своих донцов и атаман Сидоров, нашедший приют на Запорожье после гибели вожака восставшей донской голытьбы Кондратия Булавина.
Разные цели свели в чайке сотника и атамана, разные лежали перед ними стежки-дорожки, но покуда им было по пути. Устроившись на ковре, запорожец и донец проводили целые дни в неторопливой беседе.
- Эх, атаман, кабы видел ты ее! Краса, а не дивчина! А статью, как ляшская королевна, - зажмуриваясь от удовольствия, говорил сотник. - Так что я задумал твердо: свадьба и кончено.
- А мне сдается, казаче, что одного твоего желания маловато? - усмехнулся в бороду Сидоров. - Сам поведал, что зазноба - полковничья дочка. А такие обычно с норовом и гонором. Им ничего не стоит нашему брату и гарбуза выставить .
- Мне не выставит, - убежденно ответил сотник. - Когда из-за козней Мазепы поначалу взяли Кочубея и Искру, то вскоре стали хватать и иную казачью старшину, что держала их руку. Явились гетманские сердюки и за ее отцом, побратимом Искры. Тот встретил их со своими дворовыми казаками саблей да пулей, а его жинка и дочка спаслись в лесу. Они хотели пробраться к родичам на дальний степной хутор, да напоролись в пути на загон крымчаков. Быть бы полковничьей доньке украшением ханского гарема, кабы тут, на ее счастье, не подвернулся я со своей сотней. И хоть с той поры минуло немало времени, думаю, что не позабыла она нашей встречи, - закончил Дмитро.
- А как сама дивчина смотрит на свадьбу? - поинтересовался атаман.
- Кто знает? - беспечно ответил запорожец. - Когда ее отбил, Сечь готовилась к набегу на турок - не до женитьбы было. А в походе захватил в полон красулю-турчанку и совсем позабыл о полковничьей доньке. Но сейчас получил весточку от старшего брата, есаула гетманских сердюков. Извещает, что сия дивчина рядом с ним и даже спрашивала обо мне. И веришь, атаман, как вспомнил ее, так полыхнуло по всему телу словно огнем, и решил я, покуда время и охота имеются, сыграть свадьбу.
- Хороша Маша, да не наша, - хохотнул атаман. - Думаешь, у нее за это время иных женихов не объявилось? Писаная красавица да еще полковничья дочь - это не какой-то залежалый товар. Такие всегда себе ровню ищут.
- А я чем хуже других? - гораздо выпятил загорелую грудь сотник. - Казачина что надо, а после похода на турок не беднее любого полковника. Эх, и погуляю, атаман! По всей Украине и
- Запорожью молва о той свадьбе разлетится, - мечтательно произнес Дмитро.
- Дай Бог, сотник.
- У меня впереди все ясно, как Божий день, - продолжал запорожец. - Сыграю свадьбу, отправлю молодую жену к своей матери на хутор, а сам снова подамся на Сечь. Слыхивал я от кошевого, что казаченьки опять собираются на море: Крым или Туретчину щупать. А вот чего ты, атаман, у Мазепы позабыл, никак в толк не возьму.
Донец медленно и задумчиво провел ладонью по широкой бороде, перевел взгляд на зеленеющий вдоль берега лес.
- Дабы понять волка, следует побывать в его шкуре. Посему, сотник, вряд ли уразумеешь ты меня. Пожил я на Сечи и вижу, что уж больно весело и вольготно вы себя чувствуете. Царь Русский и король польский далеченько, турки да татары сами вас страшатся, а украинскому гетману и без вас дел хватает. Казакуете, где пожелаете, и мало чего окрест себя замечаете.
- Что надобно, то замечаем, - возразил ему сотник. - Нет нам дела ни до московита с ляхом, не признаем над собой и гетмана с его вельможной старшиной. Ну, а нехристей бьем всюду, где только повстречаем. Для того и собрались на Сечь, дабы хранить казачью славу и боронить веру православную от латинян да басурман. И волю свою никому не отдадим и ни на что не променяем.
- Уж больно далече вы за свою волю бьетесь, - усмехнулся атаман. - Все за синими морями и высокими горами, в Крыму да Туретчине... А стоять за нее надобно здесь, на Украине. И не только супротив татар и ляхов, но главного своего ворога - гетмана и его превратившейся в панов старшины. А не то приключится, как у нас на Дону-батюшке. Сами вскормили змею за пазухой и дождались, что домовитые казаки вкупе с царскими боярами да воеводами согнули в бараний рог казачью бедноту. От их подлых рук наш атаман Кондратий и смерть принял.
Дмитро с удивлением посмотрел на донца.
- А я слыхал, что ваш атаман сам на себя руки наложил, дабы в царские руки живым не угодить.
Сидоров с пренебрежением махнул рукой.
- Враки это, сотник. А разносят их царские слуги, дабы атамана и его дело опорочить. Ведают, что на Руси-матушке самогубцам никогда славы и почета не было, вот и хотят добрую память об атамане отнять. Не таков человек был Кондратий, чтобы самому в себя пулю пустить. С саблей в руке встретил он смерть.
- Не понимаю тебя, атаман, - проговорил Дмитро. - То с Булавиным супротив своей старшины воюешь, а сейчас к такой же чужой старшине в гости поспешаешь. Чудно мне это...
- Без старшины жить нельзя, - убежденно произнес донец. - Да только разная она бывает. Одна милостивая и людям служит, а другая, как дикий зверь, все под себя подмять стремится. И малороссийский гетман прислал к нам, донским беглецам, своего верного человека с вестью, что хочет втайне от московского царя говорить с нами. Желает обсудить, как вернуть нам все старинные казачьи права и вольности. Вот наши атаманы и послали меня погутарить с ним обо всем этом.
Сотник расхохотался.
- Это Мазепа - защитник казачьих вольностей? Перекрестись, атаман. Да будь его воля, он давно бы всех казаков в посполитых обратил. Да только не по зубам ему это! И не о защите Дона от царских бояр и воевод мыслит он, а хочет использовать вашего брата-донца в своих вечных кознях. Сразу видать, атаман, что совсем не знаешь ты нашего хитреца-гетмана.
Сидоров глубоко вздохнул, почесал затылок.
- Много разного слыхали мы о гетмане, хорошего и плохого, а потому и решили сами говорить с ним. Может, на самом деле вложил в него Господь душу незлобивую и заботу о близких своих?
Сотник зло сверкнул глазами.
- Это у гетмана Ивашки душа незлобивая? Да у него и души-то нет, а лишь глаза завидущие да руки загребущие. А самая сладкая и сокровенная мечта его - стать не ясновельможным гетманом, а украинским королем вроде ляшского. Уж мы, запорожцы, знаем его хорошо! Смотри, атаман, как бы не угодить тебе в Мазепину паутину. А плести ее он весьма горазд.
Донец упрямо мотнул чубатой головой.