- Не жадный, говорю, ты, - усмехнулся ефрейтор. - Земли б тебе вдоволь да войны б никогда не было. Вот и все. А кто управлять нами и государством будет, а?.. Что молчишь? Это тебе безразлично? Говоришь, пусть в правительстве сидят Мишка ер да Гришка вор? Эх ты, сиволапый! - с пренебрежением сказал ефрейтор. - Темнота беспросветная.
- Ну-ну, полегче! - взъерепенился солдат.
- А что - полегче? - вскипятился ефрейтор. - Если мы так будем рассуждать, как ты, так нас всех в бараний рог зажмут и пикнуть не дадут… "Мишка ер да Гришка вор"… - укоризненно покачал головой ефрейтор. - Ишь ты!.. Вот они сейчас засели в правительстве-то, такие буржуи да капиталисты, как Родзянко да Милюков с Гучковым, так они тебе вот такую дадут землицу, - поднес он к носу взъерошенного солдата кукиш. На-ка вот выкуси! Вкусный, на постном масле.
Окружавшие их солдаты захохотали. Взъерошенный солдат, заморгав, попятился от кукиша.
- Это, братишка, тебе землица, - сказал ефрейтор.
Взъерошенный солдат сконфуженно, под общий смех отошел в сторону.
Вошел вахмистр Востропятов.
- Ну, поехали, Ермаков. Все оформил. Казаки тут получат овес и привезут. - Он оглянул Прохора. - У тебя плаща-то нету? Намокнешь, брат, в шинелишке. Придется тебе в брезент укутывать. Есть у нас там, на тачанке…
У подъезда вокзала стояла тачанка, запряженная парой понурых вымокших лошадей. В передке, укрывшись плащом, сидел казак-возница. При приближении Прохора он крикнул ему:
- Здравья желаю, господин урядник! С приездом вас с родного тихого Дона!
Прохор узнал казака. Он служил в обозе ездовым.
- Здравствуй, Шурыгин!
- Ну, как у нас там, на Дону? - поинтересовался Шурыгин. - Небось, скоро готовятся сеять?
- Там рано весна началась. Думаю, что кое-где повыехали в поле.
- Эх, паханул бы теперь, - со вздохом сказал Шурыгин.
Прохор с вахмистром устроились на сене в задке тачанки. Востропятов заботливо укрыл Прохора брезентом.
- Так-то лучше будет, - сказал он. - Ну, трогай, Шурыгин!
Шурыгин стегнул кнутом лошадей. Они легко рванули тачанку, затрусили мелкой рысцой по залитому жидкой грязью шоссе, обгоняя намокшие возы, накрытые брезентом, санитарные фургоны, зеленые двуколки, направлявшиеся к позициям.
Навстречу бежали черные борозды вспаханной земли, изрытой воронками. По обочинам шоссе бесконечными лентами плыли кюветы, наполненные талым снегом и водой. Иногда на глаза попадались полуобглоданные бродячими собаками смердящие конские трупы, поломанные телеги.
Изредка по направлению к позиции шли небольшие группы пехотинцев с подоткнутыми за пояса полами захлюстанных шинелей.
- Посторонись! - кричал Шурыгин.
Солдаты хмуро оборачивались, сходили с шоссе, пропуская тачанку.
- Зазябли, земляки? - скаля зубы в усмешке, спрашивал у них Шурыгин.
Солдаты отмалчивались, продолжая шагать вслед за тачанкой.
- Подвез бы хоть, - крикнул кто-то из них.
- Да разве вас всех увезешь? - прокричал в ответ Шурыгин.
Вправо от дороги из груды обожженного кирпича и гловешек сиротливо торчали закопченные печные трубы. По пепелищу бродили одичавшие собаки.
"Наверно, тут стояла веселая деревушка, - с грустью думал Прохор. - А вот война разрушила ее, жителей разогнала бродить по свету".
Гнали группу пленных австрийцев в серо-голубых шинелях. Австрийцы, зябко съежившись, втянув шеи в поднятые воротники, шли медленно, не поднимая глаз. Впереди шагал длинный офицер в кепи с землистым печальным лицом.
- Эй, австрияки! - не утерпев, крикнул им неугомонный Шурыгин. Отвоевались, а?.. Войне капут?
- Война капут! - отозвалось два-три голоса из рядов пленных. - Плэн карош!..
- Ишь, черти, - обернувшись, засмеялся Шурыгин. - Теперь им и плен хорош стал. А вот четвертый год воюют, проклятые, а не думали об этом.
- Я тебе, Ермаков, завидую, что побывал дома, - вздохнул Востропятов. - Я так и полетел бы туда. Заскучал по детишкам. У меня ведь их трое… Второй год уже не был дома.
- Что ж не попросишься в отпуск?
- Просился у командира сотни, - уныло сказал вахмистр. - Он и отказывать не отказывает - и пускать не пускает… Говорит, подожди немножко… А чего ждать, черти его знают. - Помолчав, он попросил Прохора: - Ты, Ермаков, вроде теперь наше избранное начальство. Может, намекнул бы командиру сотни насчет меня, а?..
- Ладно, - пообещал тот.
- Знаешь, как меня выручил бы, - обрадованный этой возможностью проговорил вахмистр. - Магарыч бы хороший поставил.
- Без магарыча поговорю.
Впереди, во мглистой дали, заглушенно загромыхали орудия.
- Слышишь, урядник? - обернувшись, подмигнул Шурыгин Прохору. Небось, от этой музыки уже отвык?
- Отвык, - вздохнул Прохор. - Не слыхать бы ее вовек.
И чем ближе подъезжали к фронту, тем явственнее и отчетливее становился гром пушек.
У Прохора тоскливо защемило сердце: опять война… смерть… кровь… Опять то же, что он испытывал уже в течение трех лет. Как будто никогда и не было этого короткого отпуска, когда он полной грудью вдохнул в себя такой желанный запах мирной жизни. Да и в самом деле, был ли он в отпуске дома? Может быть, это был только сон?..
* * *
Прохор представился командиру сотни, есаулу Коневу. Наступила будничная тоскливая фронтовая жизнь.
Потекли дни и ночи, заполненные военными заботами и треволнениями. Ездили в разведку, дежурили у штабов высшего командования, выполняли обязанности связных между воинскими соединениями. Иногда происходили схватки с противником. Длинными вечерами до одури бились в карты в блиндажах, до тошноты курили и врали до виртуозности, хвастаясь мнимыми фантастическими подвигами, в которые никто не верил. Изредка, раздобыв спирту, напивались до бесчувствия.
В грязи и сырости, неделями не раздеваясь и не скидая сапог, жили казаки беспокойной жизнью, проклиная войну. Жили только мечтами и надеждой: а вдруг все-таки наступит такой благодатный день, когда весь этот кошмар развеется, как дым…
Но пока еще никаких признаков конца войны не было видно. По-прежнему лилась солдатская кровь.
Наоборот, среди казаков и солдат ходили упорные слухи о том, что высшее командование, по примеру прошлогоднего Брусиловского прорыва, готовило новый план стремительного наступления на австрийцев с намерением во что бы то ни стало сломить сопротивление упорного противника, преодолеть скалистые хребты Карпат и, ворвавшись в Венгрию, зайти в тыл германской армии.
И, видимо, слухи эти имели основания. На фронт приходило все новое и новое пополнение. Подвозились из глубин России снаряжение, орудия, снаряды.
Но солдаты и казаки плохо верили в успех наступления. Настроение в армии было далеко не воинственное. Войска устали. Война осточертела. Солдатская душа истосковалась по мирной жизни, по семьям, по труду…
Однажды в предвечерний час Прохор пошел на заседание полкового комитета в штаб, разместившийся в покинутом помещичьем имении.
Стояла сырая тишина, промозглая, туманная. Остро пахло прелью прошлогодних трав. На позициях было затишье. Лишь изредка слышались одиночные винтовочные выстрелы.
Прохор вышел на шоссе. На телеграфных проводах сидели нахохлившиеся галки и равнодушно смотрели на редких прохожих.
Раздумывая, где лучше пройти к штабу, Прохор на мгновение остановился. Можно было идти по залитому жидкой грязью шоссе, а можно и короче, если сейчас же свернуть вправо, через лесок и мелкий овражек. "Пойду через лесок", - решил он и, перепрыгнув через канаву, полную воды, пошел в лес.
В лесу туман был гуще. Как клочья грязной ваты, он висел на оголенных рогатинах ветвей.
Утопая по щиколотку в вязкой грязи, едва вытаскивая ноги, он медленно шел, поругивая себя мысленно, что решился здесь идти.
Вдруг до него донеслись голоса. Он остановился и прислушался. Впереди, за кустарниками, кто-то громко и горячо говорил:
- Нет, товарищи, в нас вся сила. Именно в нас!.. Мы - армия! Наш голос - это оружье. Товарищ Ленин в своих Апрельских тезисах прямо говорит, что при правительстве Львова и всей его компании Россия продолжает вести грабительскую империалистическую войну в силу капиталистического характера этого правительства…
- Ну, это-то понятно, - перебил голос, показавшийся Прохору знакомым. - Вы нам скажите прямо, товарищ, как Ленин и большевики относятся к войне?
- Товарищ Ленин и все мы, большевики, против продолжения войны, за немедленный мир.
- Вот это дело! - удовлетворенно воскликнул знакомый голос, и теперь Прохор понял, что этот голос принадлежал вахмистру Востропятову. Товарищ, - попросил вахмистр, - расскажите нам поподробнее о товарище Ленине. Нам бы желательно послушать.
Прохор уже несколько раз до этого слышал в разговорах упоминание о Ленине, но кто он, этот Ленин, он не знал. Он подвинулся ближе, чтобы послушать, что будут говорить о Ленине. Под ногой хрустнула ветка.
- Кто там? - окликнул строгий голос.
- Это я, урядник Ермаков, - выходя из-за кустарников, смущенно проговорил Прохор.
На небольшой лужайке, на копне полусгнившего старого влажного сена, покуривая, сидело десятка два солдат и казаков. При появлении Прохора все молча, настороженно посмотрели на него.
Прохору было неудобно. Могли еще подумать, что он следил за ними и подслушивал.
- Шел на заседание полкового комитета, - сконфуженно улыбаясь, проговорил он, - да вот на вас наткнулся…
- Вроде как бы дорога-то в штаб полка не тут, - иронически сказал кто-то из казаков.
Кто-то хихикнул:
- А может ему, как члену полкового комитета, обход леса надобно сделать?
Послышался смешок. Прохор густо побагровел.
- Да вы что, ай очумели? - гневно выкрикнул он. - Неужто думаете, что я вас подслеживал?.. Да на кой мне это дело сдалось? Что я, ай жандарм?
- Бросьте, товарищи! - сказал вахмистр Востропятов. - Ермаков парень наш. А ты, Ермаков, не горячись, - затаптывая окурок, миролюбиво проговорил он. - Никто тебя ни в чем не подозревает. Секретов у нас никаких нету. Бояться нам тебя нечего… Собрались мы тут, казаки и солдаты, сочувствующие большевистской партии. А вот товарищ Востриков, кивнул он на стоявшего в кругу солдат и казаков молодого унтер-офицера, нам тут разъясняет кое-что… Ежели есть желание, то садись, послушай.
- С большой бы охотой, - сказал Прохор. - Да надо идти, а то могу запоздать на заседание полкового комитета. Ежели б другой раз, то с удовольствием. Мне дюже желательно послушать о Ленине.
- Ну, что же, приходите в другой раз, - произнес Востриков. - Вам тогда товарищи скажут.
- Ладно, приду, - согласился Прохор. - А покуда до свидания.
- Погоди, Ермаков, - привставая с сена, проговорил высокий, скуластый, широкогрудый казак с бородкой и огромным всклокоченным чубом, торчавшим из-под сбитой набекрень серой папахи. - Пойдем вместе, мне тоже надобно беспременно зайти в ваш штаб полка.
- Слушай, Подтелков, - обратился к нему Востропятов, - ты, может, зайдешь завтра ко мне? Есть тут дело с тобой потолковать.
- Приду! Прощевайте, товарищи! - махнул он шапкой.
Прохор был с Подтелковым мало знаком, встречался редко. Но знал, что он служил в шестой лейб-гвардейской казачьей батарее, которая находилась на позиции недалеко от Атаманского полка. Подтелков был статный, красивый казак лет тридцати шести, уроженец с верховья Дона, как слышал Прохор, с хутора Крутовского, Усть-Хоперской станицы.
Подтелков с первых дней войны был на фронте, несколько раз ранен. Среди казаков пользовался большим авторитетом. Ходили слухи, что в 1915 году он, будучи на излечении в Новочеркасском госпитале, устроил какой-то скандал, возмущенный произволом офицерства, за что и был отдан под надзор полиции…
Наступали сумерки, туман стал гуще, и Прохор с Подтелковым шли, как в дыму.
- Как бы нам не заплутать? - промолвил Подтелков.
- Мудреного ничего нет, - отозвался Прохор. - Нам бы лишь перебраться через буерачек, а там уже не собьемся.
С австрийских позиций стала бить артиллерия. Снаряды с воем проносились высоко над головой и где-то в глухом грохоте взрывались далеко в тылу.
- Из дальнобойных бьют, - проронил Подтелков.
- Федор Григорьевич, вот все говорят - Ленин, Ленин, а я, ей-богу, даже и не знаю, кто он такой, - признался Прохор. - Расскажи, что это за человек.
- О-о! - протянул Подтелков. - Это, брат, человек большой, ученый. Всю свою жизнь за справедливость стоит. В царских тюрьмах да ссылках немало был… Закаленный. За границей много годов проживал. Его солдаты уважают, потому как он за народ борьбу ведет… Он создал большевистскую партию. А большевистская, как из всего видно, справедливая партия. - Он помолчал и добавил: - Я это тоже все недавно узнал. Темные еще мы, казаки. Много нам надобно знать… Так вот к нам тут приходят солдаты из ученых да беседы с нами ведут. Одним словом, - засмеялся он, - мозги нам просвещают…
Стало так темно, как будто все вокруг залилось ваксой. Шли на ощупь. С трудом перебрались через овраг.
- Ну, теперь мы не заблудимся, - весело сказал Прохор. - Сейчас и штаб… Скажи, Федор Григорьевич, вот ты говоришь, что партия большевиков справедливая, а ты в нее вступил?
- Пока нет.
- Почему же?
- Это дело серьезное. Пообожду. Да что из того, что я вступлю в нее или нет. Все равно ведь все фронтовики будут большевиками…
VI
Военно-медицинская комиссия признала Виктора ограниченно годным к строевой службе и препроводила в распоряжение ростовского городского воинского начальника для направления в часть на нестроевую должность. Константин Ермаков помог ему устроиться писарем в канцелярию одной из маршевых рот, расположенных в Ростове-на-Дону.
Жил Виктор в казарме за городом. Весь день - с утра до вечера записывал прибывающих из госпиталей и выписывал убывающих на фронт солдат. Работа была скучная, нудная. Только по воскресеньям, когда бывал свободен, принаряжался, прихорашивался и шел к Ермаковым.
Константина Виктор редко заставал дома. Тот бывал или в сотне у казаков, или отправлялся с офицерами в Новочеркасск. Туда он теперь ездил часто по каким-то непонятным делам.
Весь воскресный день. Виктор проводил в обществе Марины и Веры, обедал с ними. Иногда они втроем ходили гулять в городской сад.
Виктору доставляло огромное удовольствие быть вместе с Мариной, которая все больше и больше ему нравилась. Но смущала Вера. Она, совершенно не стесняясь Виктора, позволяла себе делать при нем такие вещи, от которых он густо краснел. Раза два, когда Марина зачем-либо выходила из комнаты, Вера, как бы шутя, садилась к нему на колени и целовала.
- Ух вы, мой розовенький поросенок! - хохотала она. - Это я вас по-родственному, Витенька.
Виктору было не по себе от таких шуток, но он терпел. Ему не хотелось ссориться с Верой. Рассердишь ее, а она может запретить ходить к ним. А это для него было бы большим огорчением. Где же тогда можно увидеть Марину?
Свое увлечение Мариной он так хранил в своем сердце, что о нем едва ли догадывалась даже она сама. Ему очень хотелось побыть с ней наедине, но это никак не удавалось. Вера ни на минуту не оставляла их вдвоем.
Часто, лежа на своем жестком топчане в казарме, Виктор предавался мечтам. "Марина! - шептал он, улыбаясь. - Милая Марина!"
Ему казалось, что звучнее и красивее этого имени ничего нет на свете.
У Виктора была увлекающаяся натура. В жизни своей он часто влюблялся. Но то, что он сейчас испытывал, было не сравнимо ни с чем.
Весь он был поглощен мыслями о любимой девушке. С каким нетерпением он каждый раз ждал воскресенья, чтобы скорее мчаться к Ермаковым!
Однажды, когда он думал о Марине, ему вдруг пришла мысль: "А может быть, я ей не нравлюсь?"
Это было так неожиданно, что он даже похолодел.
"Ну конечно, я ей не нравлюсь, - уныло думал он. - Что во мне хорошего? Чем я мог бы ее прельстить?.. Мальчишка… вольноопределяющийся… Ну разве она может такого полюбить?"
Конец недели он работал в канцелярии с унылым, растерянным видом, часто вздыхая и задумываясь. Его состояния не могли не заметить сослуживцы-писари, уже бывалые солдаты.
- Не иначе, как наш Волков влюбился в кого-нибудь, - подмигивая, посмеивались они над Виктором.
Виктор краснел и хмурился.
- Голова болит, - отвечал он, поражаясь тому, как это они могли догадываться о его чувствах.
В воскресенье Виктор встал рано. Он до блеска начистил сапоги, надел новую гимнастерку, прицепил кресты и, достав из чемодана потускневшее зеркальце, тщательно вытер его полотенцем и стал внимательно рассматривать себя.
Если раньше ему и приходилось смотреться в зеркало, то делал он это равнодушно, без всякого интереса, просто так. И он никогда не задумывался над тем, красив он или нет.
Сейчас же он смотрел на себя в зеркальце с большим любопытством. Он хотел допытаться, могло ли его лицо нравиться Марине.
- Нет! Не может нравиться, - решил Виктор и, с досадой бросив зеркальце в чемодан, пошел в город. Но к Ермаковым идти было еще рано, и от нечего делать он стал бродить по улицам.
Хотя время было еще и раннее, но Большая Садовая - главная улица города - была уже заполнена праздным народом. Щебеча, расхаживали по магазинам красивые, нарядные женщины, звеня шпорами сновали офицеры всех родов войск, шумными толпами ходили солдаты и казаки. Много было фабричного люда, главным образом молодых парней и девушек, вышедших в воскресный день погулять. Попадались группы студентов, гимназистов, реалистов.
В толпе шныряли с охапками свежих газет мальчишки, звонко выкрикивая:
- Кому "Народную мысль"!.. Кому!.. Налетай!
- "Рабочее дело"! "Рабочее дело"!
- Большевистское "Красное знамя"! "Красное знамя"!
- "Приазовский край"! Только из типографии… свежая!
- "Земля и воля"! "Земля и воля"!..
На углу таганрогского проспекта собрался митинг. Виктор остановился послушать. Один другого сменяя, до хрипоты надрывались ораторы разных партий. Каждый из них говорил взволнованные речи, убеждал кого-то, доказывал что-то. Слушатели, главным образом солдаты, уже привыкли к таким внезапно возникающим митингам.
Как раз, когда Виктор подошел к собравшимся, выступал эсер, тщедушный, маленький человечек с черной бородкой. Он что-то говорил о равенстве и братстве.
- Да будя тебе из пустого в порожнее-то переливать! - под смех товарищей крикнул стоявший около Виктора длинновязый солдат. - Что тень на плетень-то наводишь?.. Ты вот, очкастый, скажи, когда война закончится?
Оратор опешил.
Виктор частенько бывал на митингах, внимательно вслушивался в то, что говорили меньшевики, эсеры, кадеты, трудовики, большевики и многие другие, пытался разобраться, кто же из них наиболее прав. Он заметил, что большевистских ораторов толпа всегда слушает внимательно и охотно. Особенно одобрительно относились к выступлениям большевиков солдаты и рабочие, часто аплодируя им. И вскоре Виктор понял, почему это так получалось. Большевики выступали с дельными и доходчивыми до масс речами. Они призывали передать всю власть Советам, требовали прекращения империалистической войны, скорейшего раздела земли между крестьянами.