11
- Приехали!.. Вы спите?.. - услышал Егошин за своей спиной голос Борского и увидел, что нос лодки рассек прибрежные камыши и мягко ткнулся в берег.
- Кто спит? - пробормотал он, почему-то не желая признаться, что действительно то ли находился в трансе, то ли в каком-то сне наяву.
Он поднялся, разминая замлевшее тело, и шагнул на берег. За ним последовали Борский и милиционер с веслами. Борский шумно восторгался прогулкой, и польщенный сержант предложил пройтись с бредышком, хоть это и не положено, для взбодрения вечерней ухи. Егошин чувствовал себя таким разбитым и опустошенным, что никак не отозвался на заманчивое предложение, буркнул: "До завтра!", прошел в пахнущую смолой "дачу", рухнул на койку и забылся черным сном.
Утром его разбудил Борский - их уже ждал какой-то попутный грузовик, а надо было умыться, привести себя в порядок и попить чаю - экскурсия предстояла долгая.
Они собрались быстро, и так же быстро и беспощадно домчал их до монастыря по чудовищной лесной дороге спешащий куда-то шофер. Маленькая задержка вышла за мостом через ручей, где дорога подходила вплотную к морю, - их милицейские друзья с унылым отчаянием вылавливали из воды надравшегося спозаранку Акимыча. "Не выйду - макнете!" - мотал головой посиневший от холода алкаш, а капитан тем же рассудительным голосом объяснял ему вредность для организма холодной воды. "Не выйду - макнете!" - упрямился Акимыч. Капитан повернул к Борскому усталое лицо: "Вот так мы живем… Ваша группа уже во дворе. Я договорился с лучшим лектором, он из Академии художеств. Позже встретимся".
Туристская группа в полном сборе переминалась возле закрытого магазина сувениров и расположенного напротив загадочного комиссионного с уцененными товарами. Это взволновало Борского, но ему объяснили, что магазин торгует лишь комбикормом, сеном и прочим нужным для крестьян товаром…
Туристы успели перезнакомиться между собой на пароходе, вчерашний экскурсионный день сблизил их еще более, и появление двух блудных сыновей было воспринято холодно, чтобы не сказать враждебно. Никто не поинтересовался, почему они отстали от группы, как добирались, где ночевали. У них завязались друг с другом сложные, тонкие отношения: над кем-то подтрунивали, кого-то высмеивали за сонливость, другого - за чревоугодие, третьего прозвали за рассеянность Паганелем, и он охотно отзывался на кличку; были тут и две соперничающие красавицы, одна из них - с горячим смуглым лицом - и впрямь хороша, другая - крашеная блондинка в сверхмодном пиджаке из кожзаменителя и узких джинсах - олицетворяла в глазах туристов высший свет и, похоже, обладала преимущественным правом стать "мисс Соловки", что сильно язвило соперницу. Та отпускала в ее адрес колкие замечания, аттическая соль которых пропадала для Борского и Егошина, ибо использовался уже накопленный материал отношений, им неведомый. Егошина удивило, что эти люди, проведшие вместе менее полутора суток, так много друг о друге знают, так крепко связались, отчасти и разделились, что не мешало им оставаться монолитом, стойко противостоящим чужакам.
Отчасти это объяснялось тем, что женщин было меньше, чем мужчин - редчайший случай, - и находящиеся в избытке кавалеры невольно сплотились против новичков, из которых один являл несомненную опасность. В мужском стане выделялся рыжеватый детина в джинсах с широким ремнем и немыслимой - под бронзу - пряжкой. На нем был полосатый батник, похожий на морскую тельняшку, завязанный узлом на толстом пузе. Меж узлом и сидящими низко на бедрах джинсами оставалась широкая полоса розового веснушчатого тела; видимо, это соответствовало каким-то внешним стандартам, ибо никого не шокировало. От малого, ему было за тридцать, шел некоторый дискомфорт - уж слишком развязно и по-хозяйски он вел себя. Он то и дело обхватывал сзади красавицу блондинку и громко требовал, чтобы их "щелкнули" в таком виде. Блондинка раздраженно, но в меру, чтобы не выглядеть недотрогой и тем повысить шансы соперницы-смуглянки, вырывалась, но всякий раз юный и услужливый фотограф-любитель успевал запечатлеть пару. "Одну карточку пришлешь мне, - приказывал детина, - другую ей - в профком", - и громко ржал. Еще у него была манера приставать к туристам с одной и той же глупостью. "Сидели два медведя на ветке золотой, - говорил он многозначительно. - Один качал ногой. - И хитро прищурившись: - А другой чего делал?" Егошина до боли злило, что парень то ли сознательно, то ли по тупости, то ли из скотской шутливости пропускает одну строчку, отчего разваливается глупое стихотворение-песенка из довоенного кинофильма. Стихотворный обрубок ранил слух.
Шатаясь от одной группы к другой, рыжий набрел на Борского.
- Ну, чего делал другой, а?..
- Не знаю. Водку жрал, - сказал Борский и отвернулся. Вопреки ожиданию Егошина рыжий не обиделся, а глупо захохотал.
- Ну, ты даешь!.. Водку жрал. Надо взять на вооружение.
Он подошел к немолодой женщине с добрым усталым лицом.
- Слушай, бабка: "Сидели два медведя на ветке золотой. Один качал ногой. А другой чего делал?"
- Ох, хватит, Семен Михалыч, вы уж меня спрашивали. Неужто вам самому не надоело?
- Подумаешь - спрашивал! И еще спрошу - не помрешь раньше срока. - Из-за добродушной маски "души общества" проглянуло что-то не просто злобное, а невыразимо гадкое, до содрогания враждебное всему существу Егошина.
Удивляясь силе своего омерзения, он шагнул в сторону и этим привлек внимание детины. Тот немедленно привязался к нему.
- "Сидели два медведя на ветке золотой. Один качал ногой. А другой чего делал?"
- "Один сидел как следует, другой качал ногой".
- Ишь ты, умник выискался! Философ!.. - Голос звучал откровенной ненавистью. Видать, парень уже был заведен двумя предыдущими проколами и сейчас хотел отыграться.
"Мои дела! - подумал Егошин. - Есть во мне что-то, стимулирующее таких вот подонков. Наверное, моя незащищенность, или они бессознательно чувствуют, как мне гадки!.. Слава Богу, мы здесь не одни, ему придется оставить меня в покое. Нечего сказать - удачный попутчик!.. - Он отвернулся и стал смотреть на девушку в комбинезоне и косынке, которая, сидя на корточках посреди монастырского двора, вколачивала в землю лобастый булыжник. - А ведь это она мостит! - догадался Егошин. - Студенточка из стройотряда. Какие у нее тонкие руки! Сколько же ей понадобится лет, чтобы замостить всю площадь?.."
- Ты, философ, чего не отвечаешь? Язык проглотил? - Рыжий обормот не отличался отходчивостью.
- Он вас не утомил? - послышался ленивый, по-особому ленивый голос Борского.
Рыжий верзила оглянулся и… поверил инстинкту самосохранения.
- А второй водку жрал!.. - гыркнул дурашливо, шлепнул себя по брюху и пританцовывающей походкой направился к девицам.
- Дешевка! - громко сказал Борский. - Ну почему в любую компанию должна затесаться такая вот шваль? Все люди как люди, а этот откуда взялся? И чего он притащился на Соловки? Сидел бы себе в пивнухе или давил на троих в подъезде.
- А может, просто жалкий дурень? - Чужое унижение всегда было тягостно Егошину. - Ему кажется, что он невероятно остроумен, обаятелен и всеми любим. А дома - обычный трудяга.
- Нет, - покачал головой Борский. - Он - приблатненный.
- Не понимаю.
- Как бы вам объяснить?.. Он еще не настоящий… зеленый, но дозреет быстро. И будет на все готов. Он вовсе не думает, что обольстителен, ему это и не надо. Он самоутверждается. Навязывает себя… заставляет плясать под свою дудку. И, заметьте, ему подыгрывают, улыбаются. Не хотят связываться, портить себе отдых, просто боятся. И он это знает. И пользуется, сволочь!..
Егошину стало грустно. Хотя бы здесь, в этой тишине, не лютовала человечья злоба. Тем более что Соловкам этого с избытком хватило в прошлые годы. Невеселые его мысли были прерваны появлением экскурсовода - пожилого, изящно-сухощавого, невесомого и незаземленного человека с реющими над загорелым теменем редкими золотисто-седыми волосами.
Он казался небожителем, ангелом на пенсии. И речь его была ему под стать - парящая, изящная, взволнованная, будто он впервые говорил о своем любимом, избранном душой месте светлым людям, настроенным на одну волну с ним. Надо отдать должное экскурсантам, они держались так, словно паломничество на Соловецкие острова было целью и апофеозом их жизни. Егошин умилялся трогательной способности своих соотечественников так серьезно и воодушевленно отдаваться тому, что не имеет ни малейшего отношения к их последующему бытию.
Что же касается его самого, то с некоторым смущением он обнаружил, что воспринимает вдохновенные слова гида лишь эстетически. Ему нравилось, как тот говорит, но совсем не интересовало, что говорит. Иначе и быть не могло. Гид обращался к людям, вовсе не обязанным знать историю Соловков, его лекция носила популярный характер. Но было и другое: Егошин ловил гида на ошибках, неточностях, хотя сам не знал, где почерпнул свои сведения. Осведомленность Егошина принадлежала к тем необъяснимым странностям, которые насылала на него соловецкая земля, игравшая в загадочные игры с его памятью. Экскурсовод, как и следовало ожидать, не знал, что мысль об укреплении монастыря родилась у игумена Филиппа, что тот вел переговоры с мастером Трифоном, совсем еще молодым человеком, возведшим крепостные стены и башни много лет спустя, когда Филиппа уже давно на свете не было. Но Егошин не считал допустимым поправлять лектора - это было бы и бестактно, и безответственно, поскольку он не мог назвать источники своих сведений. Но таких вот недоказуемых ошибок было довольно много, и Егошин начал раздражаться. И в конце концов не выдержал.
Они находились в трапезной, почти восстановленной. С глубоким сердечным волнением Егошин увидел столь поражавший во время оно человеческое воображение опорный столб, который хотелось назвать стеблем, несмотря на всю его массивность и могутность, - вверху словно побеги расходились. Рассказывая о том, как снедали иноки и как разнообразил скупой монастырский стол аскет-игумен Филипп, гид со смаком перечислял: шти с маслом (он так, по-старинному, и сказал: "шти"), разные масленые припеки: пироги, блины, оладьи, яични, рыбу всякую, кисели.
- Огурцы и рыжики, - машинально подсказал Егошин.
- Рыжики - возможно, - пожал плечами гид. - Но огурцы? Тут не было парников.
- Завозные, - покраснев, сказал Егошин.
- Ну, если вы знаете больше моего, - тоже покраснел гид, - я уступаю вам место.
Экскурсанты недовольно загудели.
- Простите великодушно, - совсем смешался Егошин и по-детски добавил: - Я больше не буду.
Самолюбивый небожитель несколько секунд молчал, отметив тем подавление бунта, затем продолжал рассказ на прежней высокой ноте, словно его не прерывали.
Егошин прикусил язык раз и навсегда. Его томила скука. Он понял: все уже состоялось - вчера, когда они оплывали на лодочке озера и каналы, ради этого он сюда ехал, все остальное вовсе не нужно. Он заметил, что еще одна душа, отнюдь не родственная, изнемогает от скуки. Лишившись внимания окружающих, рыжий охламон буквально места себе не находил. Он то присаживался в сторонке с зажженной сигаретой, прикрывая ее ковшиком ладони, поскольку курить было строго запрещено, то отставал от группы, откалывая от нее двух-трех человек для конфиденциальных переговоров о пиве, которое, по "данным его разведки", должны завезти в киоск. Не пропускал он случая сфотографироваться возле какой-либо достопримечательности в нарочито нелепой или шутовской позе. Впрочем, может, он и не выламывался, просто его дурацкое тулово с переваливающимся через ремень брюхом, откляченным задом, все какое-то вихляющее и странно гибкое при своей топорности, казалось оскорбительно-неуместным на фоне старинного крыльца, изразцовой отделки стен, в проеме крепостных ворот. Порой он желал быть запечатленным вместе с красавицей блондинкой или ее смуглой соперницей, порой, прибегая к легкому насилию, формировал групповой снимок, чем задерживал остальных, нарушал стройный порядок экскурсии. В конце концов гид, при всей своей увлеченности и незаземленности, ощутил некую противоборствующую силу и легко разгадал ее источник. В его речах все чаще стала пробиваться тема душевной невоспитанности, неуважения к прошлому и деяниям предков. Для обличения безобразников он пользовался цитатами из дневников Пушкина и местных милицейских протоколов. Но поскольку последние касались людей, соблазненных зеленым змием, его стрелы летели мимо цели - Рыжий был трезв как стеклышко.
Тут они перешли в другой двор, и гид коснулся новой темы: отдаленность, изолированность Соловецкой обители очень скоро превратили ее в место ссылки. Первым сюда прислали для "строжайшего содержания" игумена Артемия Троице-Сергиева монастыря, впавшего в ересь, вслед за ним - Матюшку Башкина, изрыгавшего хулу на Николая Чудотворца. Чистый образ Соловков замутился, а там все отчетливей стал двоиться. Сюда присылали и проштрафившихся монахов, и уличенных в разных злоумышлениях знатных лиц: здесь сидел в волчьей яме несчастный, безумный декабрист Александр Горожанский, томился знаменитый Мусин-Пушкин, до сих пор сохранилась камера-келья, где провел в заточении двадцать пять лет последний атаман Запорожской Сечи Кальнишевский, имевший неосторожность помочь князю Потемкину выиграть Крымскую войну. Осыпанная бриллиантами табакерка - подарок скуповатой немки Екатерины II бесстрашному атаману - весьма уязвила князя Таврического, богатого государственными талантами, но бездарного в ратном деле. Как положено, атамана-сечевика обвинили в попытке отложиться от России; четвертование восьмидесятилетнему изменнику по просьбе сердобольного Потемкина заменили пожизненным заключением в Соловецком монастыре. Более того, Светлейший отвалил старцу рубль на месячное содержание, вместо положенного гривенника. Не в силах прожить такие деньги, разжалованный атаман засыпал монастырь ценными вкладами и еще завещал немалую сумму на помин своей души.
- Сколько же ему тогда было? - поразились туристы.
- Сто одиннадцать. Когда на престол вступил Павел Первый, о старике вспомнили и прислали ему помилование. Но он его не принял, сказав, что за годы, проведенные здесь, так свыкся с внутренней свободой, что не хочет никакой иной. Он даже отказался перейти в другое помещение. И прожил еще два года. Перед вами его келья-камера.
- А женского монастыря тут не было? - ни к селу ни к городу, двусмысленным, сулящим юмор голосом спросил рыжий озорник.
- Нет! - резко сказал гид. - Здесь все было только для мужчин: монастырь, тюремные камеры. Позднее - воспитательная колония, затем СЛОН - Соловецкий лагерь особого назначения.
Жестокая справка охладила остроумца, он стушевался.
- Хотелось бы услышать подробнее о СЛОНе, - сказал Борский.
- Никаких архивных документов об этом периоде не осталось, - сухо ответил гид.
- Вот те раз! Десять лет существовал лагерь, ликвидирован перед самой войной - и никаких следов. Это же не времена игумена Филиппа или Потемкина-Таврического.
- Никаких следов, - повторил гид.
- А я слышал, что тут сохранились каменные мешки.
- В таком случае вы осведомлены лучше меня.
- А что за воспитательная колония? - спросила пожилая туристка.
- Странно, вы задавали так мало вопросов, когда речь шла об историческом прошлом…
- Это нам ближе, - бесцеремонно перебил Борский.
- После революции сюда присылали на перевоспитание тех представителей ленинградской интеллигенции, преимущественно научно-технической, что саботировали мероприятия Советской власти. Они очень много сделали для острова. Можно сказать, продолжили созидательную работу игумена Филиппа.
- Что-то это напоминает… - задумчиво сказал Борский. - Да ладно… Все же непонятно, как при такой осведомленности о глухих временах Ивана Грозного ничего не известно о недавнем прошлом.
- Вы уже слышали, архивы не сохранились, - лишенным интонации голосом сказал гид. - К этому мне нечего добавить.
- Да-а!.. - протянул Борский. - Светлейший был сущим младенцем по части лицемерия по сравнению со своими потомками. Это я не о вас, - улыбнулся он гиду. - Вы - человек подневольный. Но не мешало бы придумать что-нибудь поумнее…
- Да чего вы привязались к товарищу экскурсоводу? - высунулась туристка с красноватым высокой активности лицом. - Нам это неинтересно.
- Неинтересно, так молчи! - полоснул ее белым взглядом Борский. - А мне интересно, где моего отца сгноили.
- Поверьте, я в самом деле не располагаю никакими сведениями, - мягко сказал гид.
Кивнув ему, Борский отступил.
- А за что пострадал ваш отец? - тихо спросил Егошин.
- В отличие от своих высоких предшественников он не сделал ничего выдающегося: не хулил Николая Угодника, не побеждал крымского хана, не выводил полков на Сенатскую площадь, он просто поверил, что "нэп - это всерьез и надолго". Правда, быстро спохватился, но было поздно. Его взяли в двадцать восьмом. Хваленый микроклимат не пошел ему на пользу, он умер до окончания срока. Я, конечно, не рассчитывал найти тут мемориальную доску, но хоть какой-то знак, зарубку на косяке… Ведь это были люди, лю-ди. Должно же хоть что-нибудь остаться…
- Товарищ лектор, - сказал усатый серьезный человек, похожий на положительного рабочего из довоенного фильма. - Интересно нам, что за каменюка такая красная, вон, у стены. Все мимо ходим, а вы словечка не скажете.
- А-а! - обрадовался гид. - Молодцы, что заметили. Этот саркофаг найден совсем недавно. И в отличном состоянии. Он хранит память о замечательном сыне России Авраамии Палицыне, герое Смутного времени.
И он вдохновенно рассказал о великом русском патриоте Авраамии Палицыне. Рачительный келарь Троице-Сергиевой лавры, обремененный хозяйственными делами богатейшей обители, очнулся для великой всенародной службы в черные дни Смутного времени, какими Русь расплачивалась за безумства Грозного царя. Оказывается, Палицын знал слова, способные пробиться и в заросшее, и в оробевшее, и в смятенное, и в заледенелое от ужаса сердце. Своими огненными посланиями он поднял русских людей на отпор торжествующей иноземной рати, разбудил нижегородского мясника Минина-Сухорука, открыв в нем народного вождя, отверз вежды залечивающему старые раны князю Пожарскому на беды России и вознес дух умелого, но чуть вялого воина. А когда Русь стряхнула врагов со своего тела, Авраамии вновь ушел в тень. Почувствовав приближение смерти, он захотел вернуться в Соловецкую обитель, где провел молодые годы, и навек успокоиться в ее тишине. Настоятель Троице-Сергиевой лавры, явив странную черствость, даже не пытался удержать черноризца-трибуна.