Долго прохаживались кнутами по спинам княжичей, прикрученных к липким от неуспевающей высыхать крови лавкам; синие рубцы, вздувавшиеся поначалу от каждого удара, слились в сплошное сине-красное месиво, но юные князья даже не стонали. А Телепнев время от времени вопрошал князя Воротынского:
- Одумался? Может, прекратить?
- Я сказал истину, - упрямо отвечал Воротынский. - Наветом род свой не опозорю!
Истязатели взяли раскаленные до синевы прутья. Овчина вновь к Воротынскому: - Ну?
- Навета не дождешься.
Вновь удар плеткой по голове и крик гневный:
- Пали змеенышей!
Медленно, словно выжигали по дереву, навели на ягодицы юных князей кресты. Шестиконечные. Православные. И вновь даже стона не вырвалось из уст истязаемых.
Телепнев все грознее подступает к князю-отцу. Теперь уже предварил вопрос ударом плетки.
- Ну?!
- Ни слов крамольных не вел, ни мыслей крамольных не держал.
Еще удар плеткой по голове, еще и еще… Затем, выплеснув в эти удары все зло души своей, Овчина обмякшим голосом повелел:
- Всё. Достаточно на первый раз. Пусть поразмыслят, каково будет в следующий. Глядишь, сговорчивей станут.
Князь Воротынский поднялся было с лавки, чтобы подойти к детям, помочь им, но ноги не удержали его. Ничего у князя не болело, только полная пустота в груди и ватные ноги. Княжичи поспешили к отцу, забыв о своей боли, принялись оттирать с его лица кровь, потом, помогая друг другу, с трудом накинули лишь исподнее, и Михаил, обняв отца, повел его, словно немощного старца, Владимир подобрал одежду свою и брата.
В темнице князь Иван совсем обессилел, слабея с каждой минутой. Выдохнул с трудом:
- Всё. Отхожу. Так угодно Богу. Покличьте священника.
Когда стражнику передана была воля умирающего, князь немного ободрился. И заговорил почти обычным своим голосом:
- Живите, братья, дружно, поделив по-божески удел. Мать лелейте, - замолчал, собираясь с силами, за тем, после довольно длительной паузы, продолжил: - Ни о какой Литве не помышляйте. Никогда нет счастья русскому князю вне России. Государю служите честно.
Власть его от Бога. На порубежье ли велит воевать, полки ли даст, все одно радейте. О чести рода своего всегда помните. Прошу… Повелеваю… на государя зла в сердце не держите и помните - вы не только князья удельные, но еще и - служилые. Помните…
Смежились веки князя-воеводы, вздохнул он облегченно, словно отрешился от всего земного в мире сём и утих навечно.
Без покаяния отдал Богу душу.
Через некоторое время пожаловал в темницу священник. Не служка Казенного двора, а настоятель Архангельского собора. Поняв, что опоздал, перекрестился и выдохнул скорбно:
- Прости, Господи, душу мою грешную, - осенил крестным знамением покойника, покропил его святой водой и, поклонившись покойнику, вновь выдохнул скорбно: - Прими, Господи, раба твоего в лоно свое, а мя грешного прости.
Покойника унесли, пообещав детям, что похоронит его правительница по достоинству рода его, а вскоре после этого еще раз отворилась тяжелая дверь темницы, и стрелец-стражник внес полный поднос яств, приготовленных явно не на кухне Казенного двора. Да и сам стрелец не походил на стражника: молод, златокудр, щеки пылают здоровым румянцем, словно у девицы-красавицы, глаза голубые добротой искрятся.
Пояснил стрелец:
- Сам князь Телепнев прислал.
- Неси назад! Не станем из рук его брать милостыню, - заупрямился Михаил. - Он убил нашего отца.
- Не гневайте всесильного. Вас жалеючи, говорю. Какое он слово скажет, такое Елена-блудница повторит.
Сказал стрелец и опасливо глянул на дверь, не подслушивает ли кто.
- Как звать-величать тебя?
- Фрол. Сын Фрола. Фролов, выходит, я. Фрол Фролов.
- Не опасаешься, Фрол, что крамольное твое слово мы вынесем из темницы, себя спасаючи?
- Нет, - с мягкой улыбкой ответил стрелец. - Не того вы поля ягоды. Сразу видно.
- Спасибо.
Стрелец достал из кармана склянку с серой мазью и подал Михаилу.
- Эта мазь от меня. Алой на меду и пепел ватный. Спины и задницы помажете, враз полегчает.
- Стоит ли? Завтра снова высекут да припалят. Может, сегодня даже.
- Не высекут, Бог даст. Глядишь, больше не угодите в пыточную.
Эти слова молодого стрельца взбудоражили сердца князей, появилась у них надежда на милость правительницы.
Увы. В пыточную их и впрямь больше не водили, но освободить не освобождали. Даже оков не сняли. Так настоял Телепнев. Кормить только стали лучше.
Когда Телепнев сообщил правительнице о смерти князя Ивана Воротынского, она опечалилась.
- Как разумею я, мой дорогой князь, безвинен покойник.
- Может быть. Строптив уж больно был. И отпрыски его ему под стать.
- Рыб бессловесных желаешь в подданных?
- Рыб не рыб, а послушание власти чтобы было.
- Выпустить, дорогой мой князюшка, Воротынских следует.
- В мыслях не держи. Мстить начнут. Как пить дать. Если не мыслили прежде Сигизмунду присягнуть, теперь - переметнутся. Пусть посидят в темнице окованные, поубудет строптивость, прилежней станут служить.
- Возможно, ты и прав. Как всегда. Будь по-твоему. Только гляди мне, не умори их голодом. Не стань детогубцем.
- Не уморю, государыня моя. Не уморю.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Нудно тянулись день за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем, год за годом, а в жизни узников князей Владимира и Михаила Воротынских ничто не менялось. Только появления в их камере Фрола Фролова вносили малое оживление в тягучую однообразность; впрочем, и это разнообразие со временем стало привычным, даже надоедливым - Фрол ничего, кроме как о мелких кознях в Кремле, не рассказывал или по незнанию своему, или из осторожности. Скорее всего, как считали братья, знал он не слишком много.
Но однажды Фрол буквально влетел в камеру с необычной лихостью и выпалил:
- Все! Нет Елены-блудницы! Шуйские ее отравили! Он светился радостью, и это весьма удивило братьев, Михаил даже спросил:
- Тебе-то чего плохого сделала великая княгиня Елена?
- Теперь князь Овчина-Телепнев согнет в бараний рог своих врагов, - пропустив мимо ушей вопрос князя, выплескивал распирающую его радость Фрол Фролов. - Сердобольство Еленино, ему мешавшее, теперь кончилось! Первыми поплатятся Шуйские!
Так были поражены необузданным откровением Фрола князья-братья, что больше ни о чем его не спрашивали, он же, выплеснув все, покинул камеру столь же стремительно, как и появился.
Вот теперь можно осмысливать услышанное: к добру ли для них ошеломляющая новость или к лиху? Как, однако, не прикидывай, верного ответа не отыскать. Если князь Телепнев оковал их и пытал по воле Елены-царицы, один расклад, если же арест и пытка по наущению самого Овчины, тогда не жди ничего кроме плохого. Пустопорожние эти рассуждения остановил князь Михаил:
- Не ведая корней зла, с нами сотворенного, не определим завтрашний день. Для нас одно остается - ждать.
И в самом деле, какие иные меры они могли предпринять? Звякай цепями, прохаживаясь по камере, и звякай…
Время потянулось прежней чередой, и в положении узников ничего не менялось, только Фрол Фролов стал менее оживленным: что-то, видимо, ждал для себя весомого от смерти царицы, но желаемого не получил. Братья понимали это, но не видели необходимости расспрашивать их благодетеля. Раз сам не желает делиться сокровенным, стало быть, так для него лучше. Да и душу стоит ли бередить человеку?
Но настал день, когда он вошел в камеру, словно окунутая в бочку с водой клуша. Сел отрешенно на лавку и молвил глухо:
- Нет князя Овчины-Телепнева… Правителем объявил себя князь Василий Шуйский…
Появилась у братьев после этой новости надежда на скорое освобождение, увы - напрасная. О них словно окончательно забыли в Кремлевском дворце. Впрочем, изменения произошли - казенный харч стал заметно хуже, можно было бы и отощать, кабы не Фрол Фролов, который начал приносить домашние яства вроде бы от себя лично, как он это всегда подчеркивал. Стал он еще более предупредительным, и казалось, будто он не охранник князей-узников, а преданный дворовый слуга. Это, не могло не подкупать князей-братьев, они были ему признательны, не пытаясь даже вдуматься в причину произошедшей перемены. Если же узнали бы они, что приносимые им яства - прямая забота их матери, иначе бы восприняли подчеркнутую услужливость Фрола.
Между тем он все же сослужил узникам знатную службу. Узнав, что князь Иван Вельский по просьбе митрополита Иосифа выпущен малолетним царем вопреки воле Шуйских, посоветовал Фрол княгине проторить тропку в митрополичьи палаты. Не вдруг митрополит внял мольбам матери-княгини, понимая, что раз Воротынские посажены матерью государя, тот поостережется снимать с них опалу, но в конце концов отступил перед настойчивостью и добился-таки от царя воли невинным братьям. Более того, сумел так повернуть дело, что прямо из темницы князей Михаила и Владимира доставили в царевы палаты. И не куда-нибудь, а в горницу перед опочивальней, где принимал царь самых близких людей для доверительных, а то и тайных бесед, и откуда шел вход в домашнюю его церковь.
Не в пыточной, а здесь, в затейливо украшенной серебром и золотом тихой комнатке, признались братья в том, что в самом деле склонял их к переходу в Литву князь Иван Вельский, только получил твердый отказ, что причина крамолы Вельского не любовь к Литве, а нелюбовь к самовольству и жестокости князя Овчины-Телепнева да его подручных, угнетающих державу.
- Ишь ты! - недовольно воскликнул государь-мальчик. - А еще сродственник! За право царево бы заступиться, так нет - легче пятки смазать!
- Мы ему то же самое сказывали. Предлагали вместе бороться со злом. Сами же честно оберегали Украины твои, государь.
- Не передумали, в оковах сидючи, верно служить государю своему?
- Нет. Зла не держим на твою матушку-покойницу, а тем более на тебя. Животы не пожалеем.
Довольный остался ответом Иван Васильевич и, подумав немного, сказал:
- Вотчину отца вашего оставляю, как и полагается в наследство вам, а тебе, князь Михаил, даю еще Одоев. В удел. Пойдемте помолимся Господу Богу нашему.
Утром князья Воротынские поспешили в Думу, зная, что государь станет держать совет, покинуть ли ему Москву, оставаться ли в ней, ибо от главного воеводы речной рати Дмитрия Вельского привез гонец весть весьма тревожную: Сагиб-Гирей, казанцами изгнанный, но захвативший трон крымский, переправился через Дон, имея с собой не только свою орду, но еще и ногайцев, астраханцев, азовцев, а главное, турецких янычар с тяжелым стенобитным снарядом. Со дня на день жди, что осадят татары Зарайск, защитников у которого не так уж много, и оттого надежда лишь на мужество ратников и горожан да на воеводу крепкого Назара Глебова.
А еще передал гонец, уже от себя, что русская рать в бездействии, ибо воеводы затеяли местнический спор, враждуя меж собой за право возглавлять полки. Вот эти-то, тайно сказанные слова, повергли малолетнего государя в полное уныние. Еще дед его заставлял бояр в походе не место свое оспаривать, а там воеводить, где государь укажет; отец тоже твердо держал это правило, приструнивая крепко самовольщиков. И вот теперь, пользуясь малым возрастом царя, бояре вновь взялись за старое в ущерб делу, в утеху гордыне своей - как от такой вести не расстроиться. Решил государь-мальчик просить помощи у Бога и митрополита в Успенском храме.
Братья Воротынские так рассчитали, чтобы прибыть на Думу без опоздания, но не слишком рано, дабы не вести праздные разговоры с князьями-боярами, ибо не желали лишних вопросов о прошлой опале и нынешней милости, но их расчет оказался зряшным - думцы еще не расселись по своим местам, а кучковались в Золотой палате, о чем-то возбужденно беседуя. Их заметили, им стали кланяться, поздравлять с освобождением и царской милостью, иные с искренней благожелательностью, а иные поневоле - они не могли поступить иначе, ибо юных князей царь удостоил личной беседы в своей тайной комнате, куда мало кому удавалось попасть. Им сочувствовали, что зря они столько лет сидели в подземелье окованными, и это особенно угнетало князей братьев. К счастью, все эти искренние и фальшивые излияния длились не очень долго. Все моментально расселись по местам после оповещения думного дьяка:
- Идет. С митрополитом вместе.
Степенно вошел в Думную палату мальчик-государь, даже не подумаешь, что всего несколько мгновений назад молил он со слезами Господа Бога, чтобы призрел тот его, сироту. Чинно воссев на трон и обождав, пока бояре примолкнут, угнездившись всяк на своем месте, заговорил вполне достойно государя:
- Ваше слово хочу слышать, думные бояре, где нын че место мое: в Кремле ли оставаться, ускакать ли, как поступали дед мой и отец?
Обычная тишина. Никто не желает высказываться первым. Ждут, когда царь повелит кому-либо сказать свое слово, указав на того перстом. А государь-ребенок, повременив немного для порядка, стал опрашивать бояр поименно. И удивительная пошла разноголосица. Кто-то даже дал совет царю укрыться в дальнем монастыре-крепости, да чтобы никто не знал, в каком. Казну многие предлагали увезти в тайное место. Но выступали и за то, чтобы царь остался в Москве, и таких набиралось немало. Смелее же всех высказался князь Михаил Воротынский:
- При рати тебе, государь, самому бы быть. Надежней оно так.
Враз нашлись и те, кто поддержал князя Воротынского, убеждать принялись царя, что рать вдохновится и прекратятся тотчас чинные споры меж воеводами, но этому мнению не дал полностью укрепиться митрополит. Он не поддержал эту крайность, но не согласился и с тем, чтобы государь покинул Москву. Обосновал же тем, что нигде царю не безопасно: в Нижнем - казанцы, в Новгороде - от шведов угроза, в Пскове - от Литвы. Да и оставить Москву не на кого. Есть брат у царя, но лет тому еще меньше, чем государю.
- Решать, однако, государь, тебе, - закончил митрополит свою речь. - Как скажешь, на то получишь благословение церкви.
- Остаюсь! - твердо произнес царь, и было умилительно смотреть на этого десятилетнего ребенка, как гордо он вскинул голову и с каким торжеством глядел на бояр.
Принялись обсуждать, какие меры принять для обороны Москвы, и особенно Кремля, где и как спешно собирать ратников для усиления окских полков, каких воевод послать на Оку, и вот тут князь Иван Вельский предложил, не медля ни дня, отправить князей Воротынских в свои уделы. Чтобы, как он сказал, не без пригляду оставались верхнеокские города, если частью сил крымцы пойдут Сенным шляхом.
По душе пришлось Михаилу и Владимиру такое поручение, но и удивления было достойно: отчего ни слова о том, какую рать дать им под руку.
Увы, и царь, по малым годам своим не ведающий ратного дела, согласился с князем Иваном Вельским, повелев братьям Воротынским завтра с рассветом поспешить в свои уделы. Вот и вышло, что оказались они лишь со своими дружинами, но если дружина Воротынска виделась им надежной, то дружина Одоева - замок с секретом, чтобы отомкнуть его, время потребно. А будет ли оно? Обойдется ли? Отведет ли Бог татар от Сенного шляха?
Прежде чем ехать домой, князья Воротынские завернули на Казенный двор, чтобы у главы Казенного двора испросить Фрола Фролова в стремянные князю Михаилу, который вынашивал это намерение давно и надеялся, ежели минет опала, взять к себе молодца, так много доброго им сделавшего.
Глава Казенного двора удивился этой просьбе, пожал плечами:
- Овчины он человек. Тот его к вам подослал…
Не очень-то поверилось в это братьям. Никакого худа за крамольные речи, что с Фролом вели, они не видели, никакого зла не получали, но возражать не стали. Михаил лишь ответил:
- Теперь Овчины нет.
- Овчины нет, найдется другой изверг. У трона всегда вдоволь добра и зла. Глядите, не пожалеть бы. А так - что, так - берите.
Братья не прислушались к совету пожилого, видавшего виды на Казенном дворе головы, велели Фролу нынче же прибыть к ним во дворец.
Прискакав домой и, распорядившись готовить в дорогу коней и малую охрану, сели братья за стол, с любовью накрытый матерью. Теперь они вместе, она теперь всю материнскую любовь направит на то, чтобы сыновьям было в доме удобно и покойно. Увы, сыновья сразу же умерили сияющую ее радость, сказав о повелении царя спешить в уделы, на рубежи, дабы встретить там крымцев.
- Господи! Из огня в полымя! - истово перекрестилась княгиня. - Иль денечков хоть несколько с матерью непозволительно побыть?! Кто ж вам так удружил?
- Князь Иван Вельский.
- Бесчестный!
Вроде бы, как молва идет, правит, растолкав всех, Иван Вельский Думой, мягко, даже с Шуйским, тех, кто его заточил в подземелье и оковал, поступил милостиво, оставил без гонения, а гляди ж ты, сразу увидел, что Иван Васильевич намерен приблизить к себе юных князей, тут же когти выпустил.
А иначе не оценишь совет князя Вельского отправить Воротынских в их уделы спешно, еще и без рати, чтобы, значит, не смогли совладать с крымцами, если те подступят к верхнеокским городам.
Нелюбы, выходит, юные князья властолюбцу! На одно надежда: минет их, Бог даст, лихо лихое.
Надежда - шутка, конечно, добрая, но если без огляда на ту надежду прикидывать, то получается, что Сагиб-Гирей непременно будет действовать тем же путем, что привел их с Мухаммед-Гиреем к великому ратному успеху. Нельзя отбрасывать и то, что идет с ханом крымским предатель Семен Вельский, а тому хорошо известно, что полки, высылаемые на весну и лето к Оке, в верховье станов не имеют, там только дружины в крепостях и сторожи на засеках, выставлять которые начали при покойном князе Иване Воротынском по его разумению. Дело оказалось весьма сподручным, однако получить своевременно весть о врагах - это лишь полдела, чтобы побить их, нужна рать. Не справятся дружины с крымцами, если те направят по Сенному шляху тумен, а то и два. Никак не справятся.
Братья Воротынские ошибались: Сагиб-Гирей - не Мухаммед-Гирей, он не обладал военной хитростью, да и советник его, князь Симеон Вельский, не чета атаману Дашковичу, вот почему, не мудрствуя лукаво, повел свои тумены крымский хан к Оке мимо Зарайска, оставив под городом малую часть своих сил. Времени у князей Воротынских поэтому оказалось достаточно, чтобы собрать все верхнеокские дружины в один кулак, поставив над ними воеводою Никифора Двужила.