Башни, идущая вкруговую высокая укрепленная стена уже начинают колыхаться в мареве, но домики жрецов и ремесленников с внутренней стороны стены еще пребывают в темени, и вообще нет уже никаких признаков вчерашних празднеств, еще миг, и в открывающиеся ворота пойдут мастеровые, конюшие, тяжело ступающие тупоглазые забойщики скота на бойне, наконец, вереницы рабов с тяжкими ношами на плечах, и значит, пора в школу – для этого надо лишь перейти из дворца в храм по аллее, вымощенной базальтом, по сторонам которой друг против друга – львы с человеческими лицами из черного гранита и сфинксы из розового, войти в ворота храма, охраняемые богами, к чьим огромным сидящим и стоящим статуям по двое и трое с притягивающими и одновременно отчужденными взглядами он никак не может привыкнуть, хотя уже не первый год изо дня в день проходит мимо этих львов, сфинксов и богов, образующих замкнутый и все же обширный в самом себе мир его существования вместе со всеми близкими. Перед тем как войти в храм, он любит оглянуться на оставленный им дворец, верхи которого в эти минуты уже сверкают бирюзой и золотом под лучами еще невидимого, но бьющего поверх стен солнца.
2. Нил: водовороты – водяные смерчи. Облики недопроявленных существ
Учится он легко, жадно заглатывая знания – и вправду как рыба наживку: это сравнение приходит всегда на практических занятиях по изучению природы, когда они вместе с учителем – жрецом храма, охраной, гребцами рассекают на лодках ковры водяных лилий и зелени, углубляясь в заросли тростника и папируса, стоящие вокруг так высоко и густо, что не видно солнца, и в этом прохладном сыром полумраке, словно в некоем безмолвном священнодействии, следят они за скользящими в глуби вод между стеблями тростника гибкими сомами, лобанами, нильскими щуками, набрасывающимися с какой-то слепой жадностью на наживки и заглатывающими гибельный кончик остроги. Изредка неподалеку, в болотистой пойме, взметнется туша крокодила, гиппопотам покажет свои огромные ноздри и малые глазки.
Изредка расступятся стены тростника и внезапный ослепительный, желтый и тяжкий, как цельнолитой неохватный брусок золота, зной прижмет всех к днищам лодок, но опять спасительные стены папируса сопровождают их обратно к городу, и вот уже чудесно рисуются длинноногие ибисы и цапли на фоне вечернего солнца, зеркальной моды отмелей, дальних песков, лагун и пойм, возделанных полей, изрезанных каналами, канальцами, плотинами.
К самому сердцу Месу подступает мехет, что означает – болото, окруженное папирусом, – Дельта великого Нила, разбивающегося на семь русел. Велика плотность проживания вдоль них, потому столь невероятна близость дворцов наместника Амона-Ра и скоплений домов простого народа, и все соединяется Нилом, некой коммунальной общностью, купальней страны, этим пространством воды, единственно незаставленным, и, главное, не стоячим, а текучим, уносящим, промывающим и вымывающим.
И все это западает в память, и с каждым новым поворотом русла, а с ним – всей Дельты, возникает неясно, но достаточно ощутимо некое новое сочетание пространства и мысли, вспыхивает и тут же исчезает внезапное озарение, безотчетное, тающее, как обруч солнца за прикрытыми веками, оставляющее знак чего-то невероятного и тайного.
Так плотность и скученность Дельты рождает ощущение, что из устья каждого из семи русел исходит многообразная и столь шумная жизнь городов и сел, великая масса суетной оседлости, вливающаяся в Великое море и почти мгновенно исчезающая в нем – под бескрайностью вод.
На этой грани роятся корни мыслей, обещающих раскрыть тайну мира, но в конце концов закрепляющих лишь хвосты этой тайны, облики недопроявленных существ и существований, которые в своей недопроявленности несут угрозу, даже страх, но и ощущение неисчерпаемости жизни, набегающей волнами из будущего.
Купание царственных отпрысков в Ниле под присмотром опытных пловцов, необузданность юности с визгом, брызганьем, игрой в догонялки, очень нравится Месу, да и плавает и ныряет он получше некоторых старших.
Особенно он любит плыть против течения, борясь с напором вод. Однажды теплая струя, скрытая в общем потоке, властно скрутила его и понесла вкривь к водовороту, чей глубокий зев уже приготовился его проглотить, но спасатель на лодке был достаточно бдителен.
С тех пор Месу проявляет особый интерес к воронкам, стремнинам, водоворотам, интуитивно ощущая, что эти, по сути, водяные смерчи, как бывают песчаные, отмечают кривую скрытой, но отчаянной борьбы родившегося внутри массы вод и чуждого этой массе течения, сумевшего выделить себя в самой этой массе, более того, воспользоваться ею для собственного сотворения.
Разве водоворот, и не столько вертикальный – над ямой или камнем на дне, – сколько горизонтальный, не похож на почти крокодилью потасовку стаи с чужаком? И горе постороннему, который попадает в эту потасовку.
Все эти скорее ощущения, чем размышления, странны и удивительны.
Месу как бы даже сочувствует этому одинокому течению, как живому существу среди неохватно движущейся массы вод многих, которое, сотворив себя из этих же вод, должно не только бороться за свое существование, но и не терять равновесия внутри самого себя, не изменить себе по собственной слабости.
3. Море: пространство подобно пловцу на спине – лицом к небу
Видение Дельты, уходящей в Великое море – всей этой лавки древности, – несет в себе тягу к чему-то иному, намек на нечто, что может стать главным в его жизни.
Первый школьный выход на взморье потряс его с такой силой, что на некоторое время он теряет сон, опять вызвав тревогу придворных врачей, прописывающих ему успокоительное, но он-то знает причину потрясения.
Особый мир моря, приморья озвучивает, освещает по-новому все, доселе известное ему, очерчивает пространством неба и вод бескрайних – протяжно, и потому здесь очертания вещей – кораблей, домов, складов, навесов – иные, во всем нечто корабельное, плавучее, протягивающееся вдаль. И голоса людей иные – с прибавлением, колоколом пространства, с тягой и в то же время с ленцой.
Шум вод – как вечное веретено, и отношение к жизни, к току времени, здесь иное – лениво-протяжное. И любое живое существо, в особенности человек, ощущает, пусть неосознанно, но достаточно остро, свою земноводную сущность, свою оборванную пуповину, все же связывающую его с этим пространством, причастившись к которому он, Месу, считает его своей личной тайной.
Любимый их учитель и великий жрец Анен, кумир отпрысков царской да и всех аристократических семей, преподающий историю, географию и пантеон богов, рассматривает космогонию и эмбриологию как одно и то же, и Месу бросает в дрожь, когда Анен объясняет тайну рождения, описывая родовые схватки как спазмы на волосок от смерти, а выход в жизнь – как обвал света, первое же ощущение человеческим существом сторон света, верха и низа – как первые признаки разума, а долго длящуюся дезориентацию – как безумие.
Но отношения, развивающиеся между Месу и этим бескрайним пространством вод, никому не подвластны и раскрываемы лишь им двоим.
Очередной школьный выход к Великому морю. Знойный полдень замыкает каждого в свой жаркий куколь…
Море недвижно.
Пространство, подобно пловцу на спине, раскинулось на море имеете с острой оранжевой дорожкой от солнца и замершими в дреме редкими дальними кораблями.
Все чудится отдаленным, отделенным и погруженным в себя.
Месу как никогда ясно, что пространство имеет свою собственную скрытую жизнь, одушевляемую на глубину его, Месу, вживания, вслушивания, всматривания, вчувствования в него.
У пространства свой язык, своя печаль, свое молчание.
На море оно может качаться на волнах лицом к небу.
В пустыне, куда их также однажды возили, оно погружено в марево, в оцепенение, но всегда и везде главное – это вслушивание в себя.
И уже на всю жизнь память юности будет вставать ровной выцветшей, замкнувшейся в теплыни вышиной небес и рыбье-сизым морем. Мягкое солнце, слегка припорошенное взвесью песка, плашмя лежит на суете дворцов и безмолвии дальних пирамид. Море, погруженное в себя, в нечто высокое и вечное, принимает тебя в свое безмолвие и настраивает, как всеобъемлющее сознание, на ту же вечность.
Так и закрепятся эти годы – четкой, острой линией горизонта – краем сознания. И по этому краю перепончатыми крыльями стрекоз, парусами скользит твоя мотыльковая юность, которой уже нет, и печаль ее отсутствия стоит солнечной дымкой над водами тихими, ушедшими в себя, не растрачивающими буйно и бездумно энергию на штормы и бури.
4. Голод к пространству. Кривая взлета и падения
Оказывается, можно ощущать голод по пространству и движению, как по еде, питью, сну.
Следующее всколыхнувшее душу событие – выход на корабле в море.
Потрясает, что в нижней точке спада волны находящиеся на корабле не видят мира, как бы полностью от него отсечены, а взлетая на вершину волны, ощущают подъем и надежду, на мгновение видят весь мир и снова проваливаются. Эти чередования взлета надежды и падения в безнадежность видятся Месу формулой человеческой жизни, а может, и всей истории.
И еще. Волна на подъеме понизу идет сильным донным током, а на спаде понизу – столь же сильным оттоком: взлет надежды порождает мощный выброс энергии вперед, в грядущее, падение же в бессилье втягивает в регрессию, в сброс, в отток, в понижение энергии жизни.
Только недавно они начали в школе заниматься математикой, и учитель, старенький, усохший жрец, дрожащими от волнения пальцами разворачивал перед ними древний драгоценный папирус с чертежом усеченной пирамиды и развернутой каллиграфической записью красными и черными чернилами вычисления ее объема, объясняя, что величие этого в общем-то несложного чертежа в том, что он знаменует начало божественных расчетов великих пирамид.
И теперь, сидя у моря, несколько в отдалении от остальных, оживленно перебрасывающихся камешками и шутками, он пытается вычертить на песке физико-математическую кривую взлета и падения волны и прямой, как стрела, вектор тока и оттока энергии понизу. Все это его волнует чрезвычайно.
Море и берег – музыка и слово.
Месу стремится всяческими уловками, что весьма и весьма нелегко в жестких условиях, соблюдаемых охраной отпрысков царской фамилии, очутиться с морем один на один при почтительно расположившейся в отдалении охране.
5. Море и берег. Музыка и слово
Музыка – покачивание, ритм.
Слово – луг, берег.
Волны языками сияюще, хлестко, с празднично-стеклянным шумом набегают на берег, песок темнеет, впитывая влагу. Даль сливает небо с водами. Ощущение, что небо начинается от берега, сгущаясь вдаль, оседает под собственной тяжестью, сгущаясь в воду, обратным движением докатываясь до берега. Белыми хлопьями на поверхности молочной синевы покачиваются чайки.
Иной день. Море гладкое, молочно-серое, сливающееся с таким же молочно-серым небом в перистых облаках. Долгие волны, с шумом накатывающие на берег, как будто специально назначены в этом залитом дремотой мире быть ритмом для усыпления.
На сером, впадающем в желтизну песке разводы от каждого языка волны – некая карта границ тайного мира, беспрерывно меняющаяся сама по себе. Глаз прикован к этой стране сновидений на песке, меняющей свои очертания с очередным набегом волны, – реальное море и ткань сновидения странно смещают, казалось бы, два противопоказанных друг другу мира, а на деле не могущих существовать друг без друга.
Акватория, ограниченная волноломом, вообще кажется неким одомашненным пространством.
6. Извержение из глуби вод многих. Народы моря
Море же в покое всегда вызывает в нем ощущение женственного, поглощающего начала, некой утробы, порождающей жизнь, целые народы, внезапно возникающие на горизонте, именно сразу, чтобы поразить и парализовать береговых жителей массой вооружения и кораблей.
Эта внезапность и есть великая тайна, скрытая в бездне волны: из безликой пустоши, из вод многих возникает вдруг и сразу народ моря, захватывает земли, создает города и государства, шумит и сверкает доспехами в полдень жизни, чтобы с такой же внезапностью в такой же полдень исчезнуть, не оставив даже влажного следа на песке.
Невероятна сила забвения. Целые народы возникали неизвестно откуда и исчезали неизвестно куда. Вот он, миг высадки, шум, звон оружия, семя жизни. И не успеешь проснуться во времена восточного ветра – остались лишь лоскутья воспоминаний, пустые раковины имен, ребра и обломки мачт, заметенные песком.
Народ возникает из ширей моря, как младенец из чрева матери: он криклив, шумлив, голоден, хищен и беспомощен под водопадом времени.
Можно ли обессмертить эту внезапность, это балансирование на гребне волны, это извержение кратера, которое не может постоянно пульсировать, а иссякает довольно быстро при всей кажущейся неиссякаемой мощи?
7. Копошащаяся нечисть под роскошью растительности
Возбужденные крики с хлопаньем ладоней, какие бывают при гонках на колесницах со стрельбой на скаку из луков по целям, возвращают Месу к реальности. Царские отпрыски сгрудились у окон классной комнаты храма, выходящих на огромный войсковой плац, где обычно каждый день идет подготовка к парадам с трубными звуками меди, сверканием щитов, серповидных мечей, штандартов, копий и луков, обучение бою пеших воинов, умению управлять конями колесничих.
Оказывается, сегодня высшие военачальники, сверкая всеми регалиями и доспехами, проводят общий смотр, да тут на виду у всех и на свою беду один из воинов перевернулся вместе с колесницей, и теперь в ритме скандирующих воинов два экзекутора ритмично наносят ему, распростертому на земле, палочные удары. Вид окровавленной спины, на которой ни одного живого места, возбуждает царственных отпрысков до блеска глаз.
Ослепленный солнцем, отраженным от металла воинских регалий, испытывая легкую тошноту от вида крови и рваного мяса человека, то ли потерявшего сознание, то ли уже мертвого, Месу отходит в полутемный угол класса, оставаясь здесь один на один со стареньким дряхлым жрецом, в обязанности которого входит проверка домашних заданий и который особенно крепко засыпает под громкие крики. Длинный его передник слегка сбился набок, обнажив тонкие, жилистые, искривленные, как у козла, ноги.
Напрасно Месу пытается вернуться к прерванным размышлениям – перед ним назойливо маячит лицо сына наместника бога Амона-Ра на земле Мернептаха, который не намного старше его, Месу, отличается крепким сложением, большой силой и какой-то почти свирепой самоуверенностью, но невероятно туп в точных науках и тем более в шахматной игре, которую, как ни странно, обожает, и Месу, играя с ним, всегда выбирает защиту, с первых ходов видя его проигрыш. Вероятно, из-за этого Мернептах ненавидит его люто. На днях в присутствии Месу он ударом сбил с ног раба, начал его зверски пинать ногами, с веселым злорадством поглядывая на Месу, да и другие явно исподтишка подглядывали за Месу в ожидании его реакции. Ужаснуло Месу то, что в нем даже не шевельнулось чувство жалости при виде посеревшего, подобно трупу, раба. Но более всего его поразило, когда назавтра он увидел этого раба, выходящего из кухни, улыбающегося и набивающего чем-то свое пузо.
Великий жрец Анен учит, что они самим своим рождением в лоне бога Амона-Ра и прямой родственной близостью с его наместником на земле посвящены и избранны и к ним примыкает весь цвет нации, наследующий страну Кемет – черноземную жемчужину в оправе красных песков пустыни, плодоносную пойменную землю, целую наносную страну ила вдоль Нила, на севере впадающего в Великое море, но на юг бесконечного, не ведающего начала, истоков которого никто не достиг, ибо они скрыты в небесных глубях и подземных мирах боги живых и мертвых Озириса.
Почему же под этим истинным и даже ослепляющим величием таится столько ненависти и насилия, подобно тому как, приподняв роскошную до гниения растительность в болотной пойме, обнаруживаешь под ней копошащуюся нечисть?
Положим, сама мощь власти позволяет избивать раба, испытывая даже возбуждающую радость от изгаляния над беспомощным существом, но вот же, в соседнем классе, где учатся отпрыски того самого "цвета нации", Месу однажды увидел, как все скопом навалились на одного из своих, лучшего ученика класса, с криками: "Чей ты сын? У тебя нет отца!" Рассвирепевший Месу уже бросился их разнимать, но его опередила охрана.
Крик этот "У тебя нет отца!" с тех пор преследует его. Старшие братья и сестры любят, собравшись у камелька при неярком мерцании масляных плошек, вспоминать об отце, ближайшем соратнике самого деда, выдающемся военачальнике, погибшем в битве с погаными амуру далеко на севере. Месу родился спустя несколько месяцев после гибели отца и, сидя вместе со всеми, может лишь завистливо слушать эти воспоминания. Иногда тот или иной рассказчик, столкнувшись с восторженно горящим взглядом Месу, внезапно теряется, умолкает, и все вдруг, оживленно перебивая друг друга, начинают толковать о чем-то отвлеченном и малозначительном.
В эти дни безотчетной юношеской влюбленности в Анена, великого жреца, ближайшего друга самого бога в облике его наместника, который сам себя считает богом, и для всех окружающих это разумеется само собой, Месу вытеснил из памяти как лишенную всякого основания байку о младенце, найденном в смоляной корзине в плавнях Нила, в котором он в ту ночь праздника Ипет-су, услышав рассказ фаворитки из-за стены, признал себя и оказался на грани нервного срыва.
Лишь однажды, после рассказов старших об отце, он не выдержал и, оставшись наедине с матерью, осторожно спросил ее, знал ли отец, уходя в последний раз, что вскоре он, Месу, появится на свет. И внезапно увидел такую боль в глазах матери, что поспешил перевести разговор на другую тему, а затем и вовсе ретироваться.
8. В пантеоне богов
Анен – крупный наголо бритый мужчина средних лет, в набедренной повязке и свисающем от нее до пят переднике, с несколько выпуклыми глазами и узкими, как лезвие, губами, выражающими открытое тщеславие и жесткую уверенность в том, что его недостаточно возвеличивают, хотя, услышав его низкий хрипловатый голос, юноши широко раскрывают глаза и рты, ловя каждое его слово.
– Нет времени, кроме времени, – говорит Анен, – и Солнце бог его, умирающий в ночи и заново рождающийся утром, проходящий в течение года над двенадцатью областями потустороннего мира и ежеминутно открывающийся нам в солнечных и водяных часах. Мы, истинные сыны страны Кемет, слишком любим жизнь, и эта неистовая жажда души преодолевает преграды между живыми и мертвыми, продолжая жизнь по ту сторону этого мира, и мы поднимаемся туда по ступеням великих пирамид, возникших по образу песчаного холма, который образуется ветрами небесными по подсказке богов как символ подъема и перехода в потусторонний, но столь же реальный, как и наш, мир.