Когда подчиненный зашел, Белецкий предложил ему сесть в глубокое кожаное кресло, стоявшее перед столом, сам сел напротив. Прежде всего его интересовало мнение Мардарьева о том, насколько произведенные аресты подорвали революционное движение на кораблях и не может ли в ближайшее время вновь произойти какое-то обострение.
Удобно расположившись в кресле, Александр Ипполитович излагал свою точку зрения. Иному начальнику его поза могла бы показаться слишком свободной, но Белецкий на такую мелочь не обращал ровным счетом никакого внимания. Нельзя было сказать, что он не ценил лесть и почтительность. Но Мардарьев ему не для подхалимства нужен. Ценен он тем, что умеет анализировать события.
Сейчас Александр Ипполитович утверждал, что в ближайшее время ни о каком взрыве не может быть и речи. Хотя бы потому, что ликвидирован революционный комитет Гельсингфорса. Правда, Воробьеву удалось скрыться, а Горского не обнаружили, но тем не менее комитет перестал существовать. Важно и то, что аресты на кораблях вырвали из матросской среды большую группу наиболее активных и наиболее озлобленных людей. Конечно, на кораблях еще остались матросы, причастные к подготовке восстания. Но они после арестов прекратят активную работу, станут налаживать новые связи, а тем временем надо на кораблях будет усилить внутреннее наблюдение агентуры. И еще одно соображение: флотское начальство сейчас настороже и примет со своей стороны самые строгие превентивные меры. Так что ближайшее время можно жить спокойно.
Выслушав эти доводы, Белецкий побарабанил пальцами по краешку стола, спросил с легкой усмешкой: не знаком ли Александр Ипполитович с недавним рапортом Финского жандармского управления фон Коттену по поводу предполагаемого спокойствия на военных кораблях?
- Как же, как же, - засмеялся Мардарьев, - не только читал-с, но с составителем этой ахинеи лично знаком.
- Кто такой? Ведь не сам же Утгоф это писал? Я его давно знаю и уверен, что без помощи подчиненных он ни строчки не напишет. Так кто же?
- Есть там у них прыткий ротмистр. Надутый как индюк, в сыскном деле ни бельмеса не смыслит, да и вообще по развитию своему на уровне средней кавалерийской лошади. Впрочем, лошадь хотя бы свой маневр понимает, а о ротмистре этою не скажешь. Он даже в день арестов сумел начудить. Познакомил я работников управления со словесным описанием внешности Горского. Так вот этот ротмистр заявил, что самолично Горского схватит. Повелел он полицмейстеру Валкнисту взять одного прохожего. Того арестовали, а вечером оказалось, что это известный у финнов общественный деятель Саксман. Пришлось срочно выпустить, принеся извинения. Финны непременно этим случаем воспользуются для своей пропаганды против русского произвола.
- Ну а как же, Александр Ипполитович, зовут-то ротмистра? Не томите уж.
- Так ведь секрета не делаю… Это Шабельский. Станислав Шабельский.
- Вот оно что! Любопытно. Не родственник ли случайно?
- Проверял уже. Самый определенный родственник. Племянник.
Белецкий хмыкнул и опять забарабанил двумя пальцами по краю стола. Разумеется, держать дурака в управлении не след и нужно было бы доложить о Шабельском шефу корпуса жандармов генералу Толмачеву. Но, с другой стороны, у этого индюка, как его называет Мардарьев, дядюшка не кто иной, как генерал по особым поручениям при министре внутренних дел. Мстителен и злопамятен до чертиков. А главное, через жену вхож к вдовствующей императрице Марии Федоровне. Где-нибудь там в придворных кругах бросит одно недоброе слово - оно и прилипнет, не отмоешься. Поневоле осторожным будешь. Ясное дело, убирать Шабельского-младшего из Финляндии придется - работа там сложнее, чем в других управлениях. Но убрать надо поделикатнее - что-то вроде перевода сделать. Этим можно будет заняться и позже. А сейчас самый раз провернуть дело с печатью. Важно, чтобы первые же комментарии об арестах в Гельсингфорсе совершенно четко показали, что флотское начальство опростоволосилось в таком священном деле, как защита государственных интересов от врагов внутренних…
Он рассказал Александру Ипполитовичу, что в приемной дожидается репортер из "Утра России", попросил присутствовать при разговоре. Мардарьев с удовольствием согласился, справедливо видя в этом жесте знак доверия.
Вскоре в кабинет торопливо прошел небольшого роста человек, в новом темно-сером костюме и модных лаковых ботинках. Однако же, как отметил про себя Александр Ипполитович, воротничок белой рубашки выглядел несвежим. Человек был белобрыс и лысоват, маленькие голубые глазки профессионально обежали комнату и уткнулись во вставшего из-за стола Белецкого, Подойдя к нему скользящим шагом, он подал узкую ладонь, склонив при этом голову вперед и немного набок. Потом скользнул к Мардарьеву, протянул ладонь и ему. Александр Ипполитович, чуть приподнявшись с кресла, пожал ее. Рука газетчика была холодная, влажная.
Поймав глазами приглашающий жест Белецкого, репортер сел в кресло напротив Мардарьева, закинул ногу на ногу, достал из бокового кармана блокнот с золотым обрезом и карандаш. Он явно старался держать себя независимо, но слишком суетился. Белецкий вышел из-за стола и начал неторопливо вышагивать вдоль комнаты. Неожиданно он остановился, уставя внимательный взгляд в переносицу журналиста, отчего тот невольно поежился.
- Видите ли, господин…
- Розов! - торопливо подсказал репортер.
- Розов… Я пригласил вас, так сказать, конфиденциально, для разговора сугубо доверительного. И потому заранее прошу быть чрезвычайно сдержанным в оценках.
- Понимаю…
- Так вот. Не далее как сегодня одна уважаемая петербургская газета опубликовала заметку о беседе своего представителя с заместителем начальника главного морского штаба адмиралом Зилотти. На вопрос корреспондента адмирал ответил, что об арестах матросов в Гельсингфорсе он ничего не знает. Однако вам я совершенно точно могу сообщить о том, что аресты были.
- Я доложу об этом редактору! - торопливо привстал репортер.
- Сидите, сидите, - махнул рукой Белецкий. - Никому ничего не надо докладывать. Я звонил ему сам, и именно он порекомендовал для встречи вас.
- Слушаю вас со всей тщательностью! - репортер улыбался, но явно чувствовал себя не в своей тарелке.
- Итак, попрошу вас зафиксировать главное, - сказал Белецкий.
Мардарьев успел заметить, как на мгновенье дрогнули и сощурились глаза начальника - верный признак того, что действительно будет говорить о важном.
- А главное заключается в том, что ни о каких случайных моментах в произведенных арестах не может быть и речи. Я знаю, что некоторые безответственные органы поспешат обвинить нас в провокации и еще черт знает в чем. Но подобные рассуждения явятся чистейшим вздором. В них не будет ни капельки здравого смысла. Смысл же заключается в том, что охранное отделение на протяжении длительного - я подчеркиваю это - срока неустанно следило за злоумышленниками на кораблях. И, только накопив необходимые улики и доказательства, оно вмешалось в ход событий. В то же время лица, призванные со своей стороны следить за порядком на флоте, с подобной задачей явно не справились…
Мардарьев мысленно усмехнулся - вот оно, главное! Молодец Белецкий, вот как надо выходить сухим из воды!
На другой день после этого разговора "Утро России" поместило на видном месте заметку, где указывалось, что вот уже полтора года охранное отделение вело самое тщательное наблюдение за перепиской матросов линейного корабля "Цесаревич" с революционными организациями на берегу, однако сведения долгое время носили отрывочный характер.
"Но за последнее время, - указывала далее газета, - из полученных Петербургским охранным отделением сведений в точности выяснилось, что революционеры сумели путем засылки нелегальной литературы революционизировать часть матросов, которые образовали на "Цесаревиче" особый кружок и сносились постоянно с представителями подпольных организаций".
Далее газета сообщала некоторые подробности об арестах. В конце заметки говорилось:
"Морской министр Григорович самым внимательным образом следил за всем этим делом и отправил одного из своих офицеров к товарищу министра внутренних дел Золотареву с просьбой сообщить ему, насколько серьезной представляется раскрытая организация. По циркулирующим слухам, адмирал Григорович получил ответ, в котором ему сообщается, что произведенные аресты указывают лишь на сношения матросов с революционерами, но что организация, бывшая на "Цесаревиче", ликвидирована в самом начале и что благодаря этому она не приняла опасных размеров".
Когда Мардарьев прочитал эту заметку, он только руками развел от восхищения. Хитроумный лис Белецкий давал великолепный урок изворотливости. Оставаясь в стороне, он наводил тень на морское ведомство и делал это так искусно, что никому в голову не могло прийти, что это работа Степана Петровича.
Да, было чему поучиться у старого мастера интриги!
Несколько дней подряд Александр Ипполитович внимательно просматривал столичные, московские и провинциальные газеты. Они сообщали об арестах в Гельсингфорсе, гадали об их причинах. Но в любом выступлении четко прослеживалась та версия, которую Белецкий с самого начала подсунул репортеру "Утра России".
Седоусый надзиратель в фуражке с высокой тульей отпер последнюю дверь, пропустил Думанова вперед, снова запер дверь за собой, молча ткнул рукой, указывая направление, куда идти. Освобожденный, однако, не тронулся с места, уставившись куда-то остановившимся взглядом. Старому надзирателю, почти всю жизнь прослужившему в тюрьмах, доводилось уже провожать освобожденных к выходу. Все они, переступая тюремный порог, с лихорадочным нетерпением, как-то боязливо оглядывались кругом, словно не веря, что могут самостоятельно идти куда хотят, и спешили побыстрее уйти прочь.
Этот же вел себя иначе - одурел, что ль, от радости? Шел по коридорам медленно, нехотя, на крыльце и вовсе остановился, впал в оцепенение. Надзиратель тронул его за локоть, отчего тот вздрогнул, снова показал ему, куда идти, и человек послушно пошел через мощенную булыжником площадь к проходной будке. Тюремщик отметил, что идет он неуверенно, как пьяный.
Выйдя из ворот Петропавловской крепости, Думанов было остановился, с недоумением поглядел на незнакомую улицу и, сделав усилие над собой, пошел вперед мимо садика, вышел на широкий проспект, упиравшийся в мост через Неву. Он не знал, куда ему идти, и механически двинулся через мост.
Стоял погожий майский день. Солнце ощутимо припекало, щедро бросало мириады бликов на поверхность реки, сверкало в золоте шпилей и куполов, отсвечивало в стеклах окон.
Но Думанов не видел ничего этого. Он машинально переставлял ноги, натыкался на прохожих, ловил, как сквозь сон, их сердитые возгласы. В правом виске билась, пульсировала жилка, сердце тупо ныло. То, что он услышал всего полчаса назад, навалилось на его сознание непосильной ношей, заполнило все его существо чувством страшной, непоправимой беды. Мысли беспорядочно метались, жилка на виске своим тиком мешала остановить их бег.
Он пересек мост, не глядя по сторонам, ступил на мостовую набережной и, сделав всего лишь шаг вперед, почувствовал удар сразу в плечо и в голову, швырнувший его в сторону. Он упал, ударившись затылком о мостовую. Словно пронизала глаза вспышка света, и навалилась беспросветная темнота.
Открыв глаза, Думанов увидел склонившееся над ним бледное лицо, потом совсем рядом со своим виском чьи-то сапоги. Попытался поднять голову, но перед ним все поплыло. Поддерживая под руки, ему помогли подняться. Он стоял среди незнакомых людей. Теперь до него стали долетать слова. Рослый кучер, стоявший рядом, горячо оправдывался перед городовым, доказывал, что прохожий "сам полез под колеса, верно, выпимши был". Городовой, повернувшись к Думанову, коротко спросил:
- В самом деле выпимши?
Думанов качнул было головой, но перед глазами все снова поплыло, к горлу подступила тошнота. Человек, крепко державший его под руку, сердито заговорил:
- Оставьте его в покое. Он совершенно трезв, и у него, по-видимому, сотрясение мозга. Я врач и настаиваю, чтобы пострадавшего немедленно доставили домой или в больницу.
Городовой заикнулся было, что надо составить протокол, но собравшаяся толпа в негодовании зашумела: нечего канцелярию разводить, когда человеку плохо. Тот же кучер предложил бесплатно отвезти пострадавшего, куда надо. Врач тихо спросил об этом же. Но вот куда надо, Думанов совсем не знал, однако краем сознания понял, что в больницу не надо. Неожиданно вспомнился адрес старика Краухова и попросил отвезти за Нарвскую заставу на Петергофское шоссе.
Доехали быстро. Извозчик помог дойти до знакомого домика. Открывая дверь, мать Сергея заохала, засуетилась, помогла уложить Тимофея в постель, положила на лоб смоченное водой полотенце, отчего стало немного легче.
Он забылся и пришел в себя только вечером при свете тусклой лампы. Старый Краухов был уже дома - сидел за столом, молча хлебал из тарелки суп. Услышал, что гость заворочался, поднялся, подошел к кровати.
- Надо же так, - сочувственно сказал он. - И где же это тебя угораздило?
- Так… лихач один сшиб, - медленно ответил Думанов.
- Может, доктора привести? Есть у меня один знакомый. Богатых лечит за деньги, а нашему брату рабочему и так помогает. Ты не стесняйся, скажи, если доктор нужен…
- Не нужно мне доктора. Сам отойду… только бы еще полежать немного…
- Это дело немудреное - полежать. Лежи себе на здоровье сколько влезет. Мы со старухой себе на полу постелем. У нас, когда дети поразъехались, два матраса лишних осталось. Так что будь спокоен - никого не обременишь. Поесть дать что-нибудь?
- Нет, спасибо. Пить только хочу.
Старый Краухов зачерпнул кружкой воды из ведра, стоявшего в углу на лавке, поднес Тимофею. Тот хлебнул немного, опять откинулся на подушку и снова не то задремал, не то забылся. Еще раз он пришел в себя ночью. Под стеганым ватным одеялом было душно. В темноте комнаты что-то тускло светилось. Скосив глаза, он увидел лампадку, над которой дрожал маленький желтый язычок пламени, освещавший потемневшую икону в латунном окладе. Неподалеку от кровати храпел старый Краухов, тихого дыхания старухи не было слышно.
Думанов снова смежил ресницы. Вдруг он отчетливо вспомнил все, что с ним произошло, и глухо застонал. Застонал не от боли, а от того страшного, что навалилось на него прошедшим утром в канцелярии начальника тюрьмы.
Больше он не заснул в эту бесконечную ночь, вновь и вновь вспоминая подробности двухнедельного заключения в Петропавловской крепости.
Лишь на седьмой день заключения отвели его на вторичный допрос к следователю, чернявому низкорослому мужчине. Тот сначала уговаривал сознаться во всем, потом стал угрожать, рассказывал о наказаниях, одно страшнее другого. Думанов держался спокойно, объяснял, что ничего не знает. Через день следователь вызвал его снова, спросил, хорошо ли он успел продумать свое положение, и неожиданно предложил Тимофею стать агентом охранного отделения, обещая за это немедленное освобождение, а впоследствии неплохое вознаграждение. Получив ответ, что "сознательный рабочий никогда не пойдет на службу в охранку", следователь обнажил в улыбке желтые прокуренные зубы, сказал, что это далеко не так, есть рабочие, понявшие свою вину перед законным государственным строем, и теперь служат агентами. Думанов сказал тогда, что больше разговаривать на эту тему он никогда не станет. Следователь пожал плечами и приказал надзирателю отвести арестованного обратно в камеру.
Прошло еще двое суток, прежде чем его опять вызвали к следователю, но на этот раз в другое помещение. Следователь предложил ему подойти к окну. Думанов увидел небольшой дворик, по которому прохаживался человек в тюремной одежде. За его прогулкой следил надзиратель. Потом арестанта увели и вскоре вывели во дворик другого, через несколько минут его сменил еще один, потом еще… Тимофей недоумевал, зачем ему показывают эти прогулки. Но вот во дворик вышел очередной арестант, медленно пошел по кругу. Когда он повернулся лицом к окну, Думанов узнал в нем матроса с крейсера "Рюрик". Следователь, от которого явно не укрылось невольное движение Думанова к стеклу, спросил, уж не знакомого ли он увидел? Тимофей ответил, что никогда не видел этого человека. Но следователь недоверчиво усмехнулся.
- Ну-с, - сказал чиновник, - дело подошло у нас к концу. Как видите, я ни капельки не лгал вам, когда говорил, что нам все досконально известно. И сегодня я не хочу отнимать ни своего, ни вашего времени, только выясню один вопрос. У вас было для раздумья несколько дней. После сделанного вам мною как следователем предложения перейти к нам на службу к какому же выводу вы пришли?
- Как тогда, так и сейчас я на эту тему категорически отказываюсь говорить!
- Ах-ах, какие мы гордые! Но вы, любезнейший, как я вижу, совсем не понимаете своего положения. Ведь все эти имена, адреса вы нам сообщили…
- Это ваша выдумка! Ничего я вам не сообщал!
- Да, голубчик, верно. Но об этом знаем только мы с вами. А вашим сотоварищам, а точнее сообщникам по преступному деянию, мы докажем совсем иное. Мы уж точно их убедим, что все сведения взяты от вас.
- Но вам никто не поверит! - начал волноваться Думанов. - Никогда не поверят!
- Вы так думаете?.. Но давайте рассуждать логично. Напомню вам ситуацию. Ревком, как вы его называете, посылает вас в Петербург. На следующий день вас арестовывают. День, кстати, точно зафиксирован в бумагах. После этого ареста всех товарищей вдруг забирают. Улавливаете связь? Но этого мало - нам становится известной и дата намечаемого восстания. И опять же, заметьте, после вашего ареста! Затем вас, единственного из всех арестованных, выпускают на свободу. Улавливаете?
- Как на свободу? Я ведь… - забормотал ошеломленный Думанов.
- А вот так - приказ уже подписан. Через час вы будете на свободе. Можете ехать куда угодно. Но только ехать-то вам, выходит, некуда! Кто же вас примет с такой репутацией? Вы же, голубчик, в глазах своих сотоварищей, как это у вас говорят? - провокатор! И никого никогда не сумеете в обратном убедить. Иное дело, если вы согласитесь на наше предложение. Тут уж мы все сделаем так, что и комар носа не подточит. В общем, даю вам еще день на размышление. Подумайте на свободе, и коли гласу рассудка сможете внять, то вот вам номер телефончика, а то и без звонка запросто можете зайти на Гороховую… Но ждем только один день!
Вот при каких обстоятельствах очутился на свободе Тимофей Думанов. Теперь он лежал в душной комнатенке стариков Крауховых и мучительно искал выход из положения. Он был честным человеком, никогда не кривил душой перед товарищами, готов был жизнь отдать ради них. Знал нужду и голод, бился на баррикадах в девятьсот пятом, не кланялся пулям. В тюрьме его избивали по три часа подряд, пытаясь выбить из него явки, били лежачего подкованными сапогами, сломали три ребра. Все он выдержал, не сказал ни слова. Товарищи верили ему во всем.