Самсон Казимирович был неприятно удивлен оказанным ему прохладным приемом. Будучи одним из отцов города, он привык к совершенно иному обращению. Вдова же не предложила ему даже чаю! Бумаг, подтверждающих ее личность и право на дом, у нее не оказалось, но она заверила Самсона Казимировича, что к вечеру все документы доставят. К большому неудовольствию Дыбенко, никакого повода задержаться он не обнаружил, к тому же по всему было заметно, что хозяйка тяготится его присутствием: она поминутно смотрела в окно, словно ожидая кого-то, и на все вопросы отвечала только "да" или "нет".
– Так значит, Эва Пейц… Я мог где-то видеть Вас раньше? – сделав последнюю попытку завязать сколько-нибудь содержательный разговор, спросил Дыбенко.
Вдова, несмотря на жару, плотнее закуталась в шаль – и отрицательно покачала головой.
– Ну что же… – полицмейстер окинул влажным взором черную стройную фигуру и с сожалением поднялся, – думаю, что скоро у нас с Вами будет случай познакомиться поближе.
– Несомненно… – рассеяно пробормотала Эва, с облегчением подавая ему фуражку.
От вдовы Самсон Казимирович сразу же направился в трактир. Настроение его было препоганым – он чувствовал себя оскорбленным.
"Да кто она такая, эта Пейц? Что о себе возомнила?!" – думал он.
Вспомнив ее мужа, Йозефа Пейца, которого считал полным ничтожеством, он в очередной раз удивился: что такая цаца, как Эва, могла в нем найти? Выпив подряд две кружки холодного пива, полицмейстер поспешил к губернатору, чтобы доложить о подозрительной вдове.
По дороге Дыбенко встретил Панкрата Сиза, работавшего у него писарем, и грубо отчитал его за то, что тот посмел отлучиться из участка. Выпустив пар, полицмейстер почувствовал себя значительно лучше. Проходя торговыми рядами, он выбрал букет белых роз в подарок жене губернатора и, ущипнув цветочницу, ответившую ему смущенным хихиканьем, вновь ощутил себя хозяином города.
***
– Стало быть, Пейц сам подписал эту бумагу? – недоверчиво вертя в руках дарственную на дом, спросил губернатор Брыльский.
Наслышанный от городничего Дыбенко о красоте и манерах странной вдовы, Роман Янович решил лично познакомиться с нею и вызвал ее к себе под предлогом проверки бумаг, дающих ей право на наследство Пейца.
– Да, Ваше превосходительство, собственной персоной, – кивнула вдова.
– И значит, Йозеф скончался в прошлом году, а Вы его вторая жена? – маленькие умные глазки буравили изысканную овальную брошь, скреплявшую на груди вдовы тонкую кружевную шаль.
– Именно так, Ваше превосходительство… – потупилась Эва.
– Но помилуйте, сударыня… Обстоятельства, при которых Ваш муж покинул город, весьма необычны… Быть может, Вы объясните мне причину его столь… внезапного исчезновения? Почему он не взял с собой ничего из вещей?
Вместо ответа вдова, скрестив руки на груди и глядя Брыльскому в глаза, спросила:
– Вы когда-нибудь были в Павице?
– Нет. Не бывал-с. Но…
– Жаль! – перебила его Эва. – Там восхитительные места, и люди никогда не совершают необдуманных поступков. Что же касается Йозефа, то признаюсь Вам: я не сразу заметила, что он страдает редким заболеванием, когда человек ходит по ночам, совершая странные, а порой и страшные поступки, а потом вовсе ничего не помнит.
– Но позвольте, сударыня, как же Вы смогли выйти замуж за человека, который не помнит, кто он и что он? – искренне удивился Брыльский, наливая себе воды из графина, стоявшего на столе, в граненый стакан, и залпом осушив его.
– А это уже моя тайна… – томно прошептала вдова и рывком сняла головной убор.
По плечам ее рассыпались роскошные, длинные волосы, отливающие медью – было совсем непонятно, каким образом ей удавалось убирать их под шляпку.
Женщина подошла к опешившему губернатору и положила ему на колено ножку в черной атласной туфле. Не зная, как себя вести, Брыльский покраснел как рак – тем не менее, дрожащая рука его все же провела по голени и выше.
Внезапно он отдернул руку, будто обжегшись, и прохрипел:
– Отставить! Что Вы себе позволяете? Я при исполнении!
Вдова усмехнулась, но ногу убрала – и поправляя подвязку, кротко сказала:
– Простите меня, Ваше превосходительство! Я… я не знаю, как это получилось!
– Ну… – смутился вконец Роман Янович, все еще находясь под впечатлением, – полно. Я прощаю Вас, Эва. Такая молодая… хм… без мужа…
Он вздохнул, восстанавливая дыхание, и, приложившись к затянутой черной митенкой ручке вдовы, проводил ее до дверей.
…Ночью, ворочаясь в постели, он никак не мог заснуть: перед глазами стояла бесстыжая Эва с горящими глазами и вздымающейся грудью. Руки его помнили приятный холодок ее шелкового чулка, и воображение рисовало самые пикантные картинки. Анастасия Захаровна носила чулки лишь по праздникам, и то бумажные.
Брыльского бросало то в жар, то в холод. Храп жены так раздражал его, что ему захотелось задушить ее, накрыв подушкой. Желание это было настолько сильным, что он встал, натянул форменные штаны и вышел во двор, чтобы остудить разгоряченное воображение легким ветерком и хоть как-то привести мысли в порядок.
Не только губернатору не спалось в эту ночь: Мария Райда сидела на крыльце своего дома и неотрывно смотрела на окна, которые вдова, спасаясь от назойливых взглядов, уже успела прикрыть простенькими занавесками. Форточки также были закрыты – хотя во многих домах жители открывали окна и двери настежь, чтобы впустить ночную прохладу.
"Странная она какая-то, – думала Мария. – Имя у нее какое-то нездешнее – Эва… Да и не мог Пейц вот так вот взять и жениться, ни за что не поверю! Надо будет все-таки зайти к этой самозванке, познакомиться поближе, а там, глядишь, вывести на чистую воду".
…Между тем по дороге двигалась какая-то фигура, и близорукая Мария не сразу, но узнала писаря Панкрата Сиза. Он шел, медленно ступая, держа спину прямо, высоко подняв голову, отчего борода его, обычно лежавшая на груди, топорщилась вверх. Писарь остановился и, поднявшись на крыльцо Пейца, растворился внутри дома.
"Вот это новость! – сама себе сказала Мария. – Разбудить, что ли, Райду? И зачем это Панкрат пожаловал к вдове в столь поздний час? Здесь дело нечисто…"
Она сидела еще какое-то время, пока веки не стали смыкаться, но писарь так и не вышел от вдовы. Зевнув, Мария встала, потянулась и отправилась почивать с твердым намерением обсудить странное поведение писаря завтра на рынке.
Она откинула легкое покрывало и легла в постель, ощутив спиной что-то липкое и теплое. Тонкая рубашка мгновенно намокла, и Мария, завизжав, подскочила, больно стукнувшись головой о полати.
Проснулся Райда и, ругаясь спросонок, потер глаза. Мария зажгла лучину и поднесла ее к разобранной постели. На белой простыне лежал кусок свежего мяса, при ближайшем рассмотрении оказавшийся коровьим языком, пропитавшим кровью саму простынь и перину.
– Матерь Божья! – прошептала Мария.
Райда, пораженный, вскочил и, хлопая белесыми ресницами, бормотал себе под нос слова молитвы.
– Это все она! – всплеснула руками Мария. – Я видела, как к ней шел писарь Сиз. Он до сих пор там! Господи, моя перина! Вот горе-то!
Райда как-то странно посмотрел на жену, молча собрал простынь вместе с окровавленным языком, связал ее и выставил получившийся куль за порог, закрыв дверь на засов.
…Утром прибыл Дыбенко, а при нем, как ни странно, живой и невредимый Сиз.
– Стало быть, у вас телка убили? – спросил Самсон Казимирович, с благодарностью принимая от Райды кружку холодного кваса.
– Нет, Ваше благородие, нам подбросили это! – И Мария выставила перед полицейским завязанную кульком простынь.
– Ррр-развяжи! – скомандовал Дыбенко, и она стала судорожно развязывать узел.
Когда узел поддался, перед полицмейстером разложили простынь, но на ней не было ни единого кровавого пятнышка, а вместо давешнего языка лежала большая брюква да несколько штук крупной моркови с ботвой.
Лицо Дыбенко стало наливаться краской, он поднял вверх брови и протянул:
– Тэ-э-экс. Вы что это, господа хорошие, издеваться изволите?! Сиз!
– Да, Вашблагородь! – вытянулся в струнку Панкрат.
– Составляй протокол! У меня полно неотложных дел, а эти мещане имеют наглость занимать мое время всякой чепухой.
Райда и его жена во все глаза смотрели на овощи, разложенные на простыне.
Первой пришла в себя Мария.
– Вот тебе крест! – она осенила себя знамением. – Я не лгу! Это проделка Эвы! Она – ведьма!
Полицмейстер крякнул и посмотрел на Марию, которая с растрепанными волосами и горящими ненавистью глазами сама напоминала кикимору.
– А ну вас! – он махнул рукой и пошел к двери, натягивая фуражку: – Пошли, Панкрат.
– А перина-то! – внезапно спохватилась Мария и бросилась в погоню. – Понюхайте мою перину, Ваше благородие! Понюхайте! – схватила она Дыбенко за рукав и потянула обратно в дом.
Но полицмейстер мягко высвободился и, не обращая более на нее никакого внимания, отправился по своим делам. Марии ничего не оставалось, как вернуться ни с чем. Она села на скамью, поджав ноги, и стала мерно раскачиваться, чтобы успокоиться. По впалым щекам текли слезы обиды.
– Я этого так не оставлю! – она потрясла в воздухе кулаком, и взгляд ее, полный злобы, скользнул по окнам дома Пейца, завешанным занавесками из дешевого ситца – по пятаку за аршин.
"Но как ей удалось пробраться в дом – я же сидела у входа? Не иначе, как через дымоход…" – рассуждала она чуть позже, когда слезы высохли.
Тут дверь отворилась, и на пороге показалась румяная, возбужденная Петра.
– О Мария, сколько новостей! – с порога крикнула она и, поспешив закрыть за собой дверь, сбивчиво начала рассказывать: – У меня, кума, такое горе! Сегодня утром открываю хлев, телка покормить, а там… столько крови, ты и представить себе не можешь… Кто-то ночью зарезал моего телка, вот ведь!
– А что полицмейстер-то наш? – одними губами усмехнулась Мария.
– Самсон Казимирыч-то? Ха! Сказал, что разберется, составил бумагу и был таков. Поспешал очень – много дел, – махнула рукой Петра.
– Все ясно! Они заодно! – подняв вверх палец, сказала Мария и рассказала подруге про писаря и про язык, обнаруженный в кровати.
– Так это, наверное, моего телка язык! – запричитала Петра. – Ты скажи мне, ну кому могла прийти в голову подобная мерзость?
Глаза их встретились, после чего обе кумушки посмотрели на дом Пейца. Уже к вечеру все жители города знали, что вдова Йозефа никакая не вдова, а самая что ни на есть ведьма.
Когда Эва появлялась на улице, она тут же становилась предметом всеобщего внимания: женщины в спешке переходили на другую сторону дороги, плевали ей вслед, а мужчины останавливались и провожали ее любопытными взглядами. Некоторые из них считали, что брешут бабьи языки – из зависти. К их числу принадлежал и полицмейстер. Его недоумение превратилось в одержимость. Этот немолодой, тучный мужчина, как только видел вдову, совершенно терял голову: в душе у него закипало что-то невыносимо обжигающее – то была смесь обиды и всепоглощающего желания обладать Эвой. Если бы строптивая вдова была обыкновенной женщиной, как первая жена Пейца, София, – несомненно, Дыбенко бы уже нашел способ удовлетворить свою страсть. Но Эва была очень даже не проста – в ее присутствии Пейц чувствовал себя мальчишкой, и ее равнодушие распаляло его все больше.
Наблюдая, как она флиртует с кривым Лукой, подвизавшимся залатать крышу ее дома, или улыбается соседу Райде, полицмейстер испытывал приступы настоящего бешенства, и ему стоило невероятных усилий не вмешиваться. Впрочем, главным его соперником был, пожалуй, сам губернатор – тот еще сластолюбец, пообещавший, как было известно Дыбенко, свое покровительство "бедной, милой Эве". Однажды ему самому довелось наблюдать, как разодетый и напомаженный Роман Янович собственной персоной наведался в дом вдовы, неся под мышкой корзину с торчавшей оттуда бутылкой сидра. Самсон Казимирович был готов убить высокопоставленного соперника, но, к его удивлению, Брыльский вышел, не пробыв в гостях и пяти минут. Это обстоятельство наполнило душу полицмейстера неслыханной радостью – весь остаток дня он оставался в прекрасном расположении, напевая себе под нос незамысловатую песенку.
Понимая, что силой ничего не добиться, Дыбенко решил сменить тактику – и придумал игру в тайного поклонника. Используя служебное положение, он заставил цветочницу носить Эве каждый день по свежему букету и делать это по возможности скрытно. Однажды вдове удалось застать девушку в тот момент, когда она оставляла на пороге ее дома цветы, но как ни пыталась Эва выяснить, от кого они, цветочница молчала, точно набрав в рот воды. Возможно, вдова и догадывалась, кто ее тайный воздыхатель, но вида не подавала и, встречаясь на улице с Дыбенко, здоровалась с ним обычным образом – вежливо, но холодно.
Престарелый Ромео был озадачен таким поведением и решил, что Эва сочла его немощным старцем, неспособным доставить удовольствие женщине.
"Я должен во что бы то ни стало доказать ей, что я… что у меня…" – мерил он шагами казенный кабинет.
– Что это Вы там бормочете, Самсон Казимирыч? – осведомился Панкрат Сиз.
– Цыц! Молчать! – гаркнул на него полицмейстер.
Усы его затопорщились в разные стороны, глаза метали молнии, и был он в точности похож на кота с известного народного лубка.
– Да я чего – ничего… – вжав голову в плечи, пробормотал писарь. – Думал, может, помочь чем надо…
– Слышь, Панкрат! Ты ведь у нас человек ученый! – лицо начальника просветлело. – Стихи сочинять умеешь, поди?
– Да Бог с Вами, Самсон Казимирыч… на то талант надобно иметь.
– Весьма огорчительно! – разочарованно буркнул Дыбенко.
– А Вам, извиняюсь, зачем? – вкрадчиво спросил писарь.
– Да нет, просто так спросил, – отмахнулся полицмейстер.
– Вообще-то, знаете ли, в юности я баловался малость… Барышням нравилось, – сказал писарь, которого разъедало любопытство.
– Вот как?! – оживился Самсон Казимирович. – Ну-ка, прочти-ка что-нибудь из того, что бабам нравится.
Усмешка тронула бледные губы писаря: он понял, что догадки его оказались верны и у его начальника, появилась, скорее всего, любовница.
"Хм… не Амалии же Кирилловне он собрался читать стихи, – пронеслось в голове. – Эх, надо бы прочесть что-нибудь, а там узнаем поподробнее, что за Лаура появилась у нашего Петрарки.
И он, прокашлявшись, прочел:
– Стрелой Амура пораженный, Я не могу ни есть, ни спать… И вашим взором полоненный, Мечтаю Вашим мужем стать… Вы замужем? Какое горе… Хоть это, право, не беда…
– Забыл далее… Но, коли Вам будет угодно, уважаемый Самсон Казимирыч, могу вспомнить. Надобно только знать качества особы, коей будет предназначаться ода, и сделаем в лучшем виде.
Дыбенко нахмурился – ему совсем не хотелось раскрывать имя своей Лауры, и он ограничился словами:
– Она не замужем.
– Молода? – спросил Сиз, но вовремя осекся, снова наткнувшись на тяжелый взгляд своего начальника. – Будет сделано, Вашблагородь!
***
Амалия Кирилловна Дыбенко не могла не заметить перемены, произошедшей с мужем в последнее время, а слухи, доходившие до нее через горничную Катю, заставили ее связать эти изменения с событием, которое всколыхнуло весь город, а именно – с появлением Эвы Пейц.
Спокойный обычно супруг стал часто задумываться, отвечать невпопад. А сегодня за обедом, когда Амалия Кирилловна указала ему, что он совершенно не вникает в суть того, что она говорит, Самсон Казимирович накричал на нее, что было вовсе на него не похоже. Амалия, не ожидавшая столь бурной реакции на свое безобидное замечание, в слезах удалилась в свою спальню и стала думать, как ей быть и у кого спросить совета по столь деликатном вопросу. Подруг у нее не было, а дочь Ольга давно вышла замуж и жила в другом городе. Амалия Кирилловна с тоской посмотрела на свой девический портрет, написанный незадолго до свадьбы, и позвонила в колокольчик.
– Катя! Неси платье, пошитое к Пасхе, и вели Фролке запрягать.
– Мадам угодно прокатиться? На улице жуткая духота – должно быть, к дождю, – заметила прислуга, появившаяся в дверях.
– Ты меня слышала? Неси платье, а Фрол пусть запрягает! – тоном, не терпящим возражений, повторила хозяйка.
…На улице и впрямь было так душно, что лицо и полные руки полицмейстерши тотчас покрылись липкой испариной. Фролка помог ей залезть в коляску. Амалия Кирилловна растеклась по сиденью, прикрываясь от любопытных взглядов кружевным зонтиком и яростно обмахиваясь маленьким веером.
– К их Превосходительствам! – выдохнула она, и лошади неспешно тронулись в сторону самого красивого особняка в городе, где обитала чета Брыльских с многочисленными родственниками и приживалами.
Как и ожидала полицмейстерша, ворота были открыты, и во дворе, в тени старых яблонь, стоял стол, за которым сидела сама супруга губернатора – Анастасия Захаровна, играющая со своими дальними родственницами в карты.
Оставив Фролку снаружи, Дыбенко чинно вошла во двор особняка, покачивая пышными юбками и не выпуская из рук веер. Она нерешительно остановилась в двух шагах от стола и стала ловить взгляд хозяйки, но та была слишком увлечена игрой.
– Доброго здоровьичка, Анастасия Захаровна! – наконец подала голос Дыбенко.
– А-а-а! Амалия Кирилловна пожаловали! И Вам добрый день! – растянула в улыбке тонкие губы хозяйка. – Мы как раз заканчиваем, и на следующий круг можете присоединиться к нам.
– Покорнейше благодарю, Анастасия Захаровна, но мне бы хотелось поговорить с Вами, так сказать, тет-а-тет, – поклонившись, молвила полицмейстерша.
Брыльская посмотрела на супругу Самсона Казимировича более внимательно, но, казалось, нисколько не удивилась.
Она глянула на свои карты – игра сегодня выдалась для нее неудачной – и, бросив их на стол, объявила:
– Все слышали? Оставьте нас наедине… Глафира! Принеси лимонаду – страсть как жарко!
Анастасия Захаровна была полной противоположностью Амалии Кирилловны, если говорить о внешности: тощая, как палка, безгрудая и высокая, с белой, точно фарфоровой кожей, коей она так гордилась в юности, но которая с годами, увы, приобрела землистый оттенок.
Пышная, полногрудая Амалия по молодости позволяла себе потешаться над Анастасией, называя её "кощеевой дочкой", – и, к несчастью, та невесть как узнала об этом. В долгу она не осталась, называя Амалию "королевой свиноматок". Потом, конечно, все это забылось, но дружбы, понятно, не получилось, и дамы, встречаясь на официальных приемах, лишь прохладно кивали друг другу.
Сейчас они остались вдвоем за большим круглым столом, и губернаторша, криво улыбаясь полицмейстерше, ждала, когда та объяснит ей цель своего неожиданного визита.
Наконец, Амалия Кирилловна, мучительно подбирая слова, произнесла:
– Анастасия Захаровна, душечка… не держите на меня, дуру, зла.
– Да уж давно не держу, дорогая моя. Кто старое помянет… – тонкие губы хозяйки растянулись еще шире. – Но Вы, наверное, не за тем пришли – а, Амалия Кирилловна? Не томите, расскажите поскорей, что с Вами приключилось!
– Мой муж… – неуверенно начала Дыбенко, – он… ну, в общем, я подозреваю, что он это уже не он! Ходит весь день, как блаженный… бормочет себе под нос… А давеча…