- Скорее Дунай остановится в своем течении и небо преклонится к земле, нежели сдастся Измаил! - отвечал гордый Аудузлу-паша.
Суворов послал ему вторично письмо от себя:
"Если сераскир в тот же день не выставит белого флага, то крепость будет взята приступом и гарнизон сделается жертвою ожесточенных воинов".
Это письмо осталось без ответа.
На Григория Александровича между тем напала нерешительность, и он послал Суворову вторичное приказание:
"Если предвидится невозможность взять Измаил, то оставить".
Александр Васильевич отвечал:
"Намерение мое твердо решено; два раза русские были у ворот Измаила: стыдно будет третий раз отступать".
Собран был военный совет.
Бригадир Платов - будущий герой Отечественной войны 1812 года, первый написал: "штурмовать".
Другие написали то же.
Радостно принял это решение Александр Васильевич.
- Один день - Богу молиться; другой день - учиться; третий день - славная смерть или победа! - воскликнул он.
Из каждого полка были выбраны лучшие старые солдаты.
- Чудо-богатыри, - сказал им Суворов, - крепость непременно должна быть взята; это повелевает матушка-царица, а воля ее - святой закон.
Наступила ночь на 11 декабря.
Еще часа за три до рассвета во всем русском лагере царила глубокая тишина.
Вдруг взвилась ракета и рассыпалась сотнями звезд во тьме ночи.
Штурмовые колонны стали по своим местам.
По второй ракете войска двинулось, a по третьей бегом бросилось к крепости.
Гробовую тишину не нарушал ни один выстрел.
Только в двух стах шагах от Измаила нападающие были встречены адским огнем со всех батарей и со всего вала.
Турки, зная хорошо Суворова, не спали и ожидали нападения.
Пули, ядра и картечь свистали в воздухе. Огненный дождь лился на русские войска. Весь Измаил светился от выстрелов.
Наши продолжали подвигаться вперед, не отвечали на выстрелы и подошли ко рву крепости.
Мигом стрелки рассыпались по краю рва и, под прикрытием их выстрелов, русские спустились в ров, приставили к стенам лестницы и полезли на вал.
Завязался страшный рукопашный бой.
В числе бывших на валу находился и Кутузов, этот тоже будущий герой двенадцатого года, более двух часов боровшийся с малочисленным отрядом против несметного числа неприятелей, получавших беспрестанно свежие подкрепления.
Наконец, он послал своего адъютанта к Суворову с донесением, что вскоре он не будет более в силах удержаться на валу и просил помощи.
Суворов ответил посылкой 200 человек и велел передать Кутузову, что поздравляет его с назначением комендантом крепости Измаил.
Только Суворов мог сказать эти замечательные слова и только Кутузов мог понять их. Последний возобновил отчаянную борьбу.
Рассветало. Битва продолжалась с обоюдным ожесточением. Час проходил за часом, а кровопролитная резня не прекращалась.
Русские стояли уже твердою ногой в Измаиле и бились с неприятелем на улицах крепости.
Наконец победа была одержана окончательно. Измаил пал.
Перо прозаика слишком слабо для описания подробностей этого свирепого штурма, где люди превратились в зверей, где кровь лилась потоками и где живые дрались, попирая ногами мертвых и даже полумертвых.
Недаром взятие Измаила, считавшееся беспримернейшим эпизодом всемирной истории, вдохновило гений Байрона, посвятившего в своем "Дон Жуане" этому событию много чудных строк.
Приведем их:
Над крепостью раздался крик: "Аллах!"
Зловещий грохот битвы покрывая,
И повторился он на берегах;
Его шептали волны, повторяя;
Он был и вызывающ, и могуч,
И даже, наконец, из темных туч
Святое имя это раздавалось,
"Аллах, Аллах!" - повсюду повторялось.
Сдавался шаг за шагом Измаил
И превращался в мрачное кладбище.
Нет, не сдались твердыни Измаила,
А пали под грозою. Там ручьем,
Алея, кровь струи свои катила…
Штыки вонзались, длился смертный бой,
И здесь и там людей валялись кучи;
Так осенью, убор теряя свой,
В объятиях бури стонет лес дремучий…
Наш славный русский поэт Г. Р. Державин написал оду на взятие Измаила. Вот несколько стихов из нее:
Представь последний день природы,
Что пролилася звезд река,
На огнь пошли стеною воды,
Бугры взвилися в облака;
Что вихри тучи к тучам гнали,
Что мрак лишь молнии свещали,
Что гром потряс всемирну ось,
Что солнце, мглою покровенно,
Ядро казалось раскалено:
Се вид, как вшел в Измаил Росс.
Трофеи штурма Измаила были: 200 орудий, 350 знамен, 10 000 пленных и более нежели на два миллиона разных товаров и военных припасов.
Убитых со стороны турок было 15 000 человек, а с нашей - 10 000 человек убитыми и ранеными.
Утром 11 декабря Александр Васильевич Суворов рапортовал князю Потемкину:
"Нет крепче крепости и отчаяннее обороны, как Измаил, павший перед троном ее императорского величества кровопролитным штурмом. Нижайше поздравляю вашу светлость".
Императрице Суворов рапортовал кратко:
"Знамена вашего величества развеваются на стенах Измаила".
Город Яссы принял праздничный вид. От дворца светлейшего по дороге к Измаилу были расставлены сигнальщики, и адъютанты князя скакали взад и вперед по всему протяжению.
Григорий Александрович ожидал к себе Суворова.
Но день проходил за днем, а герой Измаила не приезжал. Оказалось, что Александр Васильевич, не любя никаких парадных встреч, нарочно приехал в Яссы ночью, а рано утром явился к Потемкину в длинной молдаванской повозке, заложенной парою лошадей в веревочной сбруе.
Один из адъютантов Потемкина узнал, однако, приехавшего в этом оригинальном экипаже и поспешил доложить об этом светлейшему.
Григорий Александрович вышел на крыльцо и обнял и расцеловал измаильского победителя.
- Чем могу я, дорогой граф Александр Васильевич, - сказал он ему, - наградить вас за все победы над врагами и за взятие Измаила?.. Скажите, друг мой!.
Этот покровительственный тон оскорбил Суворова.
- Помилуй, Бог, ваша светлость! - отвечал он, отвешивая чуть не земной поклон. - Сколько милости!.. Меня никто не может награждать, кроме Бога и всемилостивейшей нашей матушки, государыни царицы.
Григорий Александрович побледнел и закусил губу. Молча он прошел в залу, где Суворов с почтительностью подчиненного подал ему рапорт. Фельдмаршал холодно принял его и также холодно расстался с Александром Васильевичем. Его гордости был нанесен страшный удар.
Это не прошло даром Суворову. Он был вскоре отозван в Петербург. Императрица, желая вознаградить его, велела спросить: где он желает быть наместником.
- Я знаю, - отвечал Александр Васильевич, - что матушка-царица слишком любит своих подданных, чтобы наказать мною какую-либо губернию… Я размеряю силы с бременем, какое могу поднять… Для другого невмоготу и фельдмаршальский мундир.
Но фельдмаршальского мундира он не получил и сделан был лишь подполковником лейб-гвардии Преображенского полка.
Дочь его была пожалована фрейлиной.
Падение Измаила произвело сильное впечатление на Турцию, но, уверенная в помощи Пруссии и Англии, Порта отвергала мирные условия, предложенные ей Потемкиным, и решилась продолжать войну.
Вследствие этого Григорий Александрович приказал войскам расположиться на зимних квартирах в Молдавии, начал деятельные приготовления к предстоявшей кампании.
Расположение духа светлейшего было в то время далеко не из веселых.
Уже в последних письмах к нему императрицы он читал между строк, что государыня недовольна громадностью военных издержек и жаждет мира.
Между нею и ним стали набегать черные тучки.
В Петербурге же при дворе появилось новое лицо - Платон Александрович Зубов - новое восходящее придворное светило.
Быстрое возвышение двадцатидвухлетнего Зубова было неожиданно для всех, а особенно для Потемкина.
В 1789 году Зубов был только секунд-ротмистром конной гвардии, на следующий год он уже был флигель-адъютантом государыни, генерал-майором и кавалером орденов: святого Станислава, Белого Орла, святой Анны и святого Александра Невского.
При таких явных знаках благоволения монархини надменный Зубов не искал благосклонности и покровительства Потемкина и не обнаруживал к нему того раболепного уважения, с каким все преклонялось перед князем Тавриды.
Такая смелость глубоко потрясла душу человека, в течение пятнадцати лет привыкшего не видеть себе совместника в доверии императрицы, в ведении государственных дел и в общественном мнении относительно силы своей у престола.
Чувство оскорбленного колоссального самолюбия зародилось в груди всемогущего до этого времени вельможи.
Ни пышность, ни великолепие, его окружающие, ни почести, везде ему воздаваемые, не могли залечить этой ноющей раны.
Особенно в Яссах после взятия Измаила был он мрачен, задумчив, скучен, искал развлечения и нигде не находил его.
Не скрывая своих чувств от государыни, Григорий Александрович писал ей в конце 1790 года:
"Матушка родная!
При обстоятельствах отягощающих, не оставляйте меня без уведомления. Неужели вы не знаете меру моей привязанности, которая особая от всех. Каково слышать мне, со всех сторон, нелепые новости и не знать: верить мне или нет?
Заботы в такой неизвестности погрузили меня в несказанную слабость. Лишась сна и пищи, я хуже младенца. Все видят мое изнурение. Ехать в Херсон, сколь ни нужно, не могу двинуться; в подобных обстоятельствах скажите только, что вы здоровы".
В начале февраля 1791 года Потемкин начал готовиться к отъезду из Ясс в Петербург и, сделав распоряжение по армии и флоту, 9 февраля снабдил князя Репнина следующею инструкциею:
"Отъезжая на кратчайшее время в Петербург, препоручаю здесь командование всех войск вашему сиятельству, а потому и предписываю: сколь возможно остаться до времени без движений, ради успокоения войск, разве бы нужно было подкреплять которые, части.
Флот гребной исправить в скорости. Как крепости Измаил, Килия и Аккерман должны быть уничтожены, то взять на то меры, употреблять жителей на помянутую работу. Против неприятеля иметь всю должную осторожность.
С поляками обходиться ласково и дружно, но примечать. Если бы турки вызвались на переговоры и предложили бы перемирие, не принимать иначе, как разве утвердят прелиминарно объявленный от меня им ультиматум, состоящий в том, чтобы утверждено было все поставленное в кайнарджинском трактате и потом бывшие постановления; границу новую на Днестре и возвращение Молдавии и Валахии, на кондициях, выгодных для помянутых княжеств - sine qua non.
Казначейство будет зависеть от вашего распоряжения, о чем и в Варшаву я дал знать. Работами судов на Пруте и Днестре поспешить прикажите и почасту наблюдать.
Я в полной надежде, что ваше сиятельство все устроите к лучшему. Меня же уведомляйте через курьеров каждую неделю".
Мечты о восстановлении Византии снова начали копошиться в уме Потемкина, особенно вследствие того, что императрица, под влиянием Зубова и его партии, желала прекращения военных действий.
Григорий Александрович надеялся лично убедить государыню в необходимости продолжения войны.
Мысль о Зубове не давала ему покоя.
- Зуб болит, - говаривал он окружающим, - еду в Петербург вырвать…
Близкие к князю понимали этот намек.
Кроме этого государственного дела у князя было в Петербурге еще дело личное…
Он хотел сам возвратить княгине Святозаровой ее сына Владимира.
Получив в дороге письмо княгини, он тотчас же ответил ей, что ее сын с честью сражается с неприятелем и вполне достоин имени, которое носит его мать, и что по окончании кампании он сам привезет его к ней.
В письме он много не распространялся.
Тогда же Григорий Александрович написал императрице письмо с подробным изложением семейного дела князей Святозаровых и его в нем участия и просил высочайшего ее соизволения на восстановление прав усыновленного дворянина Владимира Андреевича Петровского, дарования ему княжества и фамилии его отца Святозарова.
"Только сделать это надо, матушка, секретно, чтобы злые языки о том не проведали и не оскорбили княгиню-страдалицу нелепым подозрением", - заключил свое письмо Потемкин.
Императрица отозвалась на это письмо чутким женским сердцем, и просьба Потемкина была исполнена.
Владимир Андреевич Петровский, за жизнью и воспитанием которого неусыпно следил князь, действительно, окончив курс в московском университетском пансионе, по собственному желанию пошел в военную службу, в армию, и в описываемое нами время служил в отряде Кутузова.
Во время штурма Измаила он был легко ранен, и ко времени отъезда светлейшего находился накануне выписки из лазарета.
В день своего отъезда Потемкин подписал приказ о переводе Владимира Андреевича Петровского в гвардию, с откомандированием в распоряжение фельдмаршала.
XVII. На пути
Вторая поездка Григория Александровича Потемкина в Петербург с театра военных действий сопровождалась такою же торжественною обстановкою, как и первая, после Очакова.
Во всех городах были парадные встречи, при звоне колоколов и пальбе из пушек, если таковые, конечно, имелись в тех городах, которые проезжал светлейший фельдмаршал.
Роскошные пиры и праздники устраивались в честь победителя Очакова и Измаила в более значительных городах. Ночью путь князя освещался горящими смоляными бочками.
Но пресыщенного властелина не тешили почести, не радовали торжества. Он был уныл, сердит и мрачен.
Лишь при особом умении приближенных к нему лиц, в нем пробуждались интерес к чему-нибудь и желание.
В одном из маленьких городов, лежавших на пути, жители ожидали проезда светлейшего с особенным нетерпением, так как хотели подать ему просьбу о городских нуждах.
Дни шли за днями. Наконец ночью появился экипаж Потемкина. Жители окружили его. Но на их беду, князь дремал и не велел себя тревожить и останавливаться в городе.
В этом затруднительном положении горожане обратились к одному из свиты светлейшего, и тот, тронутый их просьбами, согласился устроить дело.
Когда Григорий Александрович сердито спросил, скоро ли будут готовы лошади, он отвечал:
- Сейчас, ваша светлость! А какая здесь капуста, какой хлеб! - добавил он, как бы про себя, со вздохом.
Потемкин вдруг встрепенулся:
- Где, братец, давай сюда!
Капуста и хлеб были мигом поданы. Они оказались действительно прекрасными. Князь покушал, похвалил, внимательно рассмотрел просьбу горожан и, найдя ее справедливою, тут же удовлетворил их желания.
Светлейший приближался к Тульской губернии.
Знали, что он выразил желание пробыть в Туле несколько дней, чтобы осмотреть оружейный завод.
- Тульский завод, - сказал дорогой Григорий Александрович, - есть такое государственное заведение, такой военный предмет, который заслуживает моего внимательного обозрения, и я непременно займусь этим делом тщательно и серьезно.
Когда это намерение светлейшего стало известным в Туле, все пришло в движение.
Везде готовились роскошные торжества, спектакли, иллюминации и разного рода увеселения.
Местные власти с неутомимой энергией спешили привести в порядок город и завод, в сладкой надежде хотя на одно слово похвалы полудержавного властелина, хотя на один взгляд одобрения.
Так ценны были милости светлейшего.
Тульский губернский предводитель с дворянством и чиновники всех присутственных мест были наготове по первой повестке явиться в парадных кафтанах к тульскому наместнику, генерал-аншефу Михаилу Никитичу Кречетникову, для представления могущественному вельможе.
По-видимому, и народ принимал живейшее участие в этой парадной встрече.
Множество крестьян пришли в Тулу из ближайших сел и деревень.
Все хотели посмотреть на человека, на которого обращено было внимание всех и слава о котором гремела по всей обширной России.
Ежедневно толпы этого пришлого люда собирались по Киевской улице и осаждали тогда еще существовавшие триумфальные ворота, дворец, где должен был остановиться высокий путешественник, и крепость.
Михаил Никитич Кречетников, зная хорошо Григория Александровича, приказал, на всякий случай, приготовить на каждой станции все, что только могло удовлетворить причудливый вкус князя.
Тульский губернатор, Андрей Иванович Лопухин, ожидал дорогого гостя на границе Мценского уезда.
Все суетилось, готовилось, хлопотало.
Наконец, светлейший въехал в Тульскую губернию и, нигде не останавливаясь, даже не вылезая из своего зимнего дормеза, продолжал путь.
Таким образом, сопровождаемый губернатором, капитаном-исправником и некоторыми чиновниками, он проскакал Малое и Большое Скуратово - станции, где переменяли лошадей, а Лопухин все еще не видал его.
Желая непременно представиться светлейшему и донести об этом свидании наместнику, Лопухин решил обратиться к любимому адъютанту князя - Бауру, который был не только ему знаком, но даже несколько обязан.
Это было в Сергеевске, в шестидесяти верстах от Тулы, где переменяли лошадей.
Баур, сидевший вместе с Григорием Александровичем, вышел из дормеза, и Лопухин спросил его каким-нибудь средством доставить ему случай сейчас представиться князю.
- Хорошо, - ответил Баур, - я сделаю все, что могу, но за успех не ручаюсь.
Подойдя к дормезу и обращаясь к своим товарищам - другим адъютантам, которые от инея, облепившего их с головы до ног, были похожи на белых медведей, громко он сказал:
- Вот каков русский мороз: и без румян покраснеешь! Бррр… хорошо бы теперь, знаете, перекусить чего-нибудь да подкрепиться водочкой.
Князь из наглухо закрытого дормеза не подавал голоса, хотя мог слышать этот разговор.
- Кто бы отказался от таких благ! - подхватил один из адъютантов, переминаясь с ноги на ногу у дормеза.
Потемкин молчал.
- Этак, пожалуй, чего доброго, застынешь как студень, - продолжал Баур.
- Ты шутишь, а нам не до шуток - мы смертельно прозябли.
Потемкин молчал.
- Ваша светлость, - крикнул, наконец, потерявший терпение Баур, подойдя к самому окну дормеза, - здесь приготовлен вкусный завтрак.
Григорий Александрович сделал легкое движение.
- Тульские гольцы теперь только из воды, а калачи еще горячие. Право, все это стоит внимания вашей светлости.
Стекло дормеза опустилось.
- Алексинские грузди и осетровая икра заслуживают того же… - продолжал Баур.
- Гм!.. - отвечал Потемкин.
- А ерши, крупные, животрепещущие, так и напрашиваются в рот.
- Ой ли?
- Сверх того, ваша светлость, здесь мигом приготовят и яичницу-глазунью.
- Вели отворить карету! - крикнул Григорий Александрович, видимо, соблазненный последним блюдом русской кухни.
Светлейший вышел из дормеза, вытянулся во всю длину своего роста, окинул блуждающим взором своих полузамерзших спутников и сказал Попову и Бауру:
- Пойдем.
Они отправились к почтовому дому, где их действительно ожидали сытные яства и превосходное вино.