При нравах той эпохи, судьба младшей Калисфении не только могла быть, но непременно была бы еще печальнее.
Выбор светлейшего должен был быть для нее более чем лестным. Ей, наверное, позавидовали бы не только дамы, но и девушки даже высших сфер тогдашнего общества, где добродетель не считалась особенным ценным качеством.
Любовниц сильных тогдашнего мира ожидало и счастливое супружество, покойная жизнь и не менее покойная старость.
Так рассуждали тогда все.
Так рассуждал и Григорий Александрович.
VII. Недостатки светлейшего
Самодурство, причудничество и женолюбие были отрицательными качествами Григория Александровича Потемкина.
Сживаясь с гениальным умом, пылкою восторженною натурою и подчас совершенно рыцарским великодушным характером, качества эти имели причины, лежавшие вне "великого человека".
Мы отчасти из разговора Григория Александровича с его матерью познакомились с его справедливым взглядом на окружавшее его общество, среди которого он царил много лет, не как временщик благодаря капризу своего могущественного властелина, а по создаваемым им своим трудам и заслугам.
Он понимал, что у трона великой государыни он стоит целой головой выше всех других сановников, мало того, что эти сановники пресмыкаются у его ног только потому, что он взыскан милостями императрицы; и при малейшем неудовольствии с ее стороны готовы первыми бросить в него грязью.
Князь платил им за это безобразными выходками самодурства и надменностью, переходящею всякие границы.
Они раболепной толпой теснились в его приемных, а князь зачастую совсем не принимал их и не выходил к ним, а если и появлялся перед ними, то босой, в халате, одетом прямо на голое тело.
С низшими же, слугами и солдатами, он был самым простым задушевным барином, даже не позволявшим титуловать себя, и простой народ и солдаты платили за это восторженным обожанием Григорию Лександровичу, как они звали его в глаза и за глаза.
Самодурство и надменность, понятно, не проходили бесследно и для светлейшего - он наживал массу врагов, которые старались клеветать на него и забрасывать его грязью, особенно после его смерти.
Много такой клеветы перешло, как это всегда бывает с великими людьми, и в историю.
Не скупились на злословие относительно его, конечно, втихомолку, его современники и при жизни князя.
Иногда это злословие достигало ушей самого князя.
Он отплачивал за него довольно оригинально.
Генерал Меллесино имел неосторожность, говоря в одном обществе о Потемкине, выразиться, что счастье вытянуло его за нос, благо он у него велик.
Слухи об этом дошли до Григория Александровича, и Меллесино был тотчас же вызван к нему.
В тревожной неизвестности прождал генерал часа четыре в приемной князя, пока не был позван.
Григорий Александрович принял его одетый в одну сорочку, с босыми ногами, и взяв за руку, подвел к зеркалу, перед которым лежала бритва.
- Померяемся носами, ваше превосходительство, и чей окажется меньше, тот и упадет под бритвою на пол. Да что и мерить? Посмотри, какая у тебя гладенькая пуговица, просто тьфу.
Потемкин плюнул ему прямо в нос.
- Ступай, - сказал он затем генералу, - да прошу впредь вздору не болтать, а покрепче держаться за меня, иначе может быть худо.
Другой чиновник, выйдя из певчих и получив чин действительного статского советника, недовольный обхождением с ним Григория Александровича, заметил:
- Разве не знает князь, что я такой же генерал.
Это передали князю, который при первой же встрече сказал ему:
- Что ты врешь! Какой ты генерал, ты генерал-бас.
Григорий Александрович терпеть не мог, когда люди, приближенные им к себе, зазнавались, он давал им за это обыкновенно очень памятные уроки.
Князь, по обычаю вельмож того времени, держал открытый стол. В числе незваных гостей, почти ежедневно являвшихся обедать к светлейшему, был один отставной генерал.
Он всегда прежде других садился за стол и первый брал карты, когда князь изъявлял желание играть.
Генерал был очень недалек, и потому Григорий Александрович терпел его и забавлялся его разговорами и суждениями.
Тот по глупости вообразил, что Потемкин питает к нему особенное расположение и дружбу, начал гордиться и хвастать этим, обещал многим покровительство и стал вмешиваться в дела князя.
Григорию Александровичу это надоело, он решил проучить нахала и показать всем, какую роль играет он при нем.
Однажды генерал пришел к князю обедать раньше всех, так что в столовой не было никого, кроме двух любимых адъютантов светлейшего.
- Как жаль! - сказал Потемкин. - Поедем купаться.
Генерал обрадовался приглашению.
Поехали вчетвером в Летний сад.
Генерал носил на передней части головы накладку.
- Где же мы станем раздеваться? - спросил он князя.
- Зачем раздеваться! - отвечал князь и вошел в бассейн в халате.
- Я так не могу! - заупрямился было генерал, но его шутя втащили в воду в мундире и купали до тех пор, пока не смыли с головы накладку.
После купанья генерал просился ехать домой, чтобы переодеться.
Григорий Александрович его не пустил, привез его к себе мокрого с блестящей головой обедать, играть в карты, танцевать и быть таким образом целый вечер всеобщим посмешищем.
Генерал перестал хвастаться своею близостью к светлейшему.
Другой статский сановник считал себя тоже одним из близких и коротких людей в доме Потемкина, потому что последний входил иногда с ним в разговоры и любил, чтобы тот присутствовал на вечерах.
Самолюбие внушило ему мысль сделаться первым лицом при князе.
Обращаясь с последним час от часу фамильярнее, он однажды сказал ему:
- Ваша светлость не хорошо делаете, что не ограничите число имеющих счастье препровождать с вами время, потому что между ними есть много пустых людей.
- Твоя правда, - отвечал Григорий Александрович, - я воспользуюсь твоим советом.
Вечером Потемкин расстался с ним, по обыкновению, очень ласково и любезно.
На другой день он приехал к князю и хотел войти к нему в кабинет, но перед ним вырос лакей.
- Не велено принимать!
- Как не велено, ты, верно, братец, ошибаешься во мне или в моем имени.
- Никак нет-с, ваше превосходительство, я довольно вас знаю и ваше имя стоит первым в реестре лиц, которых его светлость, по вашему же совету, не приказал к себе допускать.
С этого времени князь на самом деле никогда уже не принимал зазнавшегося непрошенного советчика.
Не любил также светлейший князь и открытой лести, и раболепного прислужничества. К нему нельзя было, что называется, прислужиться, при нем надо было служить.
Состоять ординарцем при светлейшем князе считалось особою честью, потому что трудная обязанность - продежурить сутки в приемной перед его кабинетом, не имея возможности даже иногда прислониться - выкупалось нередко большими подарками и повышениями.
Один богатый молодой офицер, одержимый недугом честолюбия, купил за большие деньги у своих товарищей право бессменно провести трое беспокойных суток в приемной князя, часто страдавшего бессонницей и катавшегося иногда в такое время на простой почтовой телеге то в Ораниенбаум, то в Петергоф, то за тридцать пять верст по шлиссельбургской дороге в Островки, где и поныне возвышаются зубчатые развалины его замка.
К несчастью молодого честолюбца, сон, как нарочно, овладел князем, и под конец вторых суток добровольный ординарец истомился и изнемог, затянутый в свой парадный камзол.
Только перед утром третьего дня судьба улыбнулась ему.
Князь потребовал лошадей и поскакал в Петергоф, посадив его на тряский облучок повозки.
У счастливца, как говорится, едва держалась душа в теле, когда он прибыл на место назначения, но зато в перспективе ему виделись ордена и повышения.
- Скажи, пожалуйста, за какой проступок назначили тебя торчать у меня столько времени перед кабинетом? - спросил у своего спутника Григорий Александрович, очень хорошо понимавший трудности дежурства.
- Чтобы иметь счастие лишний час видеть вашу светлость, я купил эту высокую честь! - ответил подобострастно молодой человек.
- Гм! - значительно откашлянулся князь и затем добавил: - А, ну-ко, стань боком.
Ординарец через силу сделал ловкий полуоборот.
- Повернись теперь прямо на меня.
И это приказание было отлично исполнено.
- Посмотри теперь прямо на меня.
Молодой человек, подкрепленный надеждою, при таком тщательном, непонятном ему осмотре, исполнил и это с совершенством.
- Какой же ты должен быть здоровяк! - произнес Потемкин и пошел отдыхать.
Счастье не улыбнулось честолюбивому ординарцу.
Он не получил ничего.
Оригинально проучал Григорий Александрович и недобросовестных игроков.
Светлейший очень любил играть в карты, преимущественно на драгоценные каменья.
Как-то один из вельмож проиграл ему довольно значительную сумму и уплатил ее бриллиантами, которые стоимостью были гораздо меньше проигрыша.
Князь узнал об этом лишь на другой день, когда велел ювелиру оценить каменья.
Не сказав ни слова, и не показывая вида неудовольствия при встрече, он задумал наказать недобросовестного игрока и предложил ему принять участие в загородной прогулке.
Тот согласился.
Григорий Александрович позвал кучера, который должен был везти этого вельможу, и приказал ему устроить так, чтобы коляска при первом сильном толчке сорвалась с передка и упала, а кучер с передком ехал бы дальше, не оглядывась и не слушая криков.
День был выбран холодный и дождливый.
Григорий Александрович, обыкновенно ездивший в карете, поехал на этот раз верхом, а все приглашенные на прогулку, по желанию князя, отправились в открытых экипажах.
Отъехали довольно далеко от Петербурга в безлюдное, пустынное место, где негде было укрыться от дождя.
Небо между тем кругом заволакивалось густыми тучами.
На дороге пришлось проезжать громадную лужу.
Когда коляска, в которой сидел вельможа, въехала в воду, князь крикнул кучеру: "Пошел!" - и сам, поворотив круто коня, поскакал назад, а за ним все сопровождающие его.
Кучер, согласно полученному приказанию, хлестнул лошадей и дернул коляску так сильно, что она, сорвавшись с передка, села посреди самой лужи.
Вельможа начал кричать и браниться, но кучер, не слушая ничего, уехал на передке.
Как нарочно, в эту самую минуту полил проливной дождь.
Вымоченный насквозь вельможа должен был поневоле тащиться назад в Петербург пешком несколько верст, по колено в воде и грязи.
Насколько не любил князь недобросовестность, настолько же он не сердился на правду.
Один калмык, вышедший в люди в последние годы царствования Елизаветы Петровны, имел привычку говорить всем "ты" и приговаривать "я тебе лучше скажу".
Григорий Александрович любил играть с ним в карты, так как калмык вел спокойно большую игру.
Однажды, понтируя с каким-то знатным молдаванином против калмыка, князь играл несчастливо и, рассердившись, вдруг с запальчивостью сказал банкомету:
- Надобно быть сущим калмыком, чтобы метать так счастливо.
- А я тебе лучше скажу, - возразил калмык, - что калмык играет, как князь Потемкин, а князь Потемкин, как сущий калмык, потому что сердится.
- Вот насилу-то сказал ты "лучше", - подхватил захохотав Потемкин и продолжал игру уже хладнокровно.
Таковы были самодурство и причуды светлейшего князя Потемкина, почву, повторяем, для которых, и почву благодарную, давало само общество, льстящее, низкопоклонничающее и пресмыкающееся у ног умного и видевшего его насквозь властелина.
VIII. Женолюбец
Таким же недостатком светлейшего князя была страсть к женщинам, бывшая вместе с честолюбием преобладающею стороною его натуры.
Клевета современников шла в отношении этой слабости Григория Александровича так далеко, что удостоверяла за несомненное, что он в погоне за наслаждениями не щадил даже родственных связей.
В одной изданной при жизни Потемкина брошюре, посвященной отношениям князя к его племянницам Энгельгардт, он назван "Князем Тьмы".
Мы не будем касаться этих противоестественных отношений, имеющих под собою лишь весьма гадательные данные, но должны сознаться, что последняя четверть XVIII столетия, отличавшаяся обилием развратниц и ловеласов, имела в Григорие Александровиче самого блестящего и счастливого представителя последних.
Мы уже описали внешность светлейшего князя, но тогда, когда ему было за пятьдесят, когда его портила угрюмость, набегавшая на его чело, изборожденное уже морщинами.
В описываемое же нами время он был положительным красавцем.
Высокого роста, пропорционально сложенный, он обладал могучими мускулами и высокою грудью.
Орлиный нос, высокий лоб, красиво вытянутые брови, голубые, блестящие глаза, прекрасный цвет лица, оттененный нежным румянцем, мягкие светло-русые, вьющиеся волосы, ровные, белые как слоновая кость зубы - таков был обольстительный портрет князя в цветущие годы.
Даже потеря зрения в одном глазу не портила его внешнего вида.
Становится понятным, что по числу своих побед над прекрасным полом он не уступал герою романтических новелл… Дон Жуану де Тенорио.
Окруженный к тому же ореолом могущества, богатства и блеска, он был положительно неотразим для женщин своего времени, далеко не лелеявших особенно светлых идеалов.
Григорий Александрович представлял собой лакомую приманку для женщин, в особенности для искательниц приключений, тщеславных красавиц, пленявшихся мыслью приобрести земные блага посредством сближения с могущественным вельможею.
Мы знаем из разговора Григория Александровича с матерью, вероятно, не забытого читателями, как он глядел на женщин.
Они надоедали ему, он ими пресытился, как пресытился всевозможными яствами, и менял их одна на другую, как меняют ананасы на редьку и утонченные гастрономические блюда на солдатские щи с краюхой черного хлеба.
Других, кроме, если можно так выразиться, вкусовых отношений у него не было к представительницам прекрасного пола.
Он глядел на них как на одну из сладких приправ на жизненном пиру, как на десерт после хорошего обеда.
Чувству любви не было места в сердце светлейшего князя.
Мы знаем, что любовь он похоронил еще в московском доме графини Нелидовой, и над разрушенным алтарем этого божества построил себе храм честолюбия и восторженного поклонения царственной женщине.
Кроме княгини Святозаровой и императрицы Екатерины, для него других женщин-людей не существовало.
Другие были только игрушкой, лакомством.
Можно ли поставить ему это в вину?
Мы думаем, что на этот вопрос приходится ответить отрицательно.
Легко достижимое теряет прелесть.
Разбитое сердце Григория Александровича искало забвения в этих ветреных и зачастую продажных ласках, но не могло найти его.
Отсюда эта бесконечная цепь любовных приключений, считавшаяся современниками разнузданностью сластолюбца.
Обольстительный образ младшей Калисфении Мазараки не мог не произвести впечатления на пресыщенного женскими ласками Потемкина.
Взглядом знатока оценил он достоинства этой женщины-ребенка.
"Она чересчур молода, - решил он в своем уме, - но она разовьется под моей охраной, под моим наблюдением".
Он решил взять ее, создать себе неизведанное им еще наслаждение ожидания.
Для его могущества все было возможно, но в данном случае ему благоприятствовали и сложившиеся обстоятельства.
Отчим очаровавшей его девушки стал его невольным сообщником и безответным исполнителем его воли.
Так по крайней мере думал Григорий Александрович после ухода из кабинета Степана Сидорова.
Непременное и страстное желание чего-нибудь достигнуть порождает в сердцах людей тревожное сомнение, доходящее до потери сознания своего права и своей силы.
То же случилось и с князем.
Он вдруг стал сомневаться в возможности обладать Калисфенией Мазараки и серьезно утешался мыслью, что приобрел себе помощника в лице его отчима.
Перед перспективой достижения заманчивой цели он позабыл о своем могуществе.
Степан Сидоров, зная любовь своей жены к ее дочери, со страхом шел домой и обдумывал, как ему объявить непременную волю светлейшего князя.
Выбежав как угорелый из Зимнего дворца, он, выйдя на Невский, нарочно замедлил шаги, чтобы иметь время сообразить данное ему Григорием Александровичем тяжелое поручение.
"Жена ни за что не отпустит… С ней не сообразишь… кремень-баба… На рожон полезет и ничего с ней не поделаешь…" - размышлял он сам с собой.
"Что-то будет тогда?" - возникал в его уме вопрос.
Холодный пот выступал на его лбу и он чувствовал, как волосы его подымались дыбом.
Князь может погубить их всех одним движением своего мизинца.
Степан Сидоров снова ощущал на своей спине удары плетей, как тогда, когда он ехал исполнять поручение князя Святозарова.
"И понесла меня нелегкая в это Чижово…" - мелькала у него мысль.
"Да кто же мог тогда все это знать… предвидеть…" - оправдывал он самого себя.
"Ведь не втолкуешь моей греческой бабе, что его светлость всех нас может придавить ногтем… сам светлейший с ней едва ли сообразит и совладает…" - переносились его мысли к жене.
Он был в положении мыши, думающей, что сильнее кошки зверя нет.
Наконец он повернул на Садовую и вскоре подошел к кондитерской.
"Будь, что будет!" - в отчаянии сказал он самому себе и вошел в ворота, чтобы пройти задним ходом.
Калисфения Фемистокловна ждала его возвращения с нетерпением и беспокойством.
Внезапный вызов ее мужа к светлейшему князю Потемкину поверг ее в недоумение.
"Зачем ему понадобился мой вахлак?" - задавала она себе уж чуть ли не сотый раз вопрос и не могла найти на него ответа.
Вдруг ее осенила мысль.
Она даже выпрямилась, подняла голову, подбежала к большому зеркалу, находившемуся в ее приемной, и долго осматривала себя с головы до ног.
Самодовольная улыбка, появившаяся на ее сильно реставрированном лице, показала, что она осталась довольна этим осмотром.
Она хорошо помнила, что несколько дней тому назад светлейший удостоил посещением ее кондитерскую и выпил чашку шоколада.
Восстанавливая в своей памяти подробности этого посещения, она припомнила, что он как-то загадочно несколько раз посмотрел на нее, - она сама служила высокому гостю, а дочь была за прилавком, - и сказал ей даже несколько любезных слов.
При этом воспоминании она покраснела даже под слоем белил и румян, который покрывал ее лицо.
Она не сомневалась теперь более, что светлейший обратил на нее свое высокое внимание.
Сердце состарившейся красавицы сильно забилось.
Сделаться любовницей могущественного в России вельможи - это было такое счастье, в предвкушении которого она задыхалась.
"Верно, князь вахлака упрячет на какую-нибудь службу… да подальше отошлет, деликатный и умный мужчина…" - думала она.