- На Казенный двор князя Воротынского. Оковать! Подобртые приказы исполняются без особой охоты, но моментально, чтобы не навлечь на себя опалу. И известие о случившемся тоже разнеслось мгновенно. Еще не успели князя Ивана Воротынского вывести из Золотой палаты, а дружинники, приехавшие с ним в Кремль и теперь ожидавшие, как и слуги других бояр, своего господина, узнали о постигшем их несчастье.
Сидор Шика бросил своим товарищам: "Побегу гляну!" И заспешил к Золотой палате. Дружинники и кучера других бояр окружили людей князя Воротынского, сочувственно расспрашивая их, не ведома ли им причина опалы, но те, обескураженные неожиданной вестью, ничего путного сказать не могли.
Вернулся Шика. Сообщил взволнованно:
- Увели! Сам видел. Я скачу к Никифору. Вы тоже уносите ноги, повременив чуток.
Сидор Шика взял в намёт с места и, нахлестывая рвущегося из-под седока коня, вылетел из кремлевских ворот и, пугая редких уличных зевак, поскакал к княжескому дворцу.
У ворот, осадив коня, крикнул нетерпеливо:
- Отворяй!
Слуги заспешили, но Шика еще более нетерпеливо потребовал:
- Шевелись! Мухи сонные!
Намётом к дому дружинников. Крикнул Никифору Двужилу:
- Беда! Князя на Казенный двор свезли!
Никифор присвистнул и тут же распорядился:
- Возок запрягайте. Быстро. Коней всей дружине седлать. Я и Шика с возком едем, все остальные - следом. Да не все вдруг. Не более чем по полдюжине, да спустя небольшое время друг за другом. За Десной буду вас ждать.
Сам же размашисто зашагал к княжеским палатам и, еще ничего не сообщив княгине, не спросив ее, как дальше поступать, распорядился мамкам, словно сам князь:
- Княжича Владимира готовьте в путь. В дальний. Мигом чтобы!
Те начали было перечить, что, мол, как без указа княгини, но Никифор цыкнул на них грозно:
- Готовь, говорю, мигом! Иначе - посеку! - И взялся для убедительности за рукоятку меча.
Вышла на шум княгиня. Спросила:
- Что стряслось, Никифор? Отчего сына моего в путь готовить велишь, меня не спросивши? Иль князь приказал?
- Тебе, матушка, тоже, не медля, ехать надо. Возок запрягают уже. Супруга твоего, князя нашего, на Казенный двор свели. Окован.
Княгиня, ойкнув, опустилась на лавку. Заломила руки.
- О Пресвятая Дева Мария, заступница наша! Отчего такая немилость?!
А Никифор жестко:
- В дороге поплачешь, матушка! И Богородице помолишься. Теперь же недосуг. В чем есть, так и садись в возок. Дружинники догонят, прихватив все нужное в дороге. Пошли! Если тебе себя не жалко, княжича обереги. Не ровён час, государь своих людей за ним пошлет. Нам неведомо, отчего оковали князя. Может, он род Воротынских намерен истребить. Пошли, матушка. Не послушаешь, на руках унесу. Силком.
- Як Елене поеду. К великой княгине. К царице…
- Никуда не поедешь, пока не станет все ясно, - упрямо подступил к ней Никифор, будто хозяин-деспот, кому нельзя перечить. - Сказал: силком в возок снесу, стало быть - снесу. Не погневайся, матушка.
- Ладно уж, пошли, коль так настойчив ты. Бог знает, кто из нас прав. Возможно, ты.
Подчиниться она подчинилась, только первое желание кинуться к великой княгине Елене Глинской, возникшее сразу же, как оглоушили ее страшным известием, не отступало, а наоборот, чем дальше она отъезжала от Москвы, тем становилось более упорным.
Неожиданно, нарушив тягостное молчание в возке, княгиня заявила твердо:
- В Серпухове остановимся! Мне к Елене, княгине великой, нужно поспешить. Совсем худа не случилось бы с супругом моим.
- Поступай, матушка, как сердце тебе велит. Только совет мой тебе: хотя бы неделю повремени. Когда прояснится, сколь велика опала, тогда - с богом. А вот княжича, матушка, я тебе не оставлю. Не обессудь. Увезу в удел. Более того, на Волчий остров определю на то время, какое посчитаю нужным. Под охраной Сидора Шика станет жить. С кормилицей вместе.
Княгиня не возражала. Она все более признавала верность поступков стремянного, тоже опасаясь за жизнь своего первенца.
"Если в крамоле обвинят свет-Ивана, то и наследника может государь живота лишить!"
Княгиня была дочерью своего века и знала его жестокость. Только никак она не могла понять, в чем вина князя, супруга ее любимого. Служил государю со всей прилежностью и вдруг - опала страшная. Отчего?!
"Быть может, скрывал что от меня? Непохоже, вроде бы…"
Но и сам князь Иван Воротынский тоже не мог еще понять, в чем его вина, и не мог прийти в себя от столь неожиданного и страшного решения государя.
"За что?!"
В одном был он повинен перед царем, что оставил большую дружину в Воротынске, но велика ли эта крамола, сравнима ли с тем, что он сделал доброго для царя Василия Ивановича и Земли Русской. Не он ли, переметнувшись к родителю Василия Ивановича Ивану Великому, мечом доказывал полякам и литовцам свое право, вместе с другими князьями воевал города их с великой удачей. Не это ли помогло Ивану Великому добиться от Казимира того, что признал он за русским царем земли перешедших к нему князей. За Русью по тому договору осталась не только его, князя, вотчина, еще и Вязьма, Алексин, Рославль, Венев, Мстислав, Таруса, Оболенск, Козельск, Серенск, Новосиль, Одоев, Перемышль, Белев.
И в том, что удельные князья древней земли Черниговской поставили купно сложить с себя присягу Казимиру, велика заслуга князей Воротынских - Дмитрия и его, Ивана, да Василия Кривого, тоже из их рода.
А не он ли, Иван Воротынский, оберегал затем земли верхнеокские от татарских набегов и от польско-литовского захвата. Иван Великий, царь всей Руси, царство ему небесное, не зазря же думным боярином его пожаловал и слугой ближним. Воеводою числил. Да и то верно, дружина его разумно устроена, готова и к полевой сече, и к осадному сидению, научена еще и лазутить. Каждый из дружинников - добрый сторожа.
Не его ли княжескими усилиями засечная черта легла до самого Козельска, а по черте той и его дружинники, и казаки служилые по сторожам посажены, станицами лазутят. Даже в Степь они выезжают, чтоб почти под носом у татар лазутить и в самый раз оповещать о татарских сакмах, а тем более - о рати.
Верных людей своих он, князь, имеет и в литовской земле, и у татар. Важные вести те ему шлют безразрывно. Сколько раз эти вести служили великую службу Русской Земле. И на сей раз послужили бы, прими их государь Василий Иванович. Так нет, отмахнулся! Юнцу Вельскому веры больше оказал!
А в распре с Дмитрием за престол чью сторону он, Воротынский, держал? Васильеву. Все, что сведывал, тут же ему передавал. Это он, Воротынский, поведал и Василию Ивановичу, и дьякам Стромилову с Гусевым, что Иван готовится венчать на престол своего внука. Сплоховали те, жаль их, но вечная им благодарность, что не выдали его, Воротынского, далее под пытками. Для Ивана Великого остался неведомым тот шаг, но Василий Иванович знал и не мог так просто забыть.
Да, он, князь Воротынский, присутствовал на венчании на царство Дмитрия. Поздравлял его вместе со всеми, только не перестал противиться этому. Более того, смог дать царю Ивану важные сведения о потачках Литве князя Ряполовского и князя Патрикеева с сыновьями, явно поддерживавших Дмитрия. Именно это круто повернуло все дело, Иван отстранил от дел внука, хотя и венчанного на великое княжение, и объявил великим князем и своим наследником своего сына, Василия Ивановича.
И надо же, такая вот благодарность за все содеянное!
Да, он, князь Воротынский, видел тогда, что сын пошел не в отца: не добр к подданным, не в пример отцу, но главное, - не любил, когда кто проведет рукой против шерстки; Иван Великий, тот перечивших ему даже жаловал, ибо видел в этом пользу для государства, Василий же не терпел тех, у кого есть свое мнение, - слишком любит себя. Хотя и знал обо всем этом князь Воротынский, только думал, что с годами приобретет великий князь мудрость мужа державного, станет царь жаловать тех, кто верно служит, хотя и перечит, на своем стоит, что государево с годами затмит личное.
Увы, такого не случилось. В цепи велел оковать слугу своего преданного и наверняка повелит готовить рать на Казань. Мстить за свой позор. И не удержит его никто от этой бессмыслицы, забоится правду-матку сказать в глаза. Да и за глаза. Доносчиков царь Василий расплодил знатно.
Эти грустные мысли о несправедливости опалы так подавили князя Ивана Воротынского, так подкосили его волю, что он даже не чувствовал боли, когда кузнецы Казенного двора заклепывали обручи на ногах и на руках, не вдруг ощутил тяжесть и печальный звон цепей, что звучал при каждом шаге. Печалью и негодованием пропитана была его душа.
Только об одном молил князь Иван Бога, чтобы сына миновала царская опала. Сына и княгиню-ладушку. Пусть уж ему одному, если так определено судьбой, секут голову, но род не рубят под корень. И если в темнице сидеть предстоит, то тоже чтоб одному.
"Авось не поднимется рука на грудничка", - с надеждой думал князь Воротынский.
Намного спокойней было бы на душе у него, знай он, что сын его, безгрешная душа, безмятежно спал в удобной люльке, установленной в возке, а сам возок стоял на берегу Десны, чуть в стороне от дороги под раскидистой ветлой в ожидании дружинников, первая дюжина которых вот-вот должна была появиться на Калужской дороге.
Почему на Калужской? Двужил решил ехать по ней, чтобы избежать погони, если она случится. В Серпухов заехать через Вороново, Белоусово, Высокиничи - дальше так, но - спокойней.
Княгиня безропотно согласилась ехать этой дорогой, менее накатанной, более колдобистой. Ее нисколько не волновали неудобства, ибо теперь занимало одно: как только доберутся они до Серпухова, а Никифор увезет княжича в удел, она тут же вернется в Москву. Решение это было твердым и бесповоротным. Воротится она, не ожидая никаких вестей. Княгиня надеялась, что по-людски отправит ее воевода серпуховский, ведь они же были с князем Иваном на короткой ноге, и жила поэтому сейчас одним - предстоящей встречей с великой княгиней, царицей Еленой, вела с ней мысленный разговор, подыскивая трогательные и вместе с тем убедительные слова, обеляющие князя.
Увы, не случилось так, как мыслилось княгине. Ее приезд в город вроде бы никто даже не заметил. Обычно, когда проездом в Москву или из нее они с супругом останавливались в своей усадьбе, специально для остановок на отдых приобретенной, тут же съезжалась к ним вся городская знать, особенно ратная, сейчас же к воротам усадьбы не подъехала ни одна повозка, не появился ни один конный. Даже атаман городовых казаков не соизволил навестить княгиню. Она была весьма этим удручена, но ей ничего не оставалось делать, как самой поехать к воеводе. До родовой ли гордости, когда в беде муж?!
Ее впустили в усадьбу воеводы с обычной расторопностью. Встретила княгиню жена воеводы Мария Фроловна любезно, провела в свои комнаты, но, догадываясь, что гостья будет что-либо просить, опередила ее:
- Супруг мой в Воскресенском монастыре. По воеводским своим надобностям. Нынче его даже не жду.
Но от слуги княгиня уже знала, что воевода в усадьбе, и не нашла нужным долго задерживаться в этом лживом доме, а вернувшись к себе, покликала ключника.
- Хочу завтра выехать в Москву. Есть ли в доме надежная повозка?
- Для дальней дороги нет. Князь не распоряжался иметь такие. Да и кони прыткие слишком, на малый выезд отобранные. Красивы, да не выносливы.
- Что будем делать?
- У боярских управителей поспрашаю…
- Нет-нет. Без них бы обойтись.
- Можно и без них. Только получится выезд не княжеского достоинства. Удобства тоже поменьше.
- Бог с ним, с удобством. Лишь бы без поломки и резво.
- Все сработаю, матушка. Опочивайте с дороги. Завтра к полудню тронетесь в путь.
И в самом деле, выезд был подготовлен даже немного раньше обещанного времени. Дружинники для сопровождения - любо-дорого, одно загляденье: кони боевые в дорогой сбруе, оружие и кольчуги у ратников добротные, шеломы и щиты начищены, а вот в чем княгине ехать, не очень-то разберешься: вроде бы возок в колымагу переоборудованный. Одно утешает - просторно внутри и пол мехами устлан, а стенки обиты персидскими коврами.
А что безрессорный рыдван на каждой колдобине так встряхивает, что спасу нет, то тут ничего не остается, как терпеть.
Много княгине терпеть придется, раз она мужа опального решила вызволить. Перво-наперво смириться с тем, что сын станет расти не на глазах. Только весточки о нем получать да изредка к нему наведываться. Унижения всяческие испытывать. Первый плевок в лицо ее пригожее сделан воеводой серпуховским и его супругой, но то ли еще будет впереди… Пока что княгиня об этом не думала, воевода обидел ее, верно то, но Бог ему судья. Да и прок от воеводы какой?
Вся надежда на великую княгиню. На царицу Елену.
Та встретила княгиню радушно, даже всплакнула, ее жалеючи. Вспомнила и клятву, которую они давали друг другу, обещая идти по жизни рядом и поддерживать друг друга. Елена обещала всяческое содействие, но надежды на освобождение князя Ивана не вселила.
- Одно скажу, крут на расправу муж мой, на добро же не быстр. За дядю своего, князя Михаила Глинского, сколько просила, все не прощал. Даже император Максимилиан через посла своего просил государя отпустить в Испанию к королю Карлу, но и на это не отозвался. Такой он. Но не станем терять надежды.
Через два дня Елена сама приехала в усадьбу к Воротынской, чтобы сообщить несчастной подруге все, о чем проведала.
- Митрополит у государя побывал, просил, не лишал бы живота верного слугу своего. Василий Иванович ответил, что такого в мыслях не держал. Не за измену заковал, а за нерадивость и за строптивость. Не люба ему, как он сказал, женитьба царя на мне. К владимирским и ярославским князьям якобы примкнул, а те упрямятся признать меня царицей.
- Да не может такого быть! - воскликнула княгиня. - Дома ни разу против Глинских и тебя ни одного слова не сказывал. А со мною не лукавил никогда.
- Верю, милая. Верю. Только как убедить царя, супруга моего?
- Так и убеди: напраслина, мол. Напраслина.
- Митрополит просил, - не обратив внимания на последние слова княгини, продолжала Елена, - не пытать невинного, на что царь ответил, что исполнит просьбу церкви. А когда митрополит попросил снять опалу вовсе, то отрезал круто. Пусть, дескать, кандалы поносит, верней государю служить станет. Да и другим, сказал, острастка, не перечили бы царю-самодержцу. На постриг в монахи тоже не дал согласия. Сказал грубо: таких воевод в монахи - жирно слишком, он ему еще самому нужен. Выходит по всему, можно надеяться.
Шли, однако, день за днем, месяц за месяцем, а на то, что царь снимет с князя Ивана Воротынского опалу, не было даже намека. Царь Василий Иванович словно бы забыл о своем опальном слуге, великая княгиня Елена совсем редко стала наведываться в усадьбу Воротынских, ответные визиты княгини в Кремль тоже редели; однако уезжать из Москвы в свой удел княгиня не собиралась, хотя и тосковало сердце ее по сыну.
В одном видела утешение, чтобы Никифбр привез сына к ней в Москву, но, увы, все ее просьбы разбивались об упрямство стремянного, который, хотя и с почтением, винясь всякий раз за непослушание, твердил одно и то же:
- Не следует, матушка, рисковать. Не ровен час. Вздумает царь вотчины вас лишить, коль дружину на сечу княжич водить перестанет.
А на рубежах княжеского удела, они и рубежи государства, в самом деле стало вдвое беспокойней после того, как князь Воротынский угодил в темницу.
Нет, ослушаний ни среди городовых и полевых казаков, ни среди дружинников не случалось. Бдели на сторожах отменно, город тоже готов был постоянно к тому, чтобы отбить возможное нападение литовцев, лазутчики исправно присылали сведения, загодя извещая воеводу Двужила и дворян о действиях врагов, ни один еще налет не привел литовцев к успеху, побитыми они уносили ноги восвояси, но это их никак не отрезвляло. Чуть очухаются и снова лезут получать по мордасам. Никифор водил дружину под стягом князя Воротынского, ибо княжич находился с дружиной во всех походах. На добром иноходце, в специально сработанной для походов люльке, которую нельзя было назвать ни вьюком, ни седлом, но удобная и красивая, достойная княжича. Люльку оплели частой кольчугой, которую специально для этой цели выковал кузнец. Конь тоже был защищен тегиляем, поверх которого нашита была еще и панцирная чешуя. При княжиче всегда находились телохранители, самые умелые мечебитцы, знаменосцы и сам Никифор Двужил. К этому привыкла дружина и, как считал Двужил, сиротить ее без нужды не стоило.
Постепенно настойчивость княгини спадала, она была беременна, и заботы о новом ребенке все более ее занимали.
Она очень хотела девочку.
Так вот и сплелись в тугой жгут горе, тревога и надежда. Она-то, вроде бы задавленная горем и тревогами, давала силы, потому и шла в княжеской семье жизнь обычной чередой, лишь грусть, постоянная, не уменьшающаяся будто пропитывала стены теремов и палат.