Ядзя прижалась к ее руке, и еще более нежной казалась кожа на щеках девочки в сравнении с темными пальцами старухи.
– Смотри, – шепнул Алесю Мстислав, – это еще что?
В карете что-то зашевелилось, а потом из нее вылез кто-то такой удивительный, что Алесь оторопел. Черный, как сажа, стоял возле кареты мальчик в голубой курточке, и на лице его влажно блестели белые зубы.
– Это мой арапчонок, – с некоторой гордостью объяснила старуха. – Сослуживец покойника мужа привез в подарок. Выменял в Туреччине, когда хлот туда ходил…
Мстислав подтолкнул Алеся.
– Об этом и я слышал. Брат Таркайла пустил сплетни, что это она обычного хлопчика сажей вымазала… кичливости ради. Так она его побила. Прямо так и побила своей старушечьей палкой. Чтоб не молол вздор.
– А наши и не знали.
– Ваши мало с кем общаются. Шляхта говорит – брезгуют, загордились… Да и я только недавно услышал о нём. Однако же какой черный! Я и не думал, что можно быть таким черным.
Старуха с девочкой и пан Юрий уже направились к ступенькам террасы.
– Да зачем он вам, – спросил пан Юрий.
– А я и сама не знаю зачем. Однако уважение оказал человек, нельзя не взять. – Старуха улыбнулась. – Арап… Разные чудеса бывают… ой, разные! – И обеспокоено спросила у отца: – Был ведь, кажется, святой из арапов? Или, может, нет?
– Был, – сказал отец. – Кажется, вроде-е… Федор-мурин.
– Ну вот, – облегченно вздохнула Клейна. – А ведь и я спорила, что был. Тоже, значит, божьи души. Из собак, скажем, или обезьян святых не бывает, господь не допустит.
– А люди допустят?
– Люди, брат, за деньги все, что хочешь, допустят. Люциферу псалмы слагать будут, отечеством торговать, да еще и в Библии соответственное место найдут, что бог, мол, и это им позволил.
– Святых же, кажись, на вселенских соборах утверждали? – богохульствовал отец.
– А там что, не люди? Тоже, брат, люди. Не серафимскими же крыльями они в Никее Арию насажали синяков, так сказать. Обычными кулаками… Дрались, как мой Марка в корчме.
– Какой это Марка?
– Будто и не знаешь? Тот, что на оброке. А, господи, Марку моего он не знает! Да тот самый, что в Суходоле по улицам хлеб без корки возит…
Отец прыснул. Бабуся посмотрела на него подозрительно.
– А ты не паясничай. Бог всё видит. И твои смешки, и Марку, и жадность людскую, и никейские "серафимские крылья".
Улыбнулась.
– Бывают, значит, из муринов святые. Что ж, тогда завтра же окрещу, тебя возьму крестным отцом…
– Да какой я ему крестный? – захохотал отец.
– А ты молчи. Это и мне, и тебе зачтется за многие твои грехи. Дадим ему имя в память мученика Яна… А там я подумаю-подумаю да и в приемыши его возьму.
– Крепостного?
– Да какой он крепостной? Он ведь черный, как сапог. Бог их, видимо, за что-то цветом пометил.
И вдруг она засмеялась так, что затряслось все ее пышное тело.
– А потом дам за ним пару хуторов. Почему бы и нет? Раньше у многих калмычки воспитывались. Растили их, приданое давали, выдавали замуж. И ничего, многие женились. Даже пикантным это считалось. Так вот и я Янку женю.
– Да кто пойдёт?
– Все пойдут, – сказала старуха. – Поглядела б я, какая паненка за него не пошла б. Это чтоб против моего желания да когда я сватьей буду? О-го, поглядела бы! А что же здесь такого? Хлопчик он добрый, сердечный, беречь жену будет, ценить и счастье, и достаток. Не то что эти пьянчуги да собачники, – прости батюшка…
Помолчала, поджав губы.
– Пойдет. Добрые да богатые мужья для бедных дворянок на дороге не валяются. Пускай себе и черный. Не замарает, верно. Это у него от природы. – И тихо, один лишь пан Юрий слышал, спросила у него на ухо: – Интересно только, какие же это у них дети будут? Упаси боже, если как шахматная доска… квадратами… А?
– Такие не будут.
– Ну, тогда хорошо… Будет мне занятие на старости лет.
Она приближалась к подросткам, стоявшим отдельно. Подошла ближе всех, вперила в мальчика пристальный взгляд.
– Этот, – после мгновенного раздумья показала она на Алеся. – Глаза материнские, а взгляд твой. Хлопец будет. Будет хлопец, говорю тебе. Не приучай только собачником быть.
Сделала резкое движение.
– И отпусти. Отпусти отсюда. Удовольствия в этом мало – стоять на глазах у всех, словно муха в миске… Антонида, поздравляю тебя. Будет человек. Взгляд простой, искренний, не то что у этих лизунчиков его возраста… Ну, давай поцелуемся, Антонида… А вы, дети, марш гулять… И Яночку с собой возьмите. Да не обижайте его. Он сирота.
Детей просить не надо было. Как стайка воробьев, они сыпанули по ступенькам.
– Кого еще нет, Georges? – спросила мать.
– Раубичей нет. Кроера нет. Старого Вежи нет.
Алесь бежал впереди всех. Дети обогнули дворец, горку, на которой распоряжался пушками Кирдун, картинный павильон и остановились в зарослях парка, где была лавка из дерна.
Все сели. Зеленая сетка солнечного света лежала на лицах.
– Так как же вы живете, Ядвиська? – спросил Алесь.
Глаза Ядзи, такие невинные и синие, стыдливо смотрели на Алеся.
– Я с мамой живу. И с Янком. У меня три старших брата… Было три брата… Два погибли на войне… Один – кто его знает где, мне не говорят. Я последняя. Никто уже не ожидал меня, а я взяла да и родилась. Все за меня поэтому очень беспокоятся. Только я не боюсь. Я люблю, чтоб тепло. Люблю, когда поют. Люблю, чтоб мне не мешали. А боюсь только злых мальчиков… и собак.
Алесь слушал ее с доброжелательной улыбкой.
– Мы не будем злыми, – сказал Алесь. – Правда, Мстислав? И собакам в обиду не дадим. Что собаки? У меня вон два коня есть.
– Настоящие кони? – спросила маленькая Клейна.
– А то как же.
Девочка посмотрела на него с уважением.
– Ну, а ты, Янка? – спросил Алесь.
– Я совсем как она, – виновато улыбнулся мальчик, и все снова удивились, как почти чисто по-деревенски произносит он слова. – Только я не знаю, где мои родители.
– Так совсем и не знаешь? – спросил Мстислав.
– Помню… Слабо… Помню костры… Вокруг них на шестах сушили рыбу… И совсем не помню родителей… Только одного Кемизи… Наверно, он был мне братом… Не знаю… И еще помню женские руки… Ничего больше, одни руки… Однажды появились крылатые челны… Люди говорили "дау" и указывали на них пальцами. Детей спрятали, но нас все равно нашли… Все наши, кроме немногих, лежали на песке… У Кемизи торчала в груди палка… Потом нас везли морем… Потом был какой-то берег, и белый-белый песок, и пещера с родником, куда нас загоняли на ночь. Всё это называлось Мангапвани, а караулили нас люди с белыми повязками на голове… Потом я потерял своих, их не стало… Снова было море и потом большой город, где меня опять купили… И привезли сюда.
– Янка, – подал голос Мстислав, – неужели ты от рождения такой? Может, это просто потому, что ты моешься не так, как надо?
– Я моюсь, – вздохнул Янка. – Нет, тут уж ничего не поделаешь. И стараться не стоит.
– Ну и черт с ним, – сказал Алесь. – Подумаешь, беда большая.
Они сидели и разговаривали. Потом издали, из ложбинки под горой, ударили четыре пушки. Одним залпом.
– Кто-то приехал, – неохотно поднялся Алесь. – Надо идти.
– Сиди-и, – сказал Мстислав.
– Нет, брат, надо. Может дед. Тогда не похвалят.
– Деду трижды стреляли бы… Это или Раубичи, или Кроер.
– Все равно надо идти.
Когда они подходили к кругу почета, на нем, у самой террасы, бросали поводья на руки слугам два человека. Один из них, худой и жилистый, очень хмурый, был незнаком Алесю. Этот человек слезал с белой кобылки медленно, с подчёркнутой сдержанностью. Угрюмо смотрели глаза из-под косматых бровей, длинные, как вилы, усы свисали на зеленый охотничий костюм. Зато второго Алесь узнал сразу. Ни с чем нельзя было перепутать эти зеленоватые, как у рыси, глаза под бровями песочного цвета. Ни у кого не было таких цепких рук и таких кошачьих ловких движений.
Жандармский поручик Мусатов собственной персоной заглянул в Загорщину.
Передав коней слугам, оба пошли по ступенькам на террасу – один справа, второй слева, словно не желая попирать ногами одни и те же ступеньки.
Алесь заторопился. Когда дети подошли к Загорским, Клейне и Исленьеву, Мусатов уже стоял перед ними. А хмурый человек ожидал вдали, переминаясь с ноги на ногу, словно не решаясь подойти.
– Извините, мадам, – сказал Мусатов, – у меня дело к их сиятельству.
На лице Исленьева появилась страдальческая гримаса.
– Ну, что еще, – спросил он.
Чтоб не мешать вице-губернатору, пани Антонида обратилась к отцу:
– Почему же это Кроер не едет?
– Осмелюсь обратиться, мадам, – щелкнул каблуками поручик, – пан Кроер не приедет.
– Почему? – спросил отец.
– В одной из деревень пана Кроера бунт, – тихо сказал Мусатов.
– Где?
– В Пивощах.
– Из-за чего?
Поручик пожал плечами. Лицо Исленьева передернулось.
– Какие приказы вы издали? Надеюсь, никаких безобразий? Старались уговорить?
– Старались. К сожалению, не помогло. Пришлось стрелять. Есть раненые.
Румяное лицо графа побледнело.
– Знаете, чем это может кончиться?
Голос его сорвался. Надвигаясь на Мусатова, он потрясал перед его носом белыми, сухонькими старческими кулачками.
– Это черт… это черт знает что такое! Beau monde! Notabilites! Как вы смели приехать ко мне после такого!.. Мало было крови? Мало было виселиц?
– Успокойтесь, успокойтесь, граф, – напрасно пытался вставить слово отец.
Мусатов повернулся и пошел к ступенькам, внешне почти спокойный. И только тогда граф, глубоко вздохнув, сказал глухим голосом:
– Стойте… Возьмите с собой лекаря… Надеюсь, пан Юрий разрешит?
Отец молча склонил голову.
– Вот, – сказал Исленьев. – Прикажите запрячь лошадей… И запомните: вы не появлялись здесь с вашими позорными вестями. Я ничего не слышал… Я никого не видел…
Голос его прервался. Он напоминал теперь взъерошенного коростеля, который с криком делает достойную жалости скидку, напрасно стараясь отвлечь внимание собаки от чего-то дорогого ему.
Как-то странно загребая правой рукой воздух и не обращая внимания на гостей, которые, ничего не понимая, стояли невдалеке, он пошёл в дом.
– Достукался Константин, – мрачно сказала Клейна. – И подумать только, что он твой троюродный брат. Антонида! Почитай, из одного гнезда горлинка чистая и хищный волк. Тьфу… Надеюсь, никто не умрет…
– Кто умрет? – спросил Алесь у матери. – В кого стреляли?
– Никто не умрет, сынок, – сказал отец. – Стреляли просто солдаты на стрельбище. Чепуха все… Иди… иди к детям. Скоро я тебя позову.
И как только Алесь отдалился, сказал Клейне:
– Слышал.
– Слышал, но не понял, – сурово сказала старуха. – Тяжело понять такое.
– Я ведь говорил, – промолвил пан Юрий.
– Господи, – сказала мать, – за что же это? За что такое? Мне он, в конце концов, не более приятен, чем тебе… Такой грубый, а такое быдло… И этот несчастный, такой жалкий граф… с его жизнью, с его молодостью…
– Э, – крякнул отец, – мало ли их с такой молодостью! Вот бывший наш губернатор, Михаил, граф Муравьёв. Начинал вместе с теми. Братьев повесили, а он в чинах ходит. Братья в Сибири, а он членом Госудаственного совета вот-вот будет, если уже не есть…
– Georges, – умоляюще взглянула мать, – я прошу тебя, никогда больше не говори об убийствах… Прошу.
– Хорошо, – согласился отец. – Я только думаю… Надо объявить гостям.
– Да конечно же, – заторопилась мать.
– А ну, замолчите… воробьи, – повысила голос Клейна.
– Что? – спросила мать.
– Не мелите вздор, – сказала старуха. – Праздник юноше испортите – в чем он виноват? Он, что ли, с дурным дядькой озоровал да с поручиком стрелял?
– Что же делать? – жалостливо спросила мать.
– Молчать, – посоветовала Клейна.
– Это тяжело, – сказал отец.
– А вы тяжесть в душе несите… Это вам мука за дурного родственника…
Вздохнула. Произнесла уже более спокойно:
– Празднуйте… Празднуйте, чтоб сынок никогда не был таким.
– Я знаю, – непривычно серьезно произнёс отец. – Я и сам хочу этого.
– За это я и люблю тебя, князь-повеса, – сказала Клейна.
…А в это время Алесь спрашивал Мстислава:
– Что там произошло? Я ничего не понимаю.
– И я не понимаю. Взрослые… Ты вот скажи мне: знаешь ты того, длинноусого?
– А я знаю! – весело взвизгнула Ядзя, почти угождающе глядя в глаза Алеся.
Довольная, что и она наконец может быть полезной, девочка весело застрекотала:
– Мы с мамой были однажды у старого Вежи… Старый Вежа маму уважает… И этого длинноусого мы там видели… Это Кондратий, молочный брат старого Вежи. Он смотрит за его лесами.
…Отец между тем тоже заметил длинноусого.
– Вот он, Антонида, – сказал пан Юрий. – Видимо, и с Вежей что-то стряслось.
Кондратий приблизился к хозяевам. Смотрел на них немного виновато. И все же надменно выступала из-под длинных усов крутая нижняя челюсть.
– Что случилось, Кондратий? – спросила пани Антонида.
– Старый пан просит извинения, – сухо сказал он, – он не сможет приехать… У него… гм… подагра…
– Что за черт? – удивился отец. – Никогда у него никакой подагры не было.
– Я все понимаю, милый, – грустно сказала пани Антонида.
Кондратий крякнул от жалости.
– Пан просит извинения, – с сокрушением повторил он. – Подарки молодому князю едут. Будут здесь через час… Пан также посылает пани и сыну свою любовь. И пани Клейне посылает свою любовь…
– Больно она мне нужна, та любовь! – сказала Клейна. – И тут не мог, как все люди, сделать, старый козел… А я с ним еще менуэт когда-то танцевала.
– …и пану графу Исленьеву свою любовь, – торопился Кондратий. – А молодому князю свою незыблемую любовь и благословение. А сам просит простить.
– Кондратий, – сказала мать, – скажи, почему он так сделал?
– Не могу знать, – опустил тот глаза.
– И все же? На нас сердится?
Кондратий еще ниже опустил голову.
– Он сказал… Он сказал: "Холуи все".
Отец только рукой махнул:
– Ну и ладно. Оставайся тогда ты вместо него. И за столом на его место сядешь.
Кондратий поклонился.
– И он мне так сказал… Сказал, сказал, что счастлив был бы, если б я мог заменить его… Да только прошу прощения, пан Юрий, извините, пани, я этого не могу никак сделать, потому что хотя я и вольноотпущенный, а все равно своему молочному брату раб, а фамилии вашей до конца дней своих благодарен и вредить ее чести никак не согласен.
На лице Загорского была такая растерянность, что Клейна улыбнулась, а в глазах ее загорелся озорной, почти детский огонёк.
– Иди, батюшка, – сказала она отцу. – Иди познакомь сына с Раубичами. Я уж тут как-нибудь сама справлюсь… А ну, идем со мной, пан Кондратий. Погуляем среди гостей. Ты меня, старуху, под руку поводишь – пускай уважаемые гости осудят. Если Вежа так сказал, то мы его уважим.
– Они не отважатся, – мрачно сказал Кондратий.
– Правильно, – согласилась старуха. – В том-то и беда, что он прав, старый козел. Холуи все. Что бы сильный не сделал – смолчат. Привилегии у них отобрали – смолчали. Из старых фольварков выгнали – смолчали. Заставили право на шляхетство доказывать – и тут они смолчали.
Крепко сжала локоть Кондратию, доверительно шепнула ему на ухо:
– Ты извини, Кондратий. Ты иди и делай вид, что тебя ведут, что тебе неловко… Я придумала – мой и ответ… Очень уж мне, старухе, их подразнить хочется.
– А вы подумали, как это мне? – спросил Кондратий.
– Подумала, – очень серьезно сказала Клейна. – Подумала, батюшка. Знаю – тяжело. Но ведь я тебя, чертового сына, люблю, сам знаешь. Так ты поступись, поступись на минутку гордостью… Неужели это не стоит того, чтоб утереть нос всем этим прихвостням? А?
Кондратий смотрел на нее, сурово выпятив крутую челюсть. Потом в его глазах тоже затеплились искорки. Он решительно крякнул, освободил руку из пальцев Клейны и любезно взял ее под локоть.
Удивительная пара пошла по террасе. Клейна и Кондратий шли, чинно разговаривая о чем-то, мимо стоявших группами гостей, вызывая на лицах одних удивление, других шокируя. Тогда старуха поднимала на них тяжелый и властный взгляд, и глаза опускались.
…А пан Юрий тем временем вел Алеся через танцевальный зал, овальный, с тонкими белыми колоннами и хорами, на которых уже шумно настраивал скрипки и басы оркестр.
Многочисленные гости стояли между колонн, разговаривали, смеялись. Пан Юрий и Алесь подошли к одной из групп.
– Знакомьтесь, – сказал Загорский. – Это мой сын… А это Раубичи, сынок, ближайшие наши соседи… Вот это пан Ярослав Раубич.
Алесь наклонил голову в поклоне, а потом, может, даже слишком резко, поднял ее. Ему не хотелось, чтоб кто-нибудь заметил в его поклоне боязнь. А он побаивался. Все же это был тот самый Раубич, в доме которого горел далекий огонек, такой маленький, как искорка… Тот самый Раубич, которого деревенские дети считали колдуном. Тот Раубич, из подвалов которого тянуло серой. Тот Раубич, про которого говорили – правда или нет, – будто он стрелял в причастие, выплюнув его изо рта.
Раубич внимательно смотрел на Алеся. Был он среднего роста, но крепкого сложения, с короткой шеей и могучей, выпуклой грудью. Черные, как смоль, седые на висках волосы образовывали на затылке мощную гриву, а впереди падали на лоб косой скобкой. Лицо было широковатым в скулах, но приятным. Брови длинные, вычурно изогнутые и потому высокомерные, а лоб переходил в нос почти по прямой линии, как у древних статуй. Плотно сжатые губы большого рта, высокий лоб – все это гармонировало и делало в общем неправильное лицо по-мужски красивым.
Но самыми удивительными были глаза: холодные, карие, с такими расширенными зрачками, что райка, кажется, совсем не было. Это впечатление еще усиливали длинные и густые, совсем не мужские ресницы, от которых лежала под глазами мглистая тень.
Страшновато было смотреть в эти глаза. И все же Алесь смотрел. Лицо пугало, но одновременно чем-то притягивало. Тяжелое, изнуренное какой-то неотвязной думой, измученное и грозное лицо.
…Глаза без райка глядели в глаза мальчику, словно испытывая. И Алесь, хотя ему было почти физически тяжело, не отвел взгляда. С минуту длилась эта дуэль. И тогда на плотно сжатых губах Раубича появилась улыбка.
– Будет настоящий хлопец, – немножко даже растроганно сказал он. – Не средство, не игрушка чужой воли… Поздравляю тебя, пан Юрий.
Лишь когда Раубич отвел глаза, Алесь заметил, какая на нем странная одежда. Сюртук не сюртук, а что-то вроде короткой и широкой чуги, сшитой, видимо, первоклассным мастером из очень дорогого, тонкого серо-голубого сукна. Если б не это, Раубич выглядел бы старосветским дворянином из медвежьего угла.