– О чём это вы?! Он бредит! У вас же температура!
Юноша поднял на руки упавшего доктора Христофора, бережно положил его на диван.
– Я вызову врача! Что вам дать сейчас? Пить?
– Не надо суеты. То, что сейчас происходит, это справедливо и вовремя… Пора. Вот видишь, малыш, насколько несовершенна была моя первая машина. Она ведь обещала мне сто десять…
Старик судорожно вздохнул.
– Продолжи.
Аллея
Широкие листья каштанов берегли толпу молчаливых людей от столь ненужного в эти минуты полуденного зноя. Тревожно пахло сырой землёй, две близкие открытые могилы ужасали глубиной пустоты. Пела высокая птица, и суетно толкались в оставшейся тишине торопливые слова молитвы священника.
Сёстры Тарло хоронили родителей.
В тот день в трауре были и те, с кем они никогда не встречались…
На следующее утро бабушка снова повела Марию и Анну на кладбище.
– Так надо.
Они втроём долго шли от ворот сначала по ровным, укрытым розовым камнем дорожкам, потом – по тёмным тропинкам. У знакомых им только со вчерашнего дня могил разрыдались.
Бабушка плакала долго и подробно.
Сёстры вскоре одновременно глубоко вздохнули и одинаково вытерли глаза. Те детали, что были несущественными на похоронах, этим утром уже привлекали их внимание.
Анна поправила два крайних венка, Мария отнесла в сторону, в густые кладбищенские заросли, забытую рабочими лопату.
Выпрямившись, бабушка со строгостью посмотрела на кресты и принялась шептать непонятные старинные слова.
Трогая ладонью грубую кору чёрного дерева, за ними издалека наблюдал какой-то седой человек.
Сильно отгоревав, на третий день бабушка уже не смогла встать с кровати, тяжело дышала, всхлипывала, изредка плакала, извинялась, и поэтому сёстры поехали на кладбище одни.
Долго стоять в молчании около могил они не стали, согласно решили пройтись и через некоторое время вернуться.
Заметив, что девушки направились в его сторону, седой старик торопливо скрылся среди оград и деревьев.
Примерно через неделю, когда они привезли на кладбище свежие цветы и опять втроём, с бабушкой, подошли к могилам, от венков одной из них быстро поднялся с колен и спешно отошёл в сторону тот самый седой незнакомец.
Мария нахмурилась.
– Кто это? Мы видим его здесь уже не в первый раз.
– Сейчас, мои милые, не волнуйтесь…
Даже заметив, что бабушка направляется к нему с намерениями что-то решительно сказать, человек не стал никуда уходить, а просто неподвижно стоял, пристально наблюдая за ней тяжёлым взглядом.
Бабушка взяла его за руку и подвела к девушкам.
– Знакомьтесь – это ваш дед. Мой бывший муж и отец вашего погибшего отца.
…Сначала они все недолго, почти без слов, посидели на открытой веранде тихого городского ресторанчика, потом бабушка поднялась из-за столика, вспомнив об одном своём очень неотложном деле.
– Поговорите тут без меня. Уверена, вам есть что сказать и о чём спросить друг друга…
В двадцать лет любопытным обязан быть каждый.
– Называйте меня, пожалуйста, дедом. И обращайтесь на "ты". Слишком долго я ждал этого…
Сёстры Тарло никогда не видели своего деда. Слышать, да, доводилось им слышать от посторонних людей упоминания и неправдоподобные истории про их знаменитого, таинственного и беззаботного родственника. В семье про него предпочитали не говорить. Отец мрачнел, если кто-то неосторожно упоминал это имя.
Сначала Анна, рассматривая сквозь стекло своего бокала тонкий солнечный луч, спросила деда о его профессии, но тот, усмехнувшись, покачал головой.
– Потом…
И Мария, задумавшись, почти сразу же после этого, тихо произнесла, словно подумала вслух.
– А почему ты к нам никогда не приходил?
Высокий старик опустил плечи, принялся медленно расчерчивать корявым пальцем близкий простор белой скатерти.
– Не сейчас… И не здесь. Встретимся завтра. Сейчас я не готов говорить обо всём.
Машину с водителем дед оставил ждать у дороги.
– Это рядом.
Пространство открытой земли, среди дюн, совсем рядом с морским берегом.
Из города они добрались сюда за пятнадцать минут.
Сёстры шли по твёрдому песку прибрежной пустоши молча, ожидая чего-то необычного.
Ровная, залитая летним солнцем, земля…
Дюны, некоторые высокие, другие – широкие в основании и поросшие по склонам низким колючим шиповником.
– Вот…
Стройный ещё своей жизненной несогнутостью седой человек протянул руку.
Перед сёстрами открылась просторная, покрытая до самого берегового обрыва только низкой сухой травой, земля.
И ещё – ровная, из двух рядов, убегающая по направлению к морю, аллея молодых деревьев с яркими красно-зелёными листьями. Ближние деревья были заметно старше, те же, что завершали точное геометрическое стремление аллеи к обрыву, казались недавними саженцами.
А вокруг, насколько хватало взгляда, – сухая степь и впереди, через невысокий обрыв – спокойное штилевое море.
– Это – вам. Это – всё ваше.
Анна шагнула вперёд, пристально и точно осмотрелась по сторонам.
– Ты хочешь сказать, что даришь нам эти…, эти заросли? И всё? За целую жизнь?
Тряхнув пышными волосами, Анна поправила уголком салфетки помаду на губах.
– Я подожду вас в машине.
Вздохнула в ответ Мария, умоляюще посмотрела на деда.
– Прости её, мы с ней читали в детстве разные книжки…
Только усмешка, только скрип по-волчьи прочных зубов.
– Ничего, я привык.
Дед протянул Марии руку, помог ей сделать несколько шагов, спуститься с незначительной неровности дюны, вниз, к началу аллеи.
– Каждую осень, в октябре, именно в ваш день рождения, восходящее солнце светит вдоль этой аллеи. Я сделал это нарочно и проверял неоднократно. Здесь ровно двадцать пар деревьев, ширина аллеи – пять метров и так же, через каждые пять метров, расположена следующая пара… Первые саженцы я посадил в тот день, когда вы с Анной родились. Каждый год, обязательно в ваш день, я добавлял новую пару. Это австрийский клён. Красные листья у моря – такое должно быть красивым…
– Дед, дед…! Почему ты не пришёл к нам раньше?! Ведь ты же всегда был так близко от нас?
Мария смеялась и, не стесняясь, размазывала по смуглым щекам крупные прозрачные слёзы.
– Ну, почему?! Мы бы так счастливо могли жить вместе, помогать друг другу, рассказывать интересные истории…
– Ты достойна знать правду.
Повернувшись жёстким лицом к потокам вечернего бриза, дед сложил крепкие руки на груди.
– Ваш отец, а мой сын, однажды, в молодости, совершил одну большую ошибку. Я же, из-за своего правильного упрямства, отказался тогда помочь ему. Мы оскорбили друг друга глупыми и мерзкими словами, и он навсегда запретил мне касаться его жизни. Получилось, что и вас с Анной… Но я же любил вас! И его.
С улыбкой щурясь внезапно заблестевшими глазами, дед замолчал и задумался.
Только раз и навсегда сделанные кадры жёсткой кинематографической ленты позволяют в любое время, до самого конца, с удивлением смотреть и честно оценивать свою жизнь. Никакая ловкость компьютерных презентаций слабой души не сможет заменить пристальный и заинтересованный взгляд внутрь своих принципов и поступков.
…Сквозь стену холодного проливного дождя, по грязи внезапных луж, кровяня босые ноги в зарослях мелкого, злого шиповника, человек идёт по направлению знакомого берега, изредка поправляя вскинутые на плечо ещё у дороги два саженца и лопату.
Четыре пары по-осеннему краснолистных юных деревьев, две неглубокие ямы рядом, человек ползает по мокрой траве, ответственно вычисляя грязной верёвкой очередные точные пять метров…
…Нисколько не нарушая тихую прелесть невероятно тёплого октябрьского рассвета, к подножию ближайшей дюны подкрадывается роскошный, блестящий никелем и стеклом огромный легковой автомобиль.
Всего лишь секунду промедлив, из-за медленно отплывающей в сторону бронированной двери на измождённую долгой засухой жёлтую траву опускается и твёрдо становится нога в лакированном ботинке.
Из машины с улыбкой выходит человек в смокинге.
Другой человек, большой, весь в чёрном, торопливо выскакивает из другой двери автомобиля и, достав из багажника совсем новую лопату и завёрнутые в прозрачную плёнку два саженца, вежливо подаёт их человеку в смокинге.
С удовольствием предстоящего правильного поступка человек вскидывает лопату на плечо, идёт вдоль небольшой аллеи, состоящей всего лишь из десяти пар почти одинаковых, разнящихся только ростом, деревьев…
…Моросит мелкий дождь, ничуть не мешая дюжине вооружённых полицейских курить около зарешеченного арестантского фургона, ожидая другой команды.
Человек в полосатой тюремной одежде выпрямляется, оглядываясь по сторонам, глубоко вздыхает. Прекрасно зная, что поступает верно, благодарит крепким, почти дружеским, рукопожатием стоящего рядом полицейского офицера. Тот в смущении ухмыляется, подталкивает форменным башмаком большой продолговатый свёрток. Там – лопата и два тоненьких деревца. Офицер смотрит на часы.
Подняв свёрток на плечо, человек в грубой полосатой робе счастливо улыбается, странно медленно шагая по аллее из пятнадцати пар стройных деревьев. Серебряно звенят цепи ножных кандалов…
…Оставляя влажные следы на невесомом инее первого осеннего заморозка, седой человек уверенно идёт по большой красивой аллее, раскинувшейся посреди вересковой пустоши, совсем близко от берегового обрыва.
По-утреннему приятно и не опасно шумит невдалеке морской прибой.
Девятнадцать пар деревьев, крики чаек, пронзительное и вскоре обязательно жаркое солнце октября – старый седой человек несёт на плече блестящую лопату и два саженца, корни которых предусмотрительно завёрнуты в мокрую мешковину.
– Де-ед…, дед?
Мария осторожно тронула его за плечо.
– Тебе не плохо?
– Нет, малышка, я счастлив.
С широкой, чудесным образом сохранившейся мальчишеской улыбкой, дед засмеялся, приобнял за тонкие плечи Марию.
– Я – счастлив!
Из большой походной сумки, которую он захватил с собой из машины, дед, опустившись на колено, достал плотную папку с документами.
– Анна зря обиделась. Я приготовил здесь для вас не только деревья. Вот, смотри…
Расстеленную на траве карту дед придавил камнями по углам, опустил на неё широкую ладонь.
– Вот, вся эта земля, весь берег, аллея и эти дюны – ваши. Я купил землю несколько лет назад. Здесь, в самом начале аллеи, будет стоять дом…
Дед искоса взглянул на Марию.
– Ваш дом, если, конечно, вы с Анной такое захотите. Вот все необходимые бумаги по строительству, деньги рабочим уже заплачены, они готовы хоть завтра начинать работы…
Молчание.
Тревожась впечатлением, произведённым его словами на молодую девушку, старик поднялся, в смущении отряхивая пыль с колен.
– Ну, как? Тебе, надеюсь, нравится?
Некоторое время Мария не отвечала, пристально рассматривая мягкую даль зеленоватого моря, тёмные склоны ближних дюн, тревожно-красные листья одинаковых деревьев на аллее.
– А ты? Где будешь теперь ты?
Старик опустил голову.
– Я так привык ждать…
– Чего?
– Прощения. Разрешения прикоснуться к родному… Отвык думать о себе.
Мария тронула пальцами шов жёсткой куртки на высоком плече деда.
– А где ты живёшь?
– На той стороне бухты, там у меня есть небольшой домик у реки.
– Послушай, дед, а ты не хочешь теперь, после пережитого, думать обо всём этом как о выполненном деле? Ты всё смог, мы – рядом. А?
Старик усмехнулся, качнул головой.
– Ну же, дед, решайся?!
Теперь уже стройная девушка танцевала на вершине солнечной дюны, обнимая тонкими руками седого человека.
– Этот дом мы оставим Анне, она славная! И аллею… Будем часто приезжать сюда, к ней, в гости, ладно?!
– А ты…?
– Я – с тобой. Мне ведь нужно много времени, чтобы всегда очень хорошо думать о тебе, дед… Ты слишком долго был один.
Время улыбок
Однажды обычный октябрь надолго удивил его сердце.
Город, к середине той осени уже неприятно холодный, всё дальше и глубже остывающий после бессмысленного и ничем не запомнившегося лета, каждое утро почему-то именно ему протягивал ладонями мокрых от серого дождя улиц несколько прекрасных мгновений.
…Несмотря на большую, отчаянную жалость к себе, нужно было подниматься. Грозовой ветер всю ночь жестоко тревожил жестяные заборы, а глухие неприятности ждали его и вчера, да, судя по всему, продолжатся и завтра.
"Нужно держаться".
Никто его не будил.
Он привык, заложив правую руку под голову, каждое утро подолгу смотреть в темноте на тусклые красные цифры электрического будильника, до тех пор, пока не начинало гудеть над бровью, и не отекала неприятно рука…
Иногда он замечал запах своего голодного пота на кромке старого одеяла.
Уже утро. Вчера был туман. Среди верхних этажей переулка ещё темно. Осень.
В раннем начале каждого дня он шёл по городским улицам на работу. В направлении возможной работы… Иногда ему везло. Когда-то он принял решение, судя по всему неправильное, но окончательно признаться в этом сейчас стало бы для него неприятным поступком, поэтому он убедительно уговаривал себя и терпел. За последние годы тяжесть такой жизни постепенно стала невыносимой, не раз и не два он угрожал себе последним сроком… Проходили дни, в отчаянии очередного пустого вечера он скрипел зубами, накрывался с головой жёстким одеялом и засыпал. Но мутные рассветы по-прежнему не исчезали.
"Я смогу! Я умею работать, это моё призвание, меня же хвалили…".
Многое хорошее у него уже было – в прошлом. И путешествия, и смех, и красивая одежда, и добрые, умные спутники.
А сложность сегодняшней жизни – всего лишь следствие его уверенных ошибок, его одинокого упрямства.
Он признавался себе, что плохо одет, что кажется окружающим людям нездорово задумчивым, что безмерно устал…
"…Надо терпеть, надо работать! Терпеть!"
Ведь он сможет и про него обязательно вспомнят.
Но вот так уж случилось, что однажды в октябре он первый раз за долгое время отчаяния встал перед пыльным домашним зеркалом. И одевался в то утро тщательнее, чем обычно. Невнимательная небрежность многих привычных движений была неуместна.
"Она будет идти мне навстречу!"
Подробности того, как всё произошло в первый раз, уже не вспоминались.
Он, как и всегда, на два хрустящих оборота, запер за собой входную дверь, и брёл по мокрому тротуару туда, где его никто не ждал. Смотреть далеко вперёд не было никакой необходимости, только под ноги, исключительно для того, чтобы избежать луж и как можно дольше сохранить сухими свои старые, протекающие по швам рабочие башмаки.
И всё-таки он поднял голову, как будто знал в то мгновение, что может получиться внезапно правильное и хорошее движение.
Навстречу шла девочка. Девушка, невысокая, темноволосая. За шаг до встречи с ним она перестала хмуриться и посмотрела ему прямо в глаза.
Когда-то он умел смущать пристальным взглядом.
И она, и он в своих невнимательных встречных движениях поочерёдно уже миновали ярко сияющие в сумраке утра витрины двух магазинов, и поэтому одинаково улыбнулись друг другу под высоким переплетением ветвей большого каштана.
Свет фонаря едва пробивался к ним, вниз, сквозь качающиеся, мокрые с ночи листья, поэтому он был рад такой удаче.
"У меня ведь совсем седые виски…"
Да, именно так – школьница, старшеклассница. Не студентка, хотя строгим лицом и уверенностью маленькой походки и старалась выглядеть взрослее. На пути от своего дома он и раньше проходил большое многооконное здание, поэтому примерно знал о времени начинавшихся там школьных занятий.
Она была точна, почти пунктуальна, поскольку и он, по привычке давнего тяжёлого упрямства, выходил по утрам на улицу в одни и те же минуты.
Каждый раз их встреча была возможной только на протяжении двух коротких городских кварталов. Дальше был многозначительный светофор, после него разные улицы разбегались в широком беспорядке.
…Тёмные, короткие, вьющиеся волосы. Одета модно, но не глупо.
Он стремился увидеть её издалека, а когда замечал, выпрямлялся, глубоко вздыхая, и уверенно поправлял на плече рабочую сумку. Коротко, почти против воли и разума, улыбался.
Видел, как она шла ему навстречу от того, дальнего, перекрёстка. Додумывая невозможно видимое, он уверенно точно знал, даже на таком расстоянии, что девушка сначала будет идти, сосредоточенно размышляя, затем, словно что-то вспомнив, заволнуется, поправляя рукой свободные волосы, и некоторое время, не поднимая глаз, будет пытаться не рассматривать никого из встречных людей, а потом всё-таки непременно коротко куснёт губу… И улыбнётся. Только ему.
Дни его были теперь заняты. Он много думал, по-пустому мечтая; ещё больше, чем прежде, просил других людей, унижаясь, о необходимой работе; ждал напрасных и удивительных событий.
Каждое утро, при встрече, он еле сдерживал рвущуюся радость. Широкая улыбка всё ещё стремительного, хоть и усталого человека и белые в осеннем сумраке зубы могли испугать, но она встречно, в несколько секунд, с тихим упрямством улыбалась.
"Если будешь так же умна, как и красива, тебя ждёт удивительная жизнь…" – он репетировал фразы, которые хотел сказать ей. Но, поравнявшись, вместо мудрых и печальных слов всего лишь молча опускал голову.
Часто тревожился.
"Почему она улыбается мне?! Я забавен? Смешон? Что-то совсем не так в моей одежде…?"
В середине месяца он всё-таки не избежал промокших ног и несколько ночей подряд метался в жаркой болезни. Почти неделю, держась за двери и перила, выходил после ночного бреда на улицу позже обычного. Совсем другие лица попадались ему тогда навстречу – её не было.
Он лихорадочно ждал, стремился быть точным, – и она при первой же встрече после ненужной разлуки опять улыбнулась ему, почему-то дрожа юными плечами.
В воскресные дни работы на чужих людей никогда не бывало, да и школа всегда закрывалась именно на эти два дня. Настроение оставалось скверным до понедельника.
В конце октября город унизил его, оскорбив постыдными обвинениями. Он не мог больше улыбаться и на долгие годы уехал. Далеко.
Необходимость происходящего не зависит от желаний или прочих несущественных ошибок людей. Если же всё-таки придёт срок событию случиться, то время, очень важное при этом для чьей-то души, обязательно наступит. И нет никакого практического смысла его торопить.
Именно так, разом, одновременным мгновением, гулко вздрогнули от небывало высокого прилива заснеженные скалы тёмного фьорда; в иной стране печально пролетел в непривычном направлении поверх серо-голубого льняного поля тихий колокольный звон; и этой же ночью, в остывающей от жары саванне, отразилась во влажной робости глаз юного жирафа совсем другая Луна.
Время улыбок пришло.