…По первой стае их корабль прошёл на малом ходу.
Метров за пятьсот тунцы нырнули; толчея, поднятая высокими плавниками, мгновенно успокоилась. Подходили к тому месту вслепую.
Капитан, спустившийся с верхнего мостика, напряженно молчал у иллюминатора, держал бинокль, микрофон висел рядом на задрайке окна. В полуобороте побелевшими пальцами Капитан жал рукоятку машинного телеграфа. Дистанция для замёта была уже потеряна, нужно было искать новую стаю. Гектор притих в левом углу рубки.
Ремешок бинокля, туго намотанный на запястье, неудобно врезался в кожу недавно завязанным узлом. Полуденное солнце заглядывало в каждую морщинку океана, освещало все грани мелкой зыби. Тунцов не было. Нагревался бинокль. Капитан вдруг протянул руку.
– Слева по борту…
Гектор выскочил на крыло мостика, даже не пытаясь прикладываться к биноклю. "Вот же они, близко…".
Фыркнули неожиданными всплесками в медленно отбегающей от форштевня прозрачной воде несколько жёлтых плавников. Мелькнули голубые тени в густой темной глубине…
Всё.
Хрипло каркнула последняя суматошная птица, выбираясь из переплетений корабельных антенн, полетела ровно и низко к своей далекой и уже не шумной ватаге.
А "испанец" уже выгружал изобильную добычу себе на палубу. Мелькал на куче невода загорелый человек, приветливо машущий рукой.
Жёлтая непромокаемая куртка, синие спортивные трусы. Босиком.
Донеслось: "… ами-го!"
Незаметно вытаяли из дымки горизонта ещё два кораблика. Неторопливо пересекли курс и одинаково начали закругляться к "испанцу". Празднично красные, с белыми султанчиками смотровых вышек над рубками и неуклюжими катерами на наклонных слипах, они были похожи на цирковых лошадок, которым иногда для забавы сажают на круп безобразных обезьян.
– Теперь нас уже много. И это неплохо. Давай полборта влево.
Капитан снял тёмные очки, потёр переносицу. Снова шагнул к окну. Дрогнула палуба, заскрипела, открываясь под крен, дверца шкафчика сигнальных фонарей.
– Да, ещё, Гекки… Передай матросам, пусть пообедают пораньше.
Другую стаю у них отнял "серый".
Приземистый, похожий на вояку хищным разрезом иллюминаторов рубки, угрюмым тёмным корпусом и гранёными цифрами на борту, корейский тунцелов пристроился к ним справа по корме и медленно нагонял, целясь на тех же далёких птиц.
Гектор напряжённо и старательно ждал.
Свист турбин глушил голос Капитана, приходилось по губам угадывать, что именно он командовал с крыла мостика. На телеграф встал механик, сыто жующий короткую спичку. "Серый" ревел уже совсем рядом. У него был левый промысловый борт, так что при замёте каждому из них пришлось опасно разворачиваться в сторону соперника. Складывалась ситуация…
"Серый" шёл на акустике, явно чувствовал добычу и постепенно уходил вперёд.
Выстрелы звонко ударили сквозь тягостное машинное завывание. Дымный след почти невидимых в полуденном солнце ракет аккуратно лёг поперёк их курса.
– Лево на борт! Быстрее!
Встретив напряженный вопросительный взгляд, Капитан добавил:
– Он рыболовные знаки поднял. Уже мечет… Уходим.
Тонко заскрипела дверца шкафчика…
Потом были ещё птицы – признак под ними, в воде, стремительных тунцов; были следующие напрасные авралы, подошли ещё две "лошадки", бродил рядом первый "испанец", успевший выбрать улов с палубы, с мостика доносились крики матросов:
– Справа сыплет, "зелёный" заметал!
Им же не везло.
…Гектор сдавал вахту.
Долго заполнял по всем правилам судовой журнал, поминутно выскакивая в рулевую рубку с биноклем, расстраиваясь из-за каждого рассыпавшегося косяка.
Уходить не хотелось, был уверен, что вот-вот произойдёт самое главное, и он должен обязательно быть рядом с Капитаном, чтобы помочь, выполнить такой приказ, какой никто, кроме него, выполнить не сможет.
Капитан уже не заходил в рубку, не трогал машинный телеграф, стоял на мостике с биноклем. Шли средним ходом, повороты делали редко, на всякий случай, как показалось Гектору. Старший помощник, пощёлкав микрофоном, объявил отбой аврала. Минут через пять в рубку пришёл пожилой матрос, переспросил курс и прочно обосновался у руля, опершись спиной о стойку.
Гектор покрутился немного в штурманской, аккуратно выставил на стол ещё десяток патронов для ракетницы, поправил циркуль, болтавшийся на кронштейне настольной лампы, и вышел.
Он успел дойти до каюты, вспомнил, что после обеда очень хотел пить. Успел почувствовать терпкость сока во рту и сделать два больших глотка. Палуба резко качнулась, разом исчезли гул и дрожь машины. Солнце внезапно появилось в иллюминаторе и, пронзительно дробясь на переборках, пересекло каюту.
Поворот.
Зашипел динамик трансляции.
Капитанский, на вдохе, голос: "Гектор…!".
Захлопнулась с грохотом дверь.
В пустой каюте договаривал, прокашлявшись, старпом: "…третьему помощнику срочно прибыть в рубку…".
Скоро будут жертвы!
Солнце спокойно падало к горизонту, поочередно останавливаясь в ватных ладонях далеких длинных облаков. Океан потемнел. На палубе неподвижного судна в куче огромных рыбьих тел копошились люди, лилась вода. Непривычно было слышать не шум двигателя, а взвизгивание грузовых лебедок и шипение гидравлики на крышках трюмов.
Гектор стоял у борта, отвернувшись от общей радостной суеты.
Болело плечо, натёртое ремнем переносной радиостанции. Болела рука. Когда колотил куском трубы по гулкому борту катера, сбил в азарте кожу на ладони.
Ножи рвали тунцов.
Сине-стальные, но уже не стремительные, блестящие тела, огромность неподвижных детских глаз…
Широкие шкерочные лезвия звенели по жёстким жаберным крышкам. Матросы чертыхались, кровеня руки в непривычной работе. Кто имел, доставал свой нож, поуже и поострее. Повар в шальном галопе, радостно отбрехиваясь на ходу, притащил на промысловую палубу охапку камбузных ножей всех размеров.
Дело продвигалось быстро. Кто половчее, вспарывал тунцу горло – тонкую хрустевшую перемычку между жабрами. Выступали на белом упругом срезе редкие красные капли. Напарник совал в распадавшуюся тёмную дыру ствол пожарного шланга. Гудела, вырываясь из мёртвого тела, бурая вода. Изредка, взбурлив неожиданным затором, из-под ствола "пожарника" на палубу вылетали куски мяса. Повар суетился, прыгал от одного тунца к другому, собирал в алюминиевый бак плавающие в красно-белой пене внутренности. Недоверчиво запускал в сочившиеся раны руку почти по самый локоть. Ему помогали все, кто был на палубе. Смеясь, бросали в бак поднятые из-под ног куски. На руках, на лицах работающих были видны налипшие красные комки и кровяные полоски слизи.
Гектор посмотрел вниз на катер, глухо стукнувшийся мимо кранца о борт, лениво поднял за ремень рацию, медленно стал подниматься по трапу.
В рубке было тихо и темновато, настороженно зеленели на щите контрольные глазки сигнальных огней. На задрайках окон, на переговорной трубе, на ручках шкафов покачивались на ремешках ненужные сейчас бинокли.
Гектор вздрогнул: в сумраке у лееров стоял Капитан. Курил, неумело, непривычно, слишком долго держа сигарету в руках. Заметив Гектора, взмахнул огоньком в сторону промысловой палубы.
– Знаешь, как они называются?
– Тунцы. Ведь…
– Тунцов много. Именно эти – альбакоро. Понимаешь – альба-коро! Белое сердце…
Ужин запоздал.
Когда Гектор, выждав десяток минут после объявления, спустился в столовую, то сквозь смех и весёлые выкрики в сторону поварского окошка уже слышались и недовольные голоса.
Пахло удивительно вкусно. Свет ярких ламп падал на раскрасневшиеся чистые лица, блестели мокрые бороды рыбаков, в общий шум прорывался дробный нетерпеливый стук ножей и вилок. Наверно, повар всё-таки ждал Капитана. Тот вошёл, кивнул:
– Ну, что там у нас на второе?
Торжественно, под нарастающий одобрительный гул, матрос-камбузник внёс огромное блюдо.
– Тунцовые сердца! Тушеные! С картошкой!
На широко распахнутом в улыбке лице повара явно угадывалось ожидание триумфа. Гул распался на многочисленные "О-го!", "Вот это да!" и "Молодчина!", заработал шумовкой матрос, рассыпая исходящие паром и соком куски по отдельным мискам.
– Давай, давай, не жадничай!
– Э! Не забудь наш стол!
– Алё, осторожней, не капай…
Шум постепенно стихал. Хорошо поработавшие люди ели молча и много. По-мужски крепко перчили мясо, улыбались друг другу. Гектор суетился вместе со всеми, подгонял камбузника, далеко тянул свою миску, смеялся. Перед ним, тревожа густым солёным запахом, в залитом тёмной подливой картофельном пюре, лежали два небольших коричневых сердца.
Запершило в горле. Холодный сок давал себя знать. Гектор мельком взглянул на Капитана.
Тот внимательно смотрел на него.
Может это и случайность, что нетронутые тарелки они отодвинули почти одновременно.
В неожиданной тишине в этот самый момент Гектор услышал:
– Понимаешь – альбакоро…
Люди левого берега
Отец хохотал и, размахивая руками, кричал им из невозможной высоты чистого весеннего неба что-то весёлое.
Другие люди, мама в домашнем халатике, он сам, совсем ещё маленький тогда Гого, соседи по двору, молча стояли у подножия мрачной пожарной лестницы, а его отважный отец ловкими прыжками бежал по краю гулкой крыши, изредка оглядывался, радуясь бледным лицом и сверкая в их сторону улыбкой белых зубов.
Внизу, под ногами толпы, последний тёмный снег ещё тонул в частых мутных лужах, а стремительному побегу отца к чердачным окнам соседних домов нисколько не мешали ни короткий модный плащ, ни узкие брюки, ни опасно лёгкие блестящие ботинки.
Ярче всего Гого запомнил развевающийся на ветру белый шарф отца.
Растолкав людей, к лестнице гурьбой бросились милиционеры.
Почему-то все короткие, кургузо перетянутые ремнями поверх шершавых шинелей, в красно-синих фуражках, серолицые, они с брызгами расплёскивали чёрными сапогами по сторонам мокрый снег. Один из них, безобразно ругаясь, вдруг начал стрелять вверх, в отца, из пистолета.
Отец остановился и с презрением свистнул в сторону врагов.
Страшно закричала, зашаталась и упала без чувств, лицом в холодную лужу, мама.
Две вещи долгие годы хранились особо в дальнем ящике домашнего комода. Невесомый белый шарфик и корявая от изобильно засохшей крови нижняя мужская майка.
– Поймали нашего отца в этот же день, на окраине, милиционеры злые на него были, били всяко, даже сапогами…
Особенно необходимой жизнь в городе становилась летом.
Гого искренне считал, что ему очень повезло: совсем рядом с их домом были три библиотеки, а в далёком конце улицы – та самая, большая, река.
Никто не мешал ему в домашнем одиночестве наслаждаться самостоятельно выбранными книгами, на реку же они всегда бегали дворовой толпой, сговариваясь с мальчишками рыбачить, кататься на чужих дырявых лодках или просто загорать.
А мама всегда много работала.
Под песчаным берегом длинно, в ожидании подъёма на городскую лесопилку, громоздились плоты.
Схваченные цепями и ржавыми, колючими от старости металлическими тросами, большие кучи когда-то ровно отмеренных брёвен тихо колыхались на речной воде, собранные в просторные и многогорбатые плавучие острова.
От дальнего сплава на краях плотов ещё оставались порушенные за ненадобностью лохматые шалаши, набитые досками костровые площадки, но там уже не было никакой существенной тайны.
Раздетые до чёрных трусов дворовые мальчишки чаще играли в догонялки, бегая вволю босиком по тёплым брёвнам, нарочно иногда, ужарев от речного июльского солнца, подгадывая под водящего, чтобы испугаться стремительного преследования и, вроде бы как поддаться, уступая его скорости, а самим вмиг, разбежавшись, нырнуть в прохладную глубину между плотами.
Глаза открывались под водой сами собой, ужас опасной темноты заставлял быстрее подниматься в просветлённые солнцем узкие щели к поверхности, выскакивать, царапая локти и колени, на ближайшие же брёвна и непременно кричать там от счастья спасения.
Сердце колотилось, зубы в ознобе стучали, и славно было лечь испуганным телом на горячие сосновые чешуйки.
Иногда они принимались ловить прямо с брёвен мелких ершей и окуньков, подёргивая пальцами коротенькие рыболовные лески. Если не забывали взять с собой соль, то, оголодав и ленясь делить замечательный день кратким и совсем ненужным возвращением во двор, к домашнему обеду, разводили на берегу, у воды, небольшой костерок и на раскалённых огнём камнях жарили добытую только что рыбёшку.
Те из мальчишек, кто половчее, да и сам Гого тоже, любили осёдлывать на воде отдельные, случайно вырвавшиеся на свободу из общих плотов толстые брёвна, и устраивали тогда грандиозные пиратские сражения, подгоняя свои галеоны обломками досок, как вёслами.
Взрослея, они всё чаще и чаще в своих забавах уходили дальше вниз по реке, постепенно узнавая другие, серьёзные, в отличие от привычных по раннему детству, городские места.
Лето, радостно и долгожданно случившееся после первого же его школьного года, их дворовая компания почти целиком провела на грохочущих стальными инструментами судоремонтных доках; в самые жаркие месяцы следующих каникул они помогали знакомым речным матросам управляться с зерновыми баржами на гигантских прибрежных элеваторах. Матросы были почти все весёлые, загорелые, в тельняшках.
На реке Гого мечтал, на реке улыбался и там же понемногу становился размышляющим человеком. Для этого ему тогда хватало просторов городского речного берега, всего лишь одной стороны огромного, медленно движущегося по его жизни прозрачного и блестящего случайными брызгами мира.
А напротив всегда было другое.
В играх и в заботах приключений Гого иногда вдруг останавливался, почему-то против воли хмурился и пристально смотрел через реку. Полоса далёких и низких деревьев, плоские холмы, такие же облака…
– Левый берег…
Старший мальчишка, окликнувший его от костра, заметил взгляд Гого, но в нетерпеливой досаде махнул рукой.
– Притащи ещё дров! Чего уставился-то? Как-нибудь съездим туда, покажу вам, малышне, где налимов по зиме ловить будем.
Левый берег.
Он был тускл издалека, через реку, и оказался угрюмо пустым, когда Гого впервые вступил на его серый песок.
Там не было привычно ярких спасательных кругов на бортах сытых хлебных барж, не слышалось полезного, трудового визга лесопилок, не тянулись вдоль воды ни плотомойки с бельём добрых хозяйственных тётушек, ни деревянные мостки оживлённых пассажирских пристаней.
Только заборы, заборы, заборы…
Бетонные, краснокирпичные, чёрные от теней старых, прогнивших бревенчатых промежутков.
И колючая проволока…
Везде: поверху, рядами внизу, у подножия натоптанных охранных тропинок, на осветительных столбах.
– Тюрьмы это, зоны для заключённых. Весь левый берег такой, зоны здесь до самых загородных лесов так тянутся.
Когда вечером Гого, притихший усталостью долгого летнего дня, начал за ужином рассказывать про своё путешествие на левый берег, про "заколюченных", мама заплакала.
– Отец твой там сидит… Который уже год.
Ничего в жизни Гого после этого вроде бы и не изменилось.
Успокоил в тот вечер маму, обещал не обижаться на неё из-за молчания, что никогда так подробно не говорила ему про отца.
Стал только почему-то просыпаться Гого по ночам, вставал у окна, смотрел в темноту. Вздрогнул как-то, упал на кровать, забился под одеяло после того, как беззвучно и совсем неожиданно заполыхали над направлением левого берега далёкие огни, заметались там лучи прожекторов, проявились над ними тихие пятна белых ракет…
По весне возвратился отец.
Улыбнулся ему с улицы, из-за дворовой калитки, стальными зубами, сбросил с плеча на землю тощий вещмешок, негромко спросил, где мама.
В первый же день отгородил в их деревянном флигеле дальний угол, передвинул туда большую родительскую кровать, а мама, смеясь, занавесила угол от потолка до пола старенькой цветной простынкой.
Шептались они там по ночам.
Гого не всё слышал сквозь усталую мальчишескую дрёму, только однажды разбудил его громкий и нетрезвый отцовский голос:
– …Не пойду я туда больше! Не пойду! Пусть хоть к стенке меня менты ставят, прям здесь, во дворе, но никогда…
Любил ли он отца?
Того, молодого, весёлого, Гого помнил, мечтал, что когда-нибудь поплывут они с ним далеко на лодке, с палаткой и с настоящим котелком, с таким, как в кино, как у геологов, висящим над вечерним костром на блестящей, звонкой цепочке…
Этот же, хмурый, с тяжёлым взглядом, казалось, не обращает на своего сына никакого внимания. Появлялись по вечерам у них в низеньком флигеле какие-то люди, мама доставала тогда из погреба квашеную капусту и солёные огурцы, звенели стаканы, метались на сквозняке, если пропадало электричество, огоньки низеньких свечек, отец доставал для гостей старенькую колоду карт, обтёртую для аккуратности по углам битым стеклом.
Те тёмные, негромкие люди слушались отца, Гого чувствовал это по их словам, а мама ещё говорила, что его отец – вожак…
Большой, с доброй улыбкой милиционер подмигнул.
– Вот так, хозяйка! Сама-то не выпьешь с нами? А чего ж так, неуважительно…?
За столом было теснота с самого утра.
Милиционеры приехали на рассвете, на чёрном грузовике, все в шинелях, с автоматами.
Гого проснулся от шума в дверях, от внезапного грохота жестяного ведра у порога.
С силой обняв сонного и растерянного отца за плечи, большой милиционер прочно усадил его за стол, наклонился и начал чего-то тихо и рассудительно говорить. Остальные, не снимая одежды, расселись по стульям, одинаково простукав прикладами в пол. Мама погремела у плиты тарелками и стала торопливо собирать Гого.
– Куда это?
Милицейский начальник посмотрел на маму и строго ткнул пальцем в сторону Гого.
– В школу, пора ему уже, как бы не опоздал…
– Нет. Никуда никто не пойдёт.
И Гого никуда не пошёл, и отца не отпустили в тот день шабашить, и мама в лавку за керосином не пошла, куда собиралась ещё с вечера.
Скоро милиционеры заулыбались, поснимали шинели, стали по очереди выходить к неплотно прикрытой дворовой двери покурить. Один, худощавый, спросил у начальника разрешения, достал из нагрудного кармана гимнастёрки маленькую колоду карт и они, вчетвером, быстро уселись за круглый обеденный стол. Мама молча протёрла им клеёнку.