Известно, что иные отважные воины становятся весьма робкими гражданами в дни мира. Физическая и общественная храбрость - разные вещи. К Егошину слово "храбрость" вообще едва ли приложимо, ибо храбрость - активное, действенное качество, а в основе его существа лежала пассивность. Он был из числа уклоняющихся и воздерживающихся. Когда его изредка вызывали к начальству, он шел с таким же спокойствием, хотя и не столь поспешно, как в туалет. Сталкиваясь с глупостью вышестоящих, никогда не возражал, но и не соглашался и уж подавно не выражал одобрения. Если его припирали к стене, он пожимал плечами и бормотал что-то вроде "вам виднее", но было ясно, что он остается при своем мнении. Относительная независимость его поведения стоила недорого, - он был человеком без поступков. Сослуживцам Егошин представлялся тихим, безобидным и чуть пришибленным. В последнем они заблуждались. Пришибленность неотделима от чувства страха, а Егошин так же мало боялся неприятностей мирной жизни, как немецких снарядов и пуль. Он просто не хотел связываться - это обременительно. Своеобразное, пассивное, глубоко запрятанное бесстрашие Егошина не мешало ему испытывать порой странный, необъяснимый ужас.
Таким вот ужасом опахнуло его, когда он понял, что поездка в Соловки неотвратима. Внутри у него стало холодно и сыро, как в заброшенном склепе. Высмеять себя за паникерскую дурь не удалось - собственный окарикатуренный образ не веселил. Тогда он решил поговорить с собой всерьез. Глупо и недостойно так пасовать перед комфортабельной туристской поездкой, которая промелькнет - не заметишь. Отгудят самолетные моторы, отшумят за бортом теплохода воды Белого моря, и душу примут тишина, благолепие, медовый дух сказочного острова Буяна с непуганым зверьем и птицами, и только полюбишь все это - уже назад, в свое привычье, в эту комнатенку с книгами, но внутри тебя будет что-то новое, нежное, еще одна любовь, и, обогащенный сверх меры, ты больше никогда никуда не поедешь. Но этот скромный подвиг ты обязан совершить, ведь тебя всегда тянуло туда, будто некогда ты бывал там, и твои забитые городской гарью легкие помнят тот свежий, ароматный воздух. Конечно, это обман - ты никогда не бывал там, и твои родители и деды тоже не бывали. Они рождались в Москве, жили в Москве и умирали в Москве, хотя тоже уходили на какие-то свои, старые войны - с турком, японцем, немцем. И он завершит здесь свою жизнь и ляжет на Ваганьковском кладбище рядом с другими Егошиными, благо в их фамильной могиле сохранилось место для одного, а других претендентов на закут для вечного успокоения нету. Мысль о Ваганьковском кладбище подбодрила Егошина, он малость согрелся изнутри и уже мог думать о предстоящей поездке как о чем-то таком, что, по миновании, станет удовольствием.
Борский, похоже, догадывался о загадочных терзаниях Егошина, но, поскольку это его не касалось, он делал вид, будто ничего не замечает, и ограничивался чисто деловыми советами: взять столько-то денег, одеться полегче, но захватить шерстяной свитер - на палубе будет свежевато, приделать тесемки к дужкам очков, чтобы не потерять…
2
В назначенный день и час Борский заехал за Егошиным и сказал, что такси ждет внизу. Первая приятная неожиданность - Егошин почему-то был уверен, что они будут долго и мучительно заказывать такси по телефону, разумеется, не преуспеют в этом, кинутся ловить машину на улице и в конце концов опоздают на самолет. У Егошина мелькнуло, что леденящий ужас, охвативший его перед путешествием, коренился в преувеличенной им опасности сближения с жутковатым миром бытового обслуживания, рисовавшимся чем-то вроде "сада пыток" Октава Мирбо.
Оказалось, что в одном и том же пространстве и времени существуют несколько миров, пребывающих в разных измерениях и потому не соприкасающихся между собой. Он читал о чем-то подобном не то у Герберта Уэллса, не то у другого крупного писателя-фантаста. Мир Борского, где и он сейчас оказался, не имел ничего общего с миром Егошиных. В мире Егошиных вас окружают ядовитые змеи, в мире Борских - преданные и услужливые коньки-горбунки; в мире Егошиных царит "нельзя", в мире Борских - "можно", а конкретнее - в мире Егошиных все таксисты либо кончили смену, либо едут в парк, либо на обед, либо просто никуда не едут, в мире Борских - они едут туда, куда вам надо. Конечно, где-то кончается и власть Борского, так, вся его могучая воля не могла заставить рейсовый самолет вылететь по расписанию - посадку трижды откладывали, и стало ясно, что они опаздывают на теплоход.
Но в промежутках между отменами рейса, когда огорченные пассажиры вповал растягивались на лавках, по воле Борского заработал буфет (он и должен был бы работать согласно повешенному на двери объявлению, но тяжелый амбарный замок утверждал обратное, что воспринималось томившимися в ожидании людьми как нечто само собой разумеющееся). Заставив открыть буфет и поместив за стойку толстую, злую как черт буфетчицу, Борский сперва превратил ее в улыбчивого ангела, потом заказал две яичницы с помидорами, хотя ангел клятвенно уверял, что располагает лишь холодными закусками. Разделавшись с прекрасно приготовленной яичницей и не дав буфетчице за старание даже пятачка на чай, Борский потребовал жалобную книгу и не спеша принялся сочинять пространную кляузу. Для Егошина это было уже слишком, он выскользнул из буфета и забился в самый дальний угол зала ожидания, за газетный киоск, где его не без труда отыскал Борский.
- Зачем вы так?.. - болезненно морщась, укорил Егошин спутника.
- Учить этих сук надо, - спокойно отозвался Борский, ковыряя спичкой в зубах. - Аж перекосилась вся - воровская морда!..
Он подошел к киоскерше и попросил дать ему "Правду", "Неделю" и "Литературную газету". Егошин следил за ним с легким злорадством. Он тоже сунулся к киоскерше за какой-нибудь утренней газетой и был крепко отчитан ею: "Ишь какой прыткий… Ты бы еще позже очухался!.. А "Блокнот агитатора" не хочешь?" Извинившись, он отошел. Но сейчас случилось нечто странное: киоскерша вдруг задергалась, как ярмарочный Петрушка, шатнулась, замотала головой, вскинула руки, уронила, присела, вскочила, вытянулась, и перед Борским оказалась груда газет. Егошин издали узнал "Правду"; "Неделю", "Литературную газету".
- Как вам это удается? - спросил он Борского, когда тот уселся возле него с пачкой газет.
- Вы о чем?.. - рассеянно спросил Борский, шелестя газетными листами.
- Ну… буфет… газеты…
- Это чепуха, не пришлось даже вынимать красную книжечку. Любопытно другое: всеобщее неумение и нежелание пользоваться своими правами. Люди добровольно отказались от всех прав, даже самых чепуховых: съесть холодную сосиску в буфете… Их можно обвешивать, обворовывать в открытую, не пускать куда угодно и откуда угодно выгонять, заставлять неделями, месяцами, даже годами ждать ответа на пустячные просьбы или жалобы - требовать никто ничего не смеет. И хоть бы одному вспало громко заявить о своем праве. Какой там!.. Если же нам что-то дается, мы принимаем это как жест добра и милосердия, как великое благодеяние или подачку с барского стола. И, низко кланяясь, благодарим за то, что является прямой обязанностью государства в отношении своих граждан. Но мы неутомимо "благодарим" и на нижних этажах жизни, причем здесь благодарность носит не устный, а сугубо материальный характер. "Благодарим" продавцов, парикмахеров, жэковских полупьяных слесарей и водопроводчиков, вконец зажравшихся механиков авторемонтных мастерских, портных, сапожников, таксистов, секретарш, кассирш, администраторов всех рангов, зубных техников. Без "дачи", как называли взятку в старой России, не обходится прием в хороший институт… Я не добряк, равно и не мстительный по природе человек, но я с наслаждением давлю этих гадов, где только могу. К сожалению, поодиночке их не передавишь. Нужно что-то другое… Я знаю, вас это не интересует. Вы придумали по-своему удобный способ жить - ничего не хотеть, от всего отказываться, свести свои потребности до минимума, в духе святого Франциска Ассизского. Что ж, каждый спасается как может… Ну а я, к примеру, не святой Франциск, я тот, каким он был до своего обращения, власяницы и прочей мути, то есть нормальный кровяной мужик, "любящий баб да блюда", хорошую одежду и все удобства, я вашу философию отвергаю. Да и с чего я должен нищенствовать Христа ради, когда другие уплетают, аж треск стоит? Нас употребляют буквально на каждом шагу. А мы молчим. Гражданское чувство захирело. Может быть, всем честным людям, без исключения, надо выдать красные книжечки для поднятия духа и самосознания?.. - Он вдруг резко оборвал себя. - А ведь это я для вас распинаюсь. Хочу обратить вас в свою веру.
Егошин, внимательно слушавший непривычно длинное рассуждение Борского, промямлил что-то уклончиво-невразумительное.
Незадолго перед отлетом Борский вдруг вспомнил, что они так и не зарегистрировали билеты. Егошин всполошился: не поздно ли?
- Нет. Пошли. Держите ваш билет и паспорт, теперь вы - Булдаков Александр Степанович.
- Что за шутки?
- У меня не было вашего паспорта, когда я брал билеты. Выручил приятель - журналист Сашок Булдаков - певец Нечерноземья. Он кончает книжку, ушел на дно, и паспорт ему ни к чему.
Все еще ничего не понимая, Егошин раскрыл паспорт; на него глядело крупное челюстное лицо человека лет под сорок со лбом на полтемени - рано облысел приятель Борского на своей нервной работе.
- Да вы что - смеетесь? - Егошину трудно давалось возмущение, в голосе его появились плаксивые нотки. - Между нами ничего общего.
- Отыскать вашу копию было не так просто, - сухо отозвался Борский.
- Перестаньте острить! Я не поеду с этим паспортом. Меня примут за диверсанта.
- Хорошее у вас представление о диверсантах!.. Никто и внимания не обратит. Вы, наверное, никогда не летали.
- И не полечу. Давайте сдадим билет.
- И что дальше?
- Я куплю его на себя - Егошина. Потеряю пятерку или сколько там - не важно.
- А с чего вы взяли, что билет достанется вам? Там же очередь. На ваш билет претендует по меньшей мере человек двадцать.
- Откуда вы знаете?
- Билетов не было уже, когда я брал. Мне сняли с брони. Послушайте, Егошин, да будет вам известно, что надо очень долго вглядываться в карточку и лицо человека, чтобы обнаружить их несоответствие.
- Что за чепуха!
- Нет, не чепуха. Хотите пари, что контролерша ничего не заметит?
- Это невероятно!..
- Но - факт! Это же не зарубежный рейс. Там сидят специально натасканные ребята, и знаете, сколько минут они вглядываются то в карточку, то в пассажира?.. А не знаете, так и не спорьте, Александр Степанович.
Егошин был близок к обмороку - не от страха, от нестерпимого стыда, когда протянул чужой паспорт молоденькой, сильно накрашенной контролерше. Только что она, почти не глядя, вернула паспорт женщине с ребенком, спящим на ее плече. Но егошинский, вернее, булдаковский паспорт она развернула, забегала по нему глазами, не переставая при этом пикироваться с крутящимся поблизости лейтенантом милиции.
"Может, признаться во всем?" - подумал Егошин, и тут из-за его спины раздался железный голос Борского:
- Девушка, договоритесь с лейтенантом, когда мы пройдем!
"Он что - с ума сошел? Нарочно натравливает ее на меня?.." Лейтенант с покрасневшими ушами поспешно шагнул в сторону, контролерша, сделав вид, будто не расслышала дерзости, так и впилась глазами в просторное молодецкое лицо нечерноземного Булдакова, столь не похожее на узкое старое и несчастное лицо стоящего перед ней человека. Но то ли мысли ее витали далеко, то ли смущение и злость туманили взор, то ли прав Борский - не простое это дело: соотнести фотографию с живым образом, но она спокойно вернула паспорт Егошину, проштемпелевала билет, вручила посадочный талончик и с подчеркнутой деловитостью объявила:
- Следующий!..
Следующий был Борский, и тут у контролерши мелькнула возможность реванша.
- Почему не сдали в багаж? - кивнула она на громадный рюкзак.
- Потому что там взрывчатка, - последовал хладнокровный ответ. - И я не хочу, чтобы ее разворовали, - рюкзак, как известно, не запирается. - И, засовывая на ходу паспорт в карман кожаной куртки, Борский нагнал Егошина.
- Путевка - тоже на имя Булдакова? - спросил тот.
- Успокойтесь. Вы вновь на легальном положении. Верните мне Сашин паспорт.
- А как мы доберемся до Соловков, если опоздали на теплоход?
- Откуда мне знать? Самолетом.
- Я надеялся увидеть Белое море.
- Тогда катером.
- Каким катером?
- Милицейским. На котором ловят контрабандистов. "На правом борту, что над пропастью вырос, Янаки, Ставраки, Папа Сатырос".
- Багрицкий тут ни при чем. Сейчас не двадцатые годы.
- Ну так нам дадут лайнер, нефтевоз, китобойное судно, крейсер. Какая вам разница? Мы будем на Соловках, как Бог свят.
- Я не думал, что наше путешествие окажется таким сложным. Я все-таки - старый человек.
- Вы нудный человек. Я моложе вас всего на три или четыре года. Вы же убедились, что мне можно верить. Я за вас отвечаю. Доверьтесь мне, и все будет как надо. Иначе мы сорвем друг другу нервы.
- Вы правы, - сказал Егошин. - Не сердитесь на меня. Просто я слишком засиделся, и мне все представляется неимоверно сложным, мучительным, непреодолимым. Это пройдет. Считайте, уже прошло.
- Я принимаю ваши слова к сведению, - сказал Борский как-то чересчур серьезно, и Егошин понял, что тот уже давно злится, но не показывает виду. - Давайте наслаждаться жизнью, - и осторожно подтолкнул Егошина к трапу самолета…
Первый в жизни полет не произвел на Егошина значительного впечатления, ни на миг не почувствовал он себя птицей, парящей в поднебесье. Было лишь ощущение некоторого дискомфорта: от пробок, забивших уши, надсадного гула моторов и неприятно-резинового запаха. Зато поразила и восхитила быстрота, с какой они перенеслись в далекий северный мир, на родину дивного холмогорского мальчика.
В Архангельске их ждали. Прямо к трапу был подан синий милицейский "джип" с красной полосой, и сероглазый капитан в юбке, туго облегавшей спелые рубенсовские формы, браво и сердечно приветствовал консультанта по эстетике и его друга. Гостям было предложено откушать в ресторане "Приморский", славящемся блюдами из лососины, после чего их доставят на борт рейсового пассажирского парохода "Беломорск", курсирующего между Архангельском и Соловками. Каюта уже зарезервирована.
- Умеют ценить в милиции своих певцов, - шепнул Егошин Борскому, усаживаясь рядом с ним на заднем сиденье "джипа".
- Да, - не понижая голоса, согласился Борский, - на редкость благодарный народ. Причем, учтите, я ни о чем не просил, только сообщил, что буду проездом в Архангельске. Они сами все рассчитали и приняли необходимые меры. Они заслуживают своего Шекспира.
- Может быть, не так громко? - шепнул Егошин.
- Да эта сероглазка сейчас - как под колоколом. Мы можем условиться об ограблении банка, она все равно не услышит. Ведь я человек оттуда!.. А это выше неба. Она полна лишь одним: выполнить задание, чтоб - ни сучка ни задоринки. Но до чего же вы далеки от реальной жизни! Как можно дотянуть до шестидесяти лет при такой неприспособленности?
- Еще не дотянул, - задумчиво - не в тон - поправил Егошин. - Если дотяну, попробую объяснить…
- Ну, ждать недолго.
- Кто знает?.. - не Борскому, а себе самому отозвался Егошин.
В ресторан сероглазка, мило покраснев, отказалась идти. Дела!.. Служба!.. Заедет через час с четвертью.
- Стесняется, - глядя ей вслед, сказал Борский. - Нет, нельзя показывать мне молодых баб в сапогах, особенно с полными ногами, - и от подавленной страсти заскрипел своими крепкими желтоватыми зубами. - Бросить все. Жениться на ней, предварительно забрав из милиции. Поселиться у моря. Рыбачить. Увеличивать фотографии поморским старухам. И каждую свободную минуту любить эту Венеру. Делать с ней пацанов. А?.. К чертовой бабушке милицейского Шекспира и всю московскую муть!..
- Сколько у вас жизненных сил! - восхитился Егошин.
- Что есть, то есть, - подтвердил Борский. - Иногда мне кажется, что я еще не начинал жить. Что все впереди. Я даже женат не был. А чего ждать?.. Неужели может встретиться лучше?.. А вдруг?.. "Есть женщины в русских селеньях"!.. Не знаю, будет ли загробный мир, но такого хмельного напитка, как на земле, нам уже не пить. До чего же богата жизнь! Пилишь на Соловки с пересадкой в Архангельске - любознательный путешественник, немного этнограф, мудрец - и вдруг встречаешь богиню с капитанскими погонами, и вся этнография - в куски!..
Оглушительная музыка ресторанного джаза - музыканты были почему-то включены в электросеть, световые эффекты - танцевальную площадку заливало то бордовым, то зеленым, то синим светом, то некой золотистой рябью, превращающей ее в подводное царство из оперы "Садко", многолюдство, толчея и рюмка водки, выпитая под истаявший во рту кусок лососины, - ошеломили Егошина до утраты сознания. Очнулся он лишь на борту "Беломорска" и услышал, что путешествие их продлится - ни много ни мало - двадцать шесть часов, поскольку рейсовый пароход идет с семью остановками. Но хмель и обалдение окончательно покинули его, когда он увидел каюту - узкую, со скошенным потолком и круглым окошком-иллюминатором, смотревшим на переднюю палубу. Койки располагались одна над другой, как нары. Егошин плохо переносил тесноту и духоту, он попробовал впустить в душный чулан пространство и свежий воздух, и его обдало холодным мелким дождем. Он поспешно задраил иллюминатор. Если и сейчас в каюту заплескивает, то по ходу движения нечего и думать открывать окошко. Все это настолько его обеспокоило, что он как-то проглядел момент отплытия, упустил и своего напарника, совершившего значительный обряд прощания с сероглазым капитаном на палубе, заметался внутренне и, желая утишить нервную бурю внешним покоем, прилег на койку и закрыл глаза.
Как и всегда, этот маневр не помог, даже хуже стало, страшнее. Он вскочил и уставился в иллюминатор, исхлестанный дождем, и при этом пыльный, непрозрачный. Вертя головой, он уловил скольжение берегов вспять и понял, что пароход не стоит на месте, а идет своим курсом - надежда на скорую встречу с морем принесла некоторое облегчение. Он задремал сидя, а когда очнулся, пароход окружала бурная вода.