На опушке Вельский придержал коня, дав время скучиться другим опричникам, уже скакавшим за ним, и вновь, теперь в нескольких саженях от опушки, поскакал настолько быстро, насколько позволял лес.
Вот и взгорок. На его макушке придержал коня. Нет, не тысяча с лишним за его спиной, сотни три всего, да еще сотни две, скачущих растянувшейся цепью.
"Неужели тысяцкие пожадничали?! Взыщу!"
Времени терять, однако же, не стоило даже в ожидании скакавших на виду по лесу.
- Кто подрубит ханский стяг, получит дворянство. Вперед!
Нукеры полка Девлет-Гирея не дрогнули, увидев новые силы русских. Устилали своими трупами и трупами наседавших каждый шаг своего отступления. Дрогнул сам хан. Он с испугом смотрел, как из леса выпластывают все новые и новые черные всадники, словно нечистая сила (Вельский, не думая о последствиях, поступил очень верно, не став ждать всех ратников), конца которым не видно и которые начинают охватывать его гвардейцев с боков. Когда же более ловкие и смелые очень близко пробились к его стану, хан решил спасать свою драгоценную жизнь. Стегнув коня камчой, Девлет-Гирей понесся прочь в окружении полусотни телохранителей.
Воины ханского полка продолжали какое-то время упорно сопротивляться, но когда упал ханский стяг, те из них, кто успел, тоже понеслись прочь.
Лиха беда - начало. Да если еще пример показал сам властелин и его лучшие из лучших нукеры. Один за другим покидали поле боя нойоны и темники, за ними следовали тысяцкие, оставляя на произвол судьбы своих воинов, которым не было дано команды отступать, и поэтому им оставалось одно - отбиваться, пока есть силы, и уповать на милость Аллаха.
Они и отбивались еще некоторое время, но вот из гуляй-города по повелению Фаренсбаха была устроена вылазка: высыпали из крепости казаки атамана Черкашенина, порубежные казаки и дети боярские, да немцы-наемники. Действие предельно рискованное, ибо крепость оставалась почти незащищенной (только пушкари с посохой и ертоульцами), но риск оказался весьма кстати: крымцы сломились окончательно. Началась безжалостная, безудержная бойня. Казалось, совсем забыли русские ратники заповеди Господни, а старались лишь ублажить своего древнего бога Перевита, о пяти головах, для которого одна утеха - кровь побежденного врага. Как можно больше его крови.
Каждая маленькая речушка, тормозившая паническую скачку крымцев, давала возможность русским воям наваливаться на ворогов большими силами и буквально запружать переправы трупами захватчиков как плотинами.
До берега Оки доскакала едва ли половина совсем недавно могучего войска, а на реке их встречали лодьи и дощаники с пермяками, ловкими на веслах и в стрельбе из луков. Да и погоня далеко не отстала.
Вышли из Серпуховской крепости и монастырей предусмотрительно оставленные там князем Воротынским русские лучники и мечебитцы, стрельцы и даже пушкари - благо, пушки на колесах, возни с ними никакой.
Каждый русский ратник мстил за веками обливавшуюся кровью и слезами от татарского беспредела Россию, за свою семью, ибо почти каждая русская семья имела свои счеты с поработителями.
Ускакавший с поля брани хан забыл о своих сыновьях-царевичах, о мурзах, оставленных им на левом берегу Пахры и ожидавших его победного возвращения, но оказавшихся в руках русских. Забыл Девлет-Гирей и о тумене, вполне способном вызволить из плена и сыновей, и мурз, не послал к темнику гонца с таким приказом, а вспомнил о сановниках и о тумене, которому противостояла всего тысяча храбрецов князя Федора Шереметева, главный воевода. Оставив за себя князя Хованского и велев тому гнать и гнать татарскую нечисть до самой Оки, где на переправах положить крымцев как можно больше, сам повел дружину свою и весь Большой полк к Пахре.
Если татары узнают о разгроме своего войска прежде, чем подойдет к ним Большой полк, они могут рассыпаться и, уходя к себе малыми группами, сжигать по пути села, мстя за позор сородичей и их гибель, но могут и ударить по тысяче Шереметева, смять ее и, освободив пленных вельмож, направиться всем туменом на Калужскую дорогу, а то и дальше - на Козельск. Это уже будет очень серьезно: более десяти тысяч решительно настроенных нукеров - солидная сила, с которой не так-то легко будет справиться. Только неожиданный удар, да и то не бесшабашно-прямолобный, может исключить для татарского тумена подобную возможность.
Удар в спину по дороге тоже подтолкнет тумен предпринять попытку переправиться через Пахру, и тысяче князя Шереметева придется тогда очень туго. Она просто не устоит, погибнет почти вся.
"Нужно отсечь от Пахры. Дорогу на Серпухов оставить открытой. К Хованскому же послать гонца, пусть Опричный полк встречает отступающих. Большому же полку идти по пятам, громя замыкающие сотни".
Позвал на совет своих бояр и тысяцких. Собрался отдать им необходимые приказания о неожиданном выходе на берег Пахры справа и слева от тумена, чтобы одновременно ударить по татарам, отсекая их от реки, но по установленному самим же правилу решил выслушать мнение подчиненных перед последним своим словом.
Само собой разумеется, много людей, много мнений, но одно из них оказалось весьма толковым:
- Не всем полком идти. По тысяче справа и слева, остальным устраивать засады. Не одну, а цепью. Несколько. Куда как ладно станет щелкать татарву.
Никифор Двужил сразу же загорелся:
- Дозволь, князь, мне первых пару засад устроить дружиной. А дальше пусть тысяцкие. Еще не менее трех.
- Спасибо, други. Лучшего совета я даже ожидать не мог.
- И все же, воевода, пошли за поддержкой, - добавил один из тысяцких. - Пусть Правая рука поспешит обратно. Лишним не станет.
Две тысячи (одна справа, другая слева) двинулись по лесу к Пахре, дружина княжеская, разделившись на половины, начала подыскивать удобные места для засад. Остальные тысячи, отпятившись примерно на версту, тоже начали устраивать засады саженей по двести друг от друга - получилась вроде бы одна бесконечной длины засада, которая, естественно, должна была напугать крымцев, лишив их воли к сопротивлению.
Сам князь Воротынский с малой охраной и связными, оставленными от каждой засады, избрал место в середине длинной засадной полосы, откуда почитал лучшим руководить боевыми действиями своего полка.
Все получилось даже лучше, чем задумывалось. Татары беспечно ожидали, когда прискачет к ним гонец от хана с вестью о разгроме гяуров (а в победе своих туменов они нисколько не сомневались) и с повелением уничтожить гяуров, захвативших мурз, - тогда их ничто не удержит, даже пушки с устрашающе направленными на переправу стволами. Кого соблаговолит Аллах взять с собой в рай, возьмет, тех же, кто останется живым, ждет земной рай: власть над сотнями рабов, какими одарит их Девлет-Гирей.
С такими настроениями не встретишь во всеоружии неожиданный удар, а когда мечебитцы-русы, знавшие татарский язык, начали выкрикивать, что Девлет-Гирей разбит и бежал, бросив их на произвол судьбы, даже те, кто успел изготовиться к сече, решили, что пора спасаться и им, благо дорога на Серпухов глупыми гяурами не перекрыта, а кони под рукой и подседланы.
Вот и не случилось серьезной рукопашной схватки на Пахре, тумен, стискивая себя до предела, понесся черной тучей, взвихривая пыль, по Серпуховской дороге к Оке. Тысячам Большого полка и полка Правой руки оставалось только подстегивать бегущих в панике ворогов.
Первая засада не очень-то притормозила тумен, лишь выбила изрядно нукеров, вторая тоже была прорвана, хотя и с большими потерями для крымцев, только третья и четвертая вынудили большую часть крымцев остановиться и побросать оружие. Тех же, кто не спешился безоружно, а поскакал дальше, ждала следующая засада. Ждала смерть. Сдавшихся в плен начали вязать их же арканами, притороченными к каждому татарскому седлу.
Князь Михаил Воротынский порысил к Пахре, хотел лично поблагодарить Николку Селезня, свершившего подвиг. И едва одолев половину пути, встретил он князя Федора Шереметева. Обнялись по-братски, поздравляя друг друга с великой победой, и князь Шереметев спросил:
- Дозволь скакать к своему полку и гнать татарву?
- Тебе иная роль. Князь Одоевский идет сюда на помощь. Позвал я его на случай, если бы вышла неудача. Ты скажи, пусть скачет на Оку, сам же возьми ханский обоз под свою охрану. Его, перехваченного Опричным полком, охраняет моя малая дружина. Освободив ее, отправь ко мне. Найди и свой саадак, прошерстив ханский обоз, ему больше негде быть. Выбери ратные подарки для государя нашего Ивана Васильевича.
- Мне их везти?
- Достоин, князь, ты этой чести, но нужна ли нам с тобой царская милость за радостную весть? Мы добрую службу сослужили и царю, и отечеству, и нам это зачтется по большому счету, а не по мелочи. Хочу послать достойного из достойных из молодых. У кого впереди будущее.
У Фрола Фролова вспыхнули радостью глаза, ибо он посчитал, что кроме него князю послать к царю некого.
Вот оно - боярство! Тогда и Вельского с Малютой можно будет не ублажать.
Наивно. Разве выскользнешь из цепких рук главы Сыска и его племянника? Радость Фрола была кратковременной: потускнели его очи, когда он услышал дальнейшие слова князя Воротынского:
- Мыслю, князь Федор, послать Косьму Двужила. Много дельных советов давал он мне, да и сам действовал не только храбро, но и с разумностью. Ему сам Господь предначертал стать знатным воеводой.
- Мне он тоже пособил знатно. И словом, и делом. "Что же, князь-воевода, упускаешь ты свою выгоду!" - с досадой подумал Фрол Фролов, но утаил эту досаду глубоко в себя, и взор его, на мгновение лишь посуровев, вновь обрел обычную беспечность и довольство. Твердо решил Фрол сегодня же оповестить о решении главного воеводы Богдана Вельского, тот найдет, как этими сведениями воспользоваться.
Князю бы Воротынскому послать к царю любого из первых полковых воевод, а не безродного своего боярина, но Михаил Воротынский даже не думал о возможных подлых каверзах, он всей душой торжествовал свою победу. У него даже и мысли не могло появиться, что кому-то эта великая победа, им достигнутая с таким трудом во имя спасения России, встанет поперек горла.
Князю, когда он переправился через Пахру, показали шатер, в котором лежал под присмотром пожилого ратника, знающего, как лечить раны, Николка Селезень. Князь вошел в шатер и опустился на колени у ложа своего боярина.
- Великую службу сослужил ты не только мне, но и всей России. Государь Иван Васильевич достойно оценит твое мужество.
- Не ради милости государевой терпел я муки, - с трудом разжимая спекшиеся губы, ответил Николка Селезень, - отечества ради.
Фрол Фролов с подозрением глянул на боярина, но никто не заметил невероятного в такой обстановке взгляда.
- Грозились, что сначала руки по плечи стешут, - продолжал, делая паузы меж словами, Селезень, - да не вдруг, а постепенно. Пальцы уже почти все посекли тесаками. А чтобы кровь не хлестала, прижигали отрубы. После рук, грозились, за ноги возьмутся. Болваном, мол, круглым останешься.
Содрогались все, кто был в шатре и слушал тихие и медленные слова боярина Селезня, а каждый из них нагляделся за свою ратную жизнь в достатке и на кровь, и на калечных, и на смерть; но то ратные раны и ратная смерть, а тут - измывательство над беззащитным.
Князь же процедил сквозь стиснутые зубы:
- Жаль, сбег Девлетка-варвар! Самолично снес бы ему голову!
"Эка самовластец, - хмыкнул про себя Фрол Фролов. - Вон куда возносит себя. Одному государю решать, как поступить с крымским ханом, окажись он в плену…>>
К шатру подскакал гонец от воеводы Хованского.
- Князь Хованский велел спросить тебя, главный воевода, гнать ли татарву за Окой?
- Гнать! Сечь, не давая пощады никому! Чтобы ни один до Степи не доскакал!
С таким же вопросом прискакал гонец от атамана Черкашенина. Он еще просил разрешения не возвращаться в стан под Молоди, а сразу же распустить казаков с ратной добычей по своим куреням. Они по доброй воле пришли на рать, и нет им необходимости выпяливать себя, гарцуя по московским улицам.
- Низкий поклон всем казакам от меня за службу отечеству. Поступайте, как сочтете лучшим.
Не успел ускакать гонец атамана Черкашенина, ему на смену гонцы от воевод большого огненного наряда и гуляй-города, тоже с вопросами, тоже в ожидании его, воеводского слова, - князю Воротынскому недосуг стало оставаться с героем-боярином. Поручив его Фролу Фролову, ушел князь с головой в воеводские заботы. В радостные заботы, но оттого не менее хлопотные, требующие полного напряжения мыслей и духовных сил.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Князь Михаил Воротынский не подгадывал специально, но так получилось, что Окская рать возвращалась в Москву в Рождество Пресвятой Богородицы. Торжественное колокольное разноголосье созывало христианский люд на праздничные молебны по случаю столь великого для них события. Москвичи, однако, нарядившись во все лучшее, заполняли не церкви, а улицы, хотя князь Михаил Воротынский не посылал загодя в стольный град гонца с сообщением о дне возвращения рати с битвы, город, однако же, откуда-то узнал об этом и высыпал встречать своих спасителей. Спасителей России.
Ничего подобного воевода-князь еще не видывал: Москва встречала его, Воротынского, радостнее, чем некогда царя Ивана Васильевича - юного покорителя Казани. Под копыта княжеского саврасого коня в парадной сбруе расстилали бабы шелковые платы свои, сами же, не стыдясь греха, оставались простоволосыми. Цветы изобильно летели к нему, князю, к дружинникам его, ко всем ратникам, и весь разномастный люд - от знатных до изгоев - низко ему кланялся. Священнослужители, не велев прекращать колокольный звон, тоже выходили на улицы с крестами и кадилами, чтобы благословить победителей.
Гордость за себя, за дружину свою, за соратников-соколов вольно или невольно воцарилась в душе главного воеводы, вместе с тем к гордости законной, заслуженной примешивалась непрошеная тревога, отравляя безмятежную радость. Да, все складывалось не так, как мыслил князь Михаил Воротынский. Верно, победа знатная, чего греха таить, но он - воевода, лишь с честью выполнивший царское поручение, не ему полагались почести царские, а самому государю. Так велось на Руси издревле: торжественный колокольный звон разносился по всей необъятной России в честь великих князей, в честь царей-самовластцев. Сегодня же колокола пели свою торжественную песнь в его честь, в честь служивого князя, хотя и знатности великой, но все одно - слуги царева. Это необычно, оттого и вызывало беспокойство, совершенно, казалось бы, лишнее в такой праздничной радости, было ложкой дегтя, портившей бочку меда. Отделаться от тревоги, от непрошеной тоски сердечной князь не мог. Как клещ вцепилась она в душу.
Еще более неуютно почувствовал бы себя победитель Девлет-Гирея, знай он, что колокольный звон, начавшийся по велению царя в честь славной победы еще два дня назад, волнами, как от брошенного в воду камня, покатился по Русской Земле и, к досаде Ивана Васильевича, в торжественных службах славили не только царя всей России, но и князя-воеводу Михаила Воротынского. И как чудилось Ивану Васильевичу, имя слуги его, раба его, произносилось более торжественно.
Видит Бог, Михаил Воротынский не хотел этого. Донести царю весть о победе послал он боярина Косьму Двужила, имея две мысли: царь на радостях может пожаловать Косьму более высоким чином, чего тот, конечно же, заслужил; но главное, посылая своего слугу, князь как бы подчеркивал, что считает победу над крымцами не своей заслугой, а заслугой самого царя, он же, воевода, раб царев, лишь выполнил его волю.
Косьма Двужил, однако же, доскакал только до Москвы. По подсказке Малюты Скуратова, Разрядный приказ, князья Юрий Токмаков и Тимофей Долгоруков, коих царь оставил оборонять стольный город и кои теперь не хотели быть обойденными, перехватили гонца княжеского и отрядили в Новгород своих: князя Ногтева и сановника Давыдова. Два саадака и две сабли Девлет-Гирея, которые вез Косьма в подарок царю от имени своего князя, передали Давыдову и Ногтеву и научили, с какими словами надлежит вручить сей трофеи Ивану Васильевичу.
Государь с великой радостью принял подарки и выслушал здравицу в честь его, царя всей России, преславной победы, осыпал милостями гонцов и тут же повелел бить во все колокола, петь молебны три дня. Сам же, не медля ни часу, велел готовиться к отъезду в Москву.
Неподсудны слугам царевым поступки их властелина, но на сей раз уж слишком откровенно разошлись слова Ивана Васильевича с делами его. Выходило, что не ради готовности встретить литовцев и шведов, которые могли напасть по сговору с Девлет-Гиреем, сидел он в Великом Новгороде, а по трусости своей, из опаски оказаться в руках крымского хана. Теперь он спокойно возвращался в свой стольный град принимать всенародную благодарность за великую победу над захватчиками, им одержанную.
В церквах же не обошли вниманием само воинство, славя его воевод и особенно главного - князя Михаила Воротынского. С клиросов возвещали ему многие лета, что и царю-батюшке, о чем услужливые шептуны царевы тут же его уведомляли.
Царь Иван Васильевич проглотил обиду, не запретил церквам славить героя-воеводу, поопасался, видимо, осуждения народного. Государь вполне понимал, что вот так, сразу, даже ему, самодержцу, кому волей Господа Бога вручена жизнь подвластных, коих волен он казнить и миловать, а ответ держать только перед Всевышним, несподручно опалить князя Воротынского в сей торжественный для России момент.
"Подумаем. Прикинем. Найдем путь урезонить зазнайку!" - распаляя себя, грозился Иван Васильевич.
Не до зазнайства было князю Воротынскому. Едва спешившись пред крыльцом своего дворцового терема и увидев среди встречавших его Косьму Двужила, он сразу понял: пошло что-то не так, наперекосяк пошло. Князь обнял жену, прильнувшую к нему порывисто, приласкал детей, поклонился дворне, ловко скрывая свою тревогу, и лишь в бане, которая была спешно приготовлена и в которую он позвал с собой Косьму Двужила, спросил его:
- Отчего ты не при стремени государя?
- Я не ездил в Великий Новгород. Подарки твои, князь, повезли к царю другие.
- Да-а-а. Дела-делишки. И чего же ты сразу ко мне непоскакал?
- Хотел, да княгинюшка, лада твоя, не пустила. Сказала: не стоит до времени расстраивать тебя. Приедет, дескать, и разберется. Еще добавила: к твоему, князь, возвращению скажет царь-батюшка слово свое с гонцом своим. Все, мол, образуется тогда. Только неважной провидицей она оказалась. Нет от царя никакой вести, хотя, сказывают, вот-вот из Великого выедет. Если уже не выехал.
- Да-а-а, дела-делишки, - еще раз раздумчиво протянул князь, затем, взяв себя в руки, молвил буднично: - Пошли на полог париться.
Мысли князя, его тревоги и переживания, его раздумья - в нем самом, даже такие близкие, как Косьма Двужил, должны видеть в нем волевого, несгибаемого человека. Князя!