- Да будто все в порядке, - уныло вздохнул Василий Петрович. - Вот мать разве…
- А что с ней? - насторожился Константин.
- Будто тебе не ведомо, что с ней, - с горькой усмешкой произнес старик.
- Не понимаю.
- Подъезжай-ка сюда, - отозвал старик сына в сторону. И когда Константин подъехал к нему, он зашептал ему на ухо:
- По Прохору убивается… Прямь замертво лежит… Слышь, Костя, просительно сказал старик, - промеж вас с Прохором, может, что и есть, но нас, родителей, ты пожалей, особливо мать… Ежели что с Прохором, не дай бог, случится, она не выживет… Богом заклинаю, пожалей брата…
- Пожалей, - озлобленно скривился Константин. - А ты знаешь, отец, о том, что он, братец родной, чуть не убил меня? Вот полюбуйся, - показал он отцу забинтованную руку. - Это ведь он меня искалечил…
- Этих делов мы не знаем, - сухо проговорил старик. - Только наперед тебе скажу, ежели Прохора не пожалеешь, то сведешь мать в могилу и проклянет она тебя. Слышишь? Проклянет. Счастья тебе не будет.
Константин зло усмехнулся.
- Чудаки вы… ты должен понимать, что тут дело не только во мне… Да меня растерзают казаки, под суд отдадут, если я Прохору поблажку сделаю. Странно вы рассуждаете… Единственно, на что я могу пойти, задумался Константин, - это назначить военно-полевой суд… Может быть, суд и пощадит Прохора… Конечно, я могу попросить суд, чтобы он мягче подошел к Прохору… Но ведь в какое положение я поставлю суд?.. Пощадить и вынести мягкий приговор Прохору - значит, надо пощадить и остальных, его подчиненных…
- Говорю, - махнул рукой Василий Петрович, - не знаю я таких делов… Не заваривал бы этой каши. Мог бы не наступать на станицу, а другому поручить это… А раз уж заварил, то и расхлебывай, как знаешь, только Прохора ты не тронь… Понял?..
- Ну, посмотрим, - хмуро буркнул Константин и поехал к правлению.
У церкви велась перестрелка.
Поблескивая новенькими серебряными погонами, по улице на рыжем коне мчался белобрысый сотник.
- В чем дело? - спросил у него Константин, останавливаясь.
Офицер осадил разгоряченного коня.
- Господин полковник, они, сволочи, - махнул он рукой по направлению к площади, - заперлись в церкви, она каменная, и их оттуда никаким чертом не возьмешь…
- Сжечь церковь! - нахмурился Константин.
- Да ведь к ней не подступишься. Они обстреливают оттуда все вокруг. Уж несколько казаков убили…
- Что за разговоры? - строго посмотрел Константин на офицера. Действуйте, сотник!
- Слушаюсь, господин полковник, - козырнул офицер и с места в галоп помчался к церкви.
- Константин Васильевич, - тихо заметил Чернышев. - Я вам не советовал бы торопиться. Зачем напрасные жертвы?.. Все равно красным некуда деваться. Посидят в церкви дня два-три, сами сдадутся.
- Я прошу, войсковой старшина, не вмешиваться в мои распоряжения! - с досадой выкрикнул Константин. - Дня два-три… Гм… Они там и месяц могут просидеть. Они не дураки, вероятно, запасов продовольствия и воды на полгода набрали… А нам ждать некогда…
- Воля ваша, господин полковник, - пожал плечами Чернышев с видом "наше дело, мол, сторона. Действуй на свой риск и страх, если хочешь".
Константин не успел еще доехать до места, как к нему снова подскакал все тот же сотник.
- Извините, господин полковник, - смущенно заявил он, - но я должен предупредить вас: церковь каменная, и едва ли мы достигнем желательного эффекта…
- Что вы хотите сказать? - с пьяной озлобленностью посмотрел на него Константин.
- Я хо… хочу сказать, господин полковник, - робко промолвил офицер, видя, что слова его неприятно действуют на командира полка, - едва ли мы сумеем зажечь церковь… А между тем…
- Что "между тем?" - гаркнул Константин.
- Я… я… хотел сказать, - бледнея, промямлил сотник, - что жертв будет много… напрасных… И что… этим актом в глазах населения мы заслужим порицание… В их глазах это кощунство.
- Да, - тихо произнес Чернышев. - Я тоже так думаю.
- Что? - заорал Константин, не владея собой. - Вы тоже так думаете?.. А вообще-то вы умеете думать, милейший?.. Сомневаюсь.
Чернышев посерел от обиды.
- Гос-подин… полковник, - заговорил он срывающимся голосом. - Я не намерен выслушивать ваши оскорбления. Да! Не намерен!.. Вы выходите за границы. Всему бывает предел… Я спокойно сносил ваши грубости, но теперь мое терпение лопнуло… Вы не хотите щадить жизни казаков… Вам все равно, сколько бы ни погибло людей, лишь было бы удовлетворено ваше болезненное самолюбие, тщеславие… Вы не хотите считаться с религиозными чувствами населения… Да за такой поступок, как сожжение церкви, вас первыми осудят ваши же родители…
- Молчать! - закричал Константин. - Я понимаю, в чем дело. Вам стало жалко засевших в церкви большевиков… да, жалко, потому что вы сами большевик!..
- Да бог с вами! - испуганно замахал руками Чернышев. - С ума, что ли, вы сошли?.. Какой я большевик?.. Вам же хорошо известно, что я социал-революционер… Вы просто охмелели от спирта и говорите чепуху.
- Я - охмелел? Я вам покажу хмельного! Арестовать! - указал Константин ординарцам на него.
- Вы с ума сошли, полковник! - побелев, вскричал Чернышев. Подумайте, что вы делаете? Проспитесь - пожалеете.
- Я кому приказал! - грозно прикрикнул Константин на недоуменно переглядывающихся ординарцев, не могших уяснить себе - серьезно ли приказывает им полковник совершить то, что для них казалось нелепостью. Слыша повторение приказа, они с тем же недоуменным видом, тронув лошадей, поехали к начальнику штаба.
- Не позволю! - истерично взвизгнул Чернышев, осаживая назад лошадь и дрожащей рукой шаря наган в кобуре. - Не позволю!.. Я честный кадровый офицер!.. Ничем не запятнан. А вы - выскочка!.. Карьерист!.. - негодующе кричал он Константину.
На смуглых щеках Константина выступили багровые пятна. Холодно усмехнувшись, он здоровой рукой быстро нащупал кобуру и прежде, чем это сумел сделать Чернышев, выхватил наган и, не целясь, выстрелил в него. Пуля пролетела сантиметра на три выше головы Чернышева.
- Полковник! - в ужасе закричал тот, обливаясь холодным потом. - Вы же пьяны. Образумьтесь! Что вы делаете?
- Хочу убить большевика, - покачнувшись в седле, сказал Константин и снова поднял револьвер.
- Боже мой! - простонал начальник штаба. - Я буду жаловаться атаману Краснову… Он родственник… Он вам этого никогда не простит…
Константин опустил наган и хрипло рассмеялся:
- Эх вы, Иван Прокофьевич!.. Какой вы трус… Честное слово… Я пошутил… Простите, пожалуйста, за грубую шутку.
- Хороши шутки, нечего сказать, - пробормотал смертельно бледный начальник штаба.
Шутил или не шутил Константин, этого Чернышев не знал, но одно отлично понял, что если б он не выдумал версию о своем родстве с Красновым, то вся эта история могла бы для него окончиться плохо. Хотя Константин был и пьян, но упоминание о Краснове его отрезвило, и он понял, что зашел, пожалуй, слишком далеко.
- Вы правы, Иван Прокофьевич, - мягко, почти заискивающе сказал Константин. - Безрассудно жертвовать жизнью казаков не следует… Но я все же думаю, что выкурить из храма красную мерзость надо… Мы сжигать церковь, конечно, не будем. Но обложим ее соломой и подожжем, попугаем красных… Они сами оттуда выскочат, как крысы… А церковь не сгорит… Ей-богу, нет! Она каменная. Воробьев, - обратился он к адъютанту, - а что, пленные у нас целы?
- Не знаю, господин полковник, - ответил адъютант, встревоженно смотря на Константина. Он так был напуган дикой выходкой полковника, что не мог в себя прийти. - Прикажете узнать?
- Узнай. Если еще не расстреляли, то прикажи, чтоб их заставили обложить соломой церковь. В них красные не будут стрелять, - усмехнулся довольный своей выдумкой Константин. - А постреляют, так черт с ними… Ловко придумал я, Иван Прокофьевич, а?
Чернышев промолчал.
XXII
Угрожая расстрелом, казаки приказали пленным красногвардейцам обложить церковь соломой.
Некоторые пленники категорически отказались от этой позорной, предательской работы и тотчас же были изрублены. Это подействовало на остальных. Проклиная себя за малодушие, со слезами на глазах, они начали таскать солому под стены церкви…
Засевшие в церкви, конечно, отлично все понимали. Они видели, под каким принуждением их израненные товарищи таскали солому к церкви, и не стреляли в них, хотя те с плачем умоляли:
- Стреляйте в нас, подлецов!.. Стреляйте!..
Вскоре церковь была обложена соломой со всех сторон. Оставалось поджечь ее. Но никто из пленных красногвардейцев, несмотря на зверские избиения, не согласился этого сделать. Никто и из белогвардейцев не хотел идти поджигать солому.
Пьяный Константин скакал по улицам, в ярости орал:
- Я вам покажу, сволочи!.. Немедленно поджечь!.. Всех перестреляю!..
Измученный адъютант и вспотевшие ординарцы едва поспевали за ним.
Константин подскакал к группе окровавленных пленных красногвардейцев. Никто из них даже и не взглянул на Константина.
- Ну, что? - спросил Константин у кудлатого, раскосого урядника, стоявшего с окровавленным шомполом в руке у распростертого на земле оголенного пленника.
- Ничего не могем поделать, ваше высокоблагородие, - утирая рукавом пот со лба, устало сказал урядник. - Не хотят, проклятые, поджигать!..
- Не хотят? И вы не умеете заставить?
- Да как же их, ваше высокородие, заставишь, ежели они не желают? развел руками урядник. - Мы им и печенки уж поотбивали и скулья-то посворотили на сторону, ажно шомпола от побоев посогнулись… Ничего не берет… Как все едино заговоренные, дьяволы.
- Эй, вы, красные мерзавцы! - раскачиваясь в седле, заорал Константин. - Кто из вас согласится поджечь солому, того я помилую… Слышите, сволочи?.. Помилую и отпущу на все четыре стороны… Никто и пальцем не тронет… Не верите?.. Даю слово офицера!..
Пленные сидели молча, не шевелясь и не поднимая головы, словно не к ним обращался полковник.
- Гады! - свирепея, орал Константин. - Что, не слышите? К вам ведь я обращаюсь. Кто подожжет?..
- Сам ты гад, - глухо отозвался кто-то из пленных. - Иди и поджигай сам.
- Что-о? - взревел Константин. - Сейчас же всех порубить! Порубить немедленно!.. Слышишь, урядник!
- Шашки вон! - торопливо, словно этого только и дожидался, скомандовал раскосый урядник.
XXIII
Стоя на колокольне, Прохор наблюдал в бинокль, за всем тем, что происходило внизу. Он видел издевательства над несчастными пленниками, видел, как их под угрозой смерти заставляли таскать солому к церкви.
К Прохору подошел осунувшийся, побледневший Звонарев.
- Сожгут нас живьем, односум, - простонал он.
- Не сожгут. Церковь каменная, Не сгорит.
- Кто ж знает. Ежели свезут солому со всех гумен, то тут черта можно сжечь.
- Что же делать? - спросил Прохор.
- Да, может, выговорить бы у них какие-нибудь условия… Не звери ж они, а люди… Своих там много: брат твой Константин Васильевич, Свиридов, да мало ли там наших…
- Звонарев, - остро взглянул на него Прохор, - ежели ты хоть раз еще заикнешься об этом, то… гляди… - покрутил он около его носа дуло нагана, - понюхаешь, чем пахнет вот эта штука.
- Да я что, разве ж сурьезно, - испуганно попятился от нагана Звонарев. - Так это я…
- Гляди, а то тебе будет тогда "так…"
Белогвардейцы беспрестанно обстреливали колокольню, пули густо цокали по кирпичным стенам, взметывая красную пыль, и со свистом рикошетом уносились прочь… Иногда пули попадали в колокола. И гул разносился по станице…
Прохор стоял за кирпичным уступом пролета и был в относительной безопасности. За другими уступами притаились снайперы. При каждом удобном случае, когда показывалась мишень, они стреляли, весело переговариваясь, если выстрел оказывался удачным…
Зной серой пеленой висел над станицей. Среди других крыш Прохору была видна и бурая железная крыша родного дома. Что-то там сейчас делается, под крышей этого дома? "Мать теперь изошла слезами", - с горечью думал Прохор.
Он задумывается о матери, о семье, о своем детстве. Когда-то с Константином они были очень дружны, любили друг друга. Бывало, Прохор никак не мог дождаться брата Константина из семинарии на каникулы. И сколько радости было, когда, наконец, приезжал он. А вот теперь какая глубокая, страшная пропасть разделила их! Они стали смертельными врагами, ищут случая убить один другого…
- Товарищ командир! - донесся до Прохора снизу испуганный голос. Товарищ Ермаков!
- Кто зовет! - заглянул Прохор вниз, в лестничный пролет. - Что нужно?
Было слышно, как по кирпичным ступеням кто-то в темноте торопливо взбирался вверх.
- Товарищ Ермаков! - показалась из отверстия лестничного пролета бледная взъерошенная голова красногвардейца. - Все пропало!.. Звонарев, мать его черт, договорился с одним казаком, который караулил дверь, и они откинули засов, открыли дверь и убегли к белым… Вон они! - указал он вниз. - Смотри!
Прохор глянул вниз. От церкви к воротам ограды бежали два казака.
- Стреляйте в них! - приказал Прохор снайперам.
Грянули выстрелы. Звонарев, раскинув руки, упал у ограды. Бежавший с ним казак успел скрыться за воротами.
Вдруг из-под ограды в ворота ринулась толпа белых. Все они разом хлынули к церкви.
- Закрыта ли дверь? - встревоженно спросил Прохор у только что прибежавшего снизу казака, но тот не ответил. Он лежал недвижимый. Пуля сразила его в лоб.
- За мной! - крикнул Прохор снайперам и стремительно помчался вниз. И чем ниже он спускался, тем слышнее становились шум и стрельба в церкви…
В темном проходе, когда Прохору до конца оставалось спуститься ступеней пять-шесть, кто-то подставил ему ногу. Он кубарем свалился вниз. Наган выпал из его рук. Чувствуя боль во всем теле, Прохор попытался было подняться, но на него тяжело навалились.
XXIV
Прохора повели в правление. Он шел, прихрамывая, крепко стиснув зубы, чтобы не застонать от боли. Мучительно болела нога. На его голове развязался бинт и окровавленный конец, как шлейф, волочился сзади.
Конвоиры ввели Прохора в большую комнату правления, где обычно всегда собирался станичный сбор гласных для решения общественных дел. Прохор бегло оглянул комнату. Она была забита народом, - видно, белые согнали жителей. Прохор ощутил на себе сотни внимательных, сочувственных, враждебных, сожалеющих и злых глаз. Всякий по-своему смотрел на него. Богатеи - с открытой враждой, беднота - жалела и рада была бы его спасти, да невозможно это было сделать.
У стены за огромным столом, накрытым зеленой суконной скатертью, сидели члены военно-полевого суда, назначенного Константином. В середине, занимая все кресло, грузно восседал сам, не известно откуда вдруг взявшийся, станичный атаман Никифор Иванович Попов в белом полотняном кителе с есаульскими погонами. Он был председателем суда. По бокам его сидели войсковой старшина Чернышев и Максим Свиридов, неловко чувствовавший себя в новеньких офицерских погонах. Сзади них на скамье расположилось несколько молодых офицеров.
Недалеко от стола, развалясь в плетеном кресле и закинув нога за ногу, словно выставляя напоказ свой щегольской сапог со шпорой, сидел Константин, держа на виду у всех забинтованную руку, словно бы подчеркивая этим: "вот, дескать, посмотрите, люди добрые, что со мной сделал братец…"
Все зависело от Константина, и это многие понимали. Он мог бы не затевать этой инсценировки суда. Достаточно было бы его одного слова, чтобы помиловать пленников или расстрелять их.
Но миловать он не хотел. Он ненавидел их лютой ненавистью, особенно брата своего Прохора. Да к тому же он и побоялся бы это сделать, а вдруг узнали бы в Новочеркасске?
Проще, конечно, расстрелять. Но все дело в Прохоре. Брат ведь. Но с этим можно бы и не посчитаться. Ведь Прохор стрелял в него, Константина? Тут уж дело пошло око за око, зуб за зуб, кровь за кровь. "Но… - думал обо всем этом Константин, - общественное мнение не одобрило бы такого акта, а главное, не хотелось ссориться с (родителями, особенно с матерью…" Все-таки Константин по-своему любил мать.
И он придумал этот суд, как лучший выход из положения… Себя он не ввел в состав суда. Его дело сторона… Всех красногвардейцев, во главе с Прохором, безусловно накажут строго, в этом нет никакого сомнения… Следовательно, все будет в порядке… А он, Константин, будет в стороне, и родителям на него нечего обижаться…
- Посадите его сюда! - распорядился председатель суда, указывая на скамью, стоявшую посреди комнаты так, что ее было видно всем.
Прохор чувствовал такую усталость во всем теле, что почти повалился на скамью.
- Введите остальных, - приказал председатель суда.
В залу ввели оставшихся в живых красногвардейцев. Их было человек сорок. Все они были изранены, избиты, едва держались на ногах.
Опустив голову, Прохор сидел на скамье, ни на кого не глядя, казалось, ничего не замечая. Он не видел, как в комнату вошел отец и, сняв фуражку, прошел от порога, стал в толпе казаков у стены, скорбно наблюдая за ним.
Атаман Попов встал, постучал карандашом по графину.
- Внимание, господа! - властно крикнул он. - Заседание военно-полевого суда считаю открытым.
В зале все затихло. Старики поснимали фуражки. Лишь нарушал тишину тихий плач матерей да жен, сыны и мужья которых, ожидая суда, стояли в углу. Иногда у какой-нибудь отчаявшейся несчастной женщины с рыданием вырывался из груди истошный вопль:
- И ми-илый ты мо-ой муженечек… И что ж с тобой сделали ироды.
- Молчать! - гаркнул атаман. - Подведите к столу вот того с краю, приказал он конвоирам.
Два калмыка с обнаженными шашками подвели к столу побелевшего от страха и потери крови раненого полнощекого казака.
- Как фамилия? - спросил атаман, строго оглядывая его с ног до головы.
- Дронов, - дрожащим голосом выдавил казак.
- Имя?
- Терентий.
- Казак?
- Так точно, ваше благородие, казак.
- Врешь! - громыхнул рассвирепевший атаман по столу кулаком. Сволочь ты, а не казак. Изменник! Как ты мог поднять руку на своих братьев-казаков? Сукин ты сын, вот повесим тебя за это вниз головой.
- В-ваше выс-соко-благородие, - залепетал перепуганный казак. Ошибку понес… простите. - Дронов упал на колени и, умоляюще протягивая к атаману руки, зарыдал. - Простите, ради бога… Простите!.. Искуплю свою вину… Пошлите на первую линию… Обещаю десять… пятнадцать красных убить… Вот увидите тогда, клянусь!..
- У-у, гад! - послышалось из группы пленных.
- Поздно, поздно ты одумался, станичник, - уже мягче сказал атаман. Пораньше надо было об этом подумать…
- Ваше благородие… господин атаман, - елозил по полу Дронов. Истинный господь, заслужу себе прощение… Ведь силком меня втянули в это дело…
- Кто тебя втянул? - строго спросил атаман.
- Да кто ж, - затравленно оглянулся Дронов на Прохора. - Вот он.
- Да брешет же он, паскуда! - снова кто-то выкрикнул с возмущением из группы пленных.
- Молчать! - взбешенно крикнул атаман, свирепо глядя на пленных.
Прохор с недоумением взглянул на Дронова и, презрительно усмехнувшись, снова опустил голову.