Окна находились не в продольных, а в поперечных стенах комнат, и тут, у каждого из этих стен, устроено было по эстраде, отделявшейся от полу несколькими ступенями.
Одна из эстрад, предназначавшаяся для императрицы, была покрыта драгоценнейшим персидским шелковым ковром.
На каждой из эстрад стояло по огромнейшей вазе из белого каррарского мрамора, на пьедестале из серого; а над вазами висели две люстры из черного хрусталя, в которых вделаны были часы с музыкой.
Люстры эти стоили сорок две тысячи рублей.
Кроме того, в зале было еще пятьдесят шесть люстр и пять тысяч разноцветных лампад, белых и цветных, сделанных наподобие роз, тюльпанов и лилий и развешанных гирляндами.
При входе в залу, по обеим сторонам от дверей, устроены были ложи, задрапированные роскошными материями и убранные цветами.
Под ними были входы в четыре ряда комнат, обитых драгоценными обоями.
На стенах этих комнат красовались великолепные картины, купленные Потемкиным, как и описываемые нами вазы из черного хрусталя у герцогини Кингстон.
Из этих комнат особенным великолепием отличались комнаты, предназначенные для карточной игры императрицы и великой княгини Марии Федоровны. Обои в них были гобеленовские, софы и стулья стоили сорок шесть тысяч рублей.
В одной из этих комнат находился "золотой слон" и средней величины часы, стоявшие перед зеркалом на мраморном столе. Часы служили пьедесталом небольшому золотому слону, на котором сидел персиянин. Слон был обвешен драгоценными каменьями.
Из большой залы был выход в зимний сад, в шесть раз больший эрмитажного и несравненно красивее распланированный.
На дорожках сада и на невысоких дерновых холмиках стояли мраморные вазы и статуи, изображающие гениев, из которых одни венчали очень сходно сделанный бюст Екатерины, а другие совершали перед ним жертвоприношения.
Посреди сада возвышался храм с куполом, достигавшим до самого потолка, искусно расписанного в виде неба. Купол опирался на восемь колонн из белого мрамора.
Государыня была представлена в царской мантии, держащею рог изобилия, из которого сыпались орденские кресты и деньги.
На жертвеннике была надпись: "Матери отечества и моей благодетельнице".
Сад был увешан также гирляндами разноцветных лампад в форме цветов и плодов, оглашался пением певчих птиц и был полон ароматами от поставленных там и сям курильниц и фонтана, бившего лавандовою водою.
Эффект, производимый этой волшебной обстановкой, был чрезвычайный.
Самый Таврический сад, окружавший дворец, был точно также великолепно убран и иллюминирован. В нем построены были несколько новых мостов из мрамора и железа, несколько павильонов и беседок, а в аллеях поставлены были новые статуи.
В шестом часу съехались почти все приглашенные, но в роскошных залах дворца царствовала чинная тишина. Все ждали царицу праздника.
Пробило шесть часов и из уст в уста стали передавать известие, что императрица едет.
Действительно, вокруг дворца раскатилось громоподобное "ура". Это народ приветствовал свою "матушку-царицу".
Екатерина с великими княгинями Александрою Павловною и Еленою Павловною подъехала ко дворцу.
Григорий Александрович принял ее из кареты, а в передней комнате встретил императрицу наследник престола Павел Петрович и его супруга Мария Федоровна.
Сопровождаемая всей высочайшей фамилией, государыня прошла на приготовленную для нее, в большой зале, эстраду и начался балет сочинения знаменитого балетмейстера того времени Пика.
В балете участвовали двадцать четыре пары из знатнейших фамилий - на подбор красавцы и красавицы.
Все они были в белых атласных костюмах, украшенных бриллиантами, которых в итоге было на десять миллионов рублей.
Предводительствовали танцевавшими великие князья Александр и Константин Павлович и принц Виртембергский.
В конце балета явился сам Пик и отличился необыкновенным соло.
Стало уже смеркаться.
Григорий Александрович пригласил императрицу, со всей высочайшей фамилией, в театр, устроенный в одной из боковых зал, куда последовала и часть гостей, сколько могло уместиться.
Когда занавес поднялся, на сцене появилось лучезарное солнце, в середине которого в зеленых лаврах стояло вензелевое имя Екатерины II.
Поселяне и поселянки, воздевая к солнцу руки, выражали движениями благоговейные и признательные к нему чувства.
Затем следовали две французские комедии и балет.
В последнем представлен был смирнский купец, торгующий невольниками всех народов, между которыми не было ни одного русского.
После спектакля императрица, в сопровождении великих князей и княжен, прошла сперва в большую залу, а потом в зимний сад.
Там уже все приняло другой вид.
Дворец освещен был ста сорока тысячами лампад и двадцатью тысячами восковых свечей.
Он был буквально залит светом, всюду отражавшимся в бесчисленных зеркалах, всюду дробившимся в хрустале и драгоценных украшениях.
- Неужели мы там, где и прежде были? - спросила Потемкина Екатерина, изумленная и, видимо, довольная представившимся ей великолепным зрелищем.
Государыня последовала в зимний сад.
Там заливались на все голоса соловьи и другие птицы.
На колоссальной, украшенной хрусталем пирамиде, находившейся между храмом и устроенной за ним лиственной беседкой, сверкало бриллиантовыми литерами имя Екатерины, от которого на все стороны исходило сияние.
На других пирамидах горели составленные из фиолетовых и зеленых огней вензелевые имена наследника престола, его супруги и обоих великих князей, Александра и Константина Павловичей.
Когда императрица со своею свитою подошла к храму, Григорий Александрович на его ступенях упал на колени перед изображением государыни и благодарил ее за все ее благодеяния.
Екатерина ласково подняла его и поцеловала в лоб.
По возвращении высочайших особ в залу начался бал.
Он открылся знаменитым польским гимном Козловского "Гром победы раздавайся", слова которого сочинил Державин, с трескотней литавр, пением и пушечными выстрелами.
Императрица во время бала играла в карты с великой княгиней Марией Федоровной, а гости кроме обыкновенных танцев забавлялись плясками, русскою и малороссийскою музыкой, устроенными в комнате качелями и разными другими увеселениями.
Прохладительные напитки, плоды и конфеты подавались беспрерывно.
Угощался и веселился по-своему и народ в дворцовом саду, который тоже весь горел огнями.
Иллюминированы были беседки, иллюминированы аллеи, иллюминированы суда, стоявшие на прудах, иллюминированы берега самых прудов.
Роговая музыка и хор песенников попеременно услаждали слух несметной толпы гуляющих.
На столе, за которым ужинала императрица с наследником престола и его супругою, был золотой сервиз, и сам Потемкин прислуживал императрице, пока она не попросила его сесть.
Сервировка и посуда и на других столах были драгоценные. Нечего и говорить, что ужин состоял из самых изысканных и редких блюд.
После ужина бал продолжался до самого утра, но императрица с высочайшей фамилией уехала в исходе второго часа ночи.
Никто и не помнил, чтобы она у кого-либо оставалась так долго.
Когда она уже выходила из залы, с хор, закрытых стеклянными сосудами, сиявшими яркими огнями, послышалось нежное пение с тихими звуками органа.
Пели известную итальянскую кантату, слова которой были следующие:
"Царство здесь удовольствий, владычество щедрот твоих; здесь вода, земля и воздух - дыщут все твоей душой. Лишь твоим я благом и живу, и счастлив. Что в богатстве и в почестях, что в великости людей, если мысль - тебя не видеть - дух ввергает в ужас! Стой, не лети время, и благ наших нас не лишай! Жизнь наша - путь печали: пусть на ней цветут цветы".
Императрица обернулась к провожавшему ее Потемкину и объявила ему свое живейшее удовольствие и признательность за прекрасный праздник.
Григорий Александрович упал перед Екатериной на колени, схватил ее руку и прижал к губам своим. Она была глубоко тронута, он плакал.
На глаза императрицы тоже навернулись слезы…
Многие из присутствующих при этом говорили потом, что светлейший был растроган потому, что предчувствовал близкую смерть.
Предчувствовал ли он ее или нет - неизвестно, но смерть действительно уже избрала его своей жертвой, и во время этого "волшебного праздника" он в последний раз видел императрицу в своем доме.
Ранним утром разъехались от Таврического дворца последние экипажи, и он опустел и принял угрюмый вид.
Угрюмый, проводив гостей, отправился на покой и его светлейший хозяин.
XXI. Закат
После данного Потемкиным "волшебного праздника" он еще около трех месяцев оставался в Петербурге.
Для такой отсрочки отъезда в армию, казалось, не было основательной причины, но князь просто хандрил и не хотел ехать.
Это странное поведение главнокомандующего породило в Петербурге массу слухов.
Говорили даже, что он хлопотал о разрешении основать из областей, отнятых у турок, особое царство и владычествовать в нем под протекторатом России.
Это были, конечно, выдумки досужих и праздных умов.
На самом деле на Григория Александровича напал продолжительный припадок его болезненной хандры, и он, бросив все дела, то валялся по целым неделям на диване в своем кабинете нечесаный, полураздетый, то задавал пиры и проводил в самых необузданных оргиях по несколько дней и бессонных ночей подряд.
Временами "великолепный князь Тавриды" по целым часам стоял на коленях, бил с рыданием головой в пол перед образами, в горячей молитве, то в бешеной злобе катался по широким оттоманкам, изрыгая страшные ругательства и проклятия, а иногда по целым дням сидел, уставившись в одну точку, грызя ногти, не слыша и не видя ничего и никого, и не принимая пищи.
Вдруг, среди ночи, это мрачное настроение сменялось бурным весельем.
Таврический дворец горел огнями, гремела музыка, пел хор певцов, начинались увлекательные танцы, дорогие вина лились рекой и сам хозяин был как-то необузданно весел и ухаживал за женщинами с пылкостью юноши.
Но в середине пира внезапно он хмурился, уходил на полуслове; музыка смолкала, огни потухали, и сконфуженные гости спешили разъехаться по домам.
Между тем на театре войны турки потерпели несколько чувствительных поражений.
Еще в последних числах марта генерал-поручик князь Голицын, переправясь через Буг, взял Мачин, срыл его и потом овладел укреплениями на острове Концефан, лежащем против Браилова. В начале июня генерал-майор Кутузов разбил турок при Пободаче, а командовавший на Кавказе генерал-аншеф Гудович взял приступом сильную и важную крепость Анапу; наконец, 28 июля князь Репнин одержал блистательную победу над верховным визирем при Мачине.
Диван, устрашенный мачинской победой и падением Анапы, предписал верховному визирю сделать Репнину мирные предложения.
Все эти победоносные подвиги русских войск не были известны в Петербурге.
Хандривший Потемкин не распечатывал пакетов князя Репнина, которые последний один за другим слал ему с курьерами, напрасно ожидавшими ответа светлейшего главнокомандующего в кордегардии Таврического дворца.
Слух о курьерском пленении дошел до придворных сфер, но не находилось смельчака доложить о действиях Потемкина императрице.
Узнал об этом и Алексей Григориьевич Орлов, а на другой же день он присутствовал за завтраком во дворце среди небольшого кружка первых вельмож двора.
Тут, среди других, находился и остроумец того времени Лев Александрович Нарышкин.
Разговор зашел о необыкновенном молчании князя Репнина по поводу военных действий с турками. Больше всех возмущался поведением Репнина Нарышкин.
Орлов молчал, но под шумок разговора незаметно собрал со всего стола ножи и спрятал их под салфетку около своего прибора.
- Лев Александрович! Отрежь, благодетель, телятинки, что около тебя стоит, - обратился он к Нарышкину, сидевшему на противоположном конце стола.
- С удовольствием, Алексей Григорьевич, с удовольствием.
Нарышкин начал искать нож около телятины, около своего прибора, на всем столе, но безуспешно.
- Чудеса в решете… Точно от сущеглупых все ножи обобрали… Эй, кто там! - крикнул он.
- Постой, Лев Александрович, не надо ножей, вот они здесь, это я нарочно… Ты вот говоришь, что Репнин вестей не шлет и здесь ничего о войне неизвестно! А как же быть известным, коли все репнинские вести, как у меня ножи, у светлейшего Григория Александровича под спудом лежат.
- Как, что такое? Как под спудом?
- Да так!.. Он нынче в грустях находится и курьеров с письмами Репнина без ответа во дворце держит, и писем не читает, и подступиться никто к нему не смеет.
- Да как же это можно?
- Нам с тобой не можно, а ему можно, - съязвил Орлов.
- Нет, это великолепно… - восхитился Нарышкин. - Отобрать все ножи и просить отрезать… Так и письма Репнина… Сегодня же буду у ее величества в Царском, насмешу ее до слез… Ножей нет, а отрежь…
Нарышкин хохотал от души.
Он действительно сообщил это императрице, но далеко не насмешил ее.
Государыня рассердилась.
Она призвала к себе Василия Степановича Попова и приказала ей немедленно доставить все пакеты Репнина, а затем сама приехала к Потемкину и объявила князю в решительных выражениях о необходимости отъезда в армию.
Григорий Александрович должен был покориться.
Он выехал 24 июля 1791 года.
Он ехал медленно, в покойном экипаже, но, несмотря на это, путешествие чрезвычайно утомляло его.
Но через несколько дней пути он вдруг ожил.
Эта бодрость, впрочем, была неестественная, а следствие сильного раздражения и страшного гнева.
По дороге Григорий Александрович встретил курьера, отправленного из армии в Петербург, и узнал от него, что князь Репнин уже подписал мирный договор с Турцией.
Забыв свою болезнь, Потемкин стрелою помчался в Галац.
Тотчас же по прибытии туда был позван князь Репнин.
- Несчастный, что ты сделал!.. - воскликнул Григорий Александрович.
- Я исполнил свой долг… - спокойно отвечал Репнин.
- Ты изменил мне…
Князь Репнин нахмурился.
- Как ты смел начать без меня кампанию? - неистовствовал Потемкин.
- Я должен был отразить нападение тридцатитысячного турецкого корпуса сераскира Ботал-Бея.
- Но как дерзнул ты заключить мир не только без моего согласия, но даже не посоветовавшись со мной?.. Мир невыгодный, и в тот самый день, когда Ушаков одержал победу над турецким флотом у мыса Калакрии, когда султан уже трепетал видеть русский флот под стенами Царьграда… Несчастный!
- Я исполнил свой долг, повторяю вам, ваша светлость.
- А я повторяю тебе… - с пеной у рта закричал Григорий Александрович, - что ты головой поплатишься мне за эту дерзость… Я велю тебя судить, как изменника…
- Ваша светлость… - возразил Репнин, с трудом сдерживая свой гнев, - если бы вы не были ослеплены в эту минуту гневом, то я заставил бы вас раскаяться в последнем слове…
- Угрозы… - зарычал Потемкин. - Да ты знаешь ли, что через час я могу приказать расстрелять тебя…
Князь Репнин гордо поднял голову и пристально глядя на светлейшего, спокойно отвечал ему:
- Знаете ли, князь, что я могу арестовать вас, как человека, противящегося повелениям государыни.
Григорий Александрович остолбенел.
- Что это значит? - спросил он задыхающимся голосом.
- Это значит, что я повинуюсь и обязан отдавать отчет в своих действиях одной государыне императрице.
Потемкин понял, что во время пребывания его в Петербурге императрица уполномочила князя Репнина на самостоятельные действия.
Страшный удар был нанесен его самолюбию.
Он удалился к себе в кабинет и слег в постель, на самом деле совершенно разбитый и нравственно, и физически.
В это время, а именно в половине августа, в Галаце скончался брат великой княгини Марии Федоровны, принц Виртембергский.
Григорий Александрович полубольной был через несколько дней на похоронах. Выйдя из церкви, он, в задумчивости, вместо своей кареты, сел на похоронные дроги, но вовремя в ужасе отступил.
Это произвело страшное впечатление на суеверного Григория Александровича.
Через пять дней его, уже совершенно больного, повезли в Яссы.
Тут болезнь князя ежедневно стала усиливаться, и натура, изнуренная трудами, страстями и невоздержанностью, не могла победить ее, несмотря на старание и искусство генерал-штаб-доктора Тимона и доктора хирургии Массота.
Сначала, впрочем, ему стало лучше, но, по нетерпеливости своего характера, он не берегся, то и дело нарушая правила диеты, и болезнь перешла в горячку.
К нему приехала его племянница, графиня Браницкая.
Григорий Александрович пожелал приобщиться святых тайн и послал за духовником своим, архиепископом Херсонским Амвросием, который и прибыл к нему вместе с русинским митрополитом Ионою.
Оба они умоляли князя беречь себя, принимать лекарства и воздерживаться от вредной пищи.
- Едва ли я выздоровею, - отвечал он им, - сколько уже времени, а облегчения нет как нет. Но да будет воля Божия! Только вы молитесь о душе моей и помните меня. Ты духовник мой, - обратился Григорий Александрович к Амвросию, - и ведаешь, что я никому не желал зла. Осчастливить человека было целью моих желаний.
Амвросий и Иона не могли удержать рыданий и, обливаясь слезами, приступили к исполнению великого таинства.
Потемкин исповедовался и приобщился с живейшими знаками веры и тотчас же велел собираться к выезду из Ясс.
- По крайней мере умру в моем Николаеве, - говорил он, - а то место сие, наполненное трупами человеческими и животных, более походит на гроб, нежели на обиталище живых…
2 октября дрожащею рукою он подписал последнюю официальную бумагу - полномочие генералам Самойлову, Рибасу и Лошкареву на окончательное ведение мирных переговоров с Турцией, а 4 числа, бережно уложенный в экипаж, отправился в Николаев, в сопровождении графини Браницкой, правителя канцелярии Попова и нескольких слуг.
С самого начала дороги Григорий Александрович жаловался по временам на сильную боль в желудке.
В общем, впрочем, он был в веселом расположении духа.
- Тише, тише! - кричал он во время приступов боли кучеру. Ехали тихо и в день отъехали только двадцать пять верст. К ночи припадки желудочной боли усилились. Экипаж остановился. Князя внесли в хату, стоявшую на дороге. Он несколько раз спрашивал:
- Скоро ли рассветет?
Чувствуя удушье, он судорожно вырывал пузыри, заменявшие в хате стекла.
- Боже, Боже мой, как я страдаю… - изредка стонал князь.
- Дядюшка, успокойтесь, в Николаеве вы отдохнете, выздоровеете… - успокаивала его графиня Александра Васильевна.
- Выздоровею… - повторил Григорий Александрович… - К чему мне выздоравливать… Я лишний на этом свете… Императрица более не нуждается во мне…
Горькая усмешка пробежала по губам светлейшего.
- Дядюшка, вы несправедливы… Государыня до сих пор к вам расположена… Когда мир будет окончательно заключен…