– Древо, говоришь? А вот я всё хочу спросить у тебя, старче, – вновь произнёс он совсем другим, добрым и даже дружелюбным тоном. – Вы вот там у себя на Соловках среди мерзлоты да стужи, почитай на мёртвых камнях сады растите. И как же это у вас получается, никак в толк не возьму?
– Да что ж, с трудом да с молитовкой не токмо на камнях, на голых льдах сады можно взрастить, – ответствовал успокоенный таким подобрением Царя монах. – Опять же, наука тут есть одна – когда какое деревце подлечить, удобрить, а то и подсечь больные ветки, чтоб здоровым не мешали.
– Да? А вот всё хочу спросить у тебя, совет, значит, взять. Иди-ка сюда, иди, покажу что, – Государь оживился и, как ребёнок тыча пальцем в оконное стекло, подозвал старика к себе. – Смотри, вон видишь там? Да нет, не там… вон посреди двора дуб стоит, огромный такой. Видишь? Так вот это не простой дуб-то, его ещё два века назад посадил тут после Куликовой битвы сам Владыко Алексий. А саженец привёз из самой Греции, где родитель его, дуба то есть, стоит. Да-а, до сей поры ещё стоит. И ты знаешь, монах, говорят, что саженец-то для того дуба, ну для родителя-то нашего, вот этого дуба, так вот саженец-то тот был взят ещё апостолом Павлом в Палестине от того древа, где Авраам повстречал Троицу Единосущную и Нераздельную в образе трёх странников. Понимаешь? Да и привёз его в Грецию, да и посадил там в ознаменование преемственности Церкви новозаветной, христианской, от Церкви ветхозаветной. Понимаешь? А наш, этот стало быть, знаменует продолжение той преемственности. Вот ведь как.
Старик с интересом слушал, внимательно разглядывая чудесное дерево, и вдруг с некоторой, весьма осторожной укоризной в голосе спросил.
– Дуб-то редкостный, я и не слыхивал о такой диковине в земле московской. Только что ж это ты, Государь, так нехорошо заботишься об эдакой святыне? Смотри, ветви-то засохли наполовину – только с одной стороны зелёные листики, а с другой всё голые сучья торчат.
– Так вот об этом-то я и хотел с тобой, отче, посоветоваться, порасспросить – как быть с дубом-то этим? А то ведь жалко красоту-то такую.
– Жалко! Эх ты, горе-садовник! – увлечённый темой старик и не заметил, как перешёл на менторский тон в разговоре с Царём. – Если бы только красота… Это ж вневременная, живая связь поколений духовных детей Авраама до самых наших дней! И не где-нибудь, а в Москве продолжается живая нить Христианства! А нигде больше нет таких дубов? Ну, прямых потомков Авраамлеву?
– Нет, больше нигде. Да и тот что в Греции, говорят, засох почти, только пара веточек зелёненьких-то и осталась.
– Ну вот, а ты говоришь, красота! Эх ты, голова садовая! Спасать надо дерево-то.
– Так я чего только не делал – и поливали его чистой родниковой водицей, и навозиком удобряли, и от ветров хищных защищали, а он сохнет – и всё тут. Чего посоветуешь, старче?
– Эх, учи вас…! Сухие-то ветки да сучья обрубать нужно!
– Как обрубать? – испугался Царь. – Совсем что ли? Под основание? Так жалко ведь.
– Жалко?! – рассердился непонятливости собеседника монах. – А дерева всего не жалко?! Сухих веток да сучьев-паразитов, что соки драгоценные почём зря сосут да тяжестью своей на ствол давят, к земле его гнут… Пожалел, добренький какой! А всего древа Авраамля, здорового, могучего ещё пока древа, в расцвете сил своих могущего загибнуть, тебе не жалко?! А ну, дай топор, сам обрублю паразитов, раз ты свои царские ручки замарать боишься!
Царь строго посмотрел прямо в глаза монаху. Старик осёкся, сообразив, что в запальчивости наговорил много лишнего, недозволенного. Вдруг глаза Государя просветлели, заиграли доброй, весёлой улыбкой, а уста тихо, но твёрдо произнесли.
– Значит, так тому и быти, старче. Вместе будем сучья гнилые рубити да в огонь геенский ввергати – великое древо государства российского да веры христианской от паразитов спасати. Только ты на своём месте, а я на своём. Оба-два, чай, сладим? Иди, Митрополиче, примеряй белый клобук, – Царь снова обратил взор за окно, где красным горячим боком восходящего из-за линии горизонта светила зажигалось новое завтра. – Рассвело уж, ночь прошла, начинается новый день.
А уже через несколько часов, жарким летним днём златоглавая столица государства Российского встречала своего нового архипастыря – Митрополита Филиппа, только-только избранного и поставленного на опустевший православный престол.
Рассказчик
Раскалённый красный бок восходящего из-за линии горизонта светила зажигал новый день над огромным каменным идолом великодержавной Москвы, не успевшей как следует отдохнуть в ночной прохладе от дневного зноя. Его первые, ласковые ещё лучи, осветив верхушки башен и уродливых стеклянных билдингов, опускались всё ниже и ниже к самому подножию каменного кумира. Разогнав по норам ночных гуляк, они не спеша, постепенно овладевали всем огромным, расплывшимся от нагулянного жира в разные стороны от Кремля телом стареющей, но всё ещё прекрасной царицы блудниц.
В одном из зданий, у ярко освещённого утренним светом окна стоял человек, грозный профиль которого чётко вырисовывался первыми солнечными лучами на фоне старых башен просыпающегося города. Он так и не ложился во всю эту ночь, впрочем, как и в многие-многие другие ночи. Отчего черты его некогда красивого, но высохшего от времени и забот лица – впалые щёки, выдающиеся острые скулы и нос, большой, изборождённый морщинами умный лоб, тусклые мокрые от слёз глаза – выражали нечеловеческую муку и скорбь.
Наконец, человек отошёл от окна и проследовал вглубь помещения к кухне, отгороженной от остального пространства огромной комнаты выцветшей и потрескавшейся от времени стойкой. Он нажал кнопку на некогда сверкавшей глянцем панели старой кофеварочной машины. Та натужно и как бы недовольно заурчала, загудела, задрожала мелкой лихорадочной дрожью и выплеснула из своего чрева в подставленную заранее пол-литровую керамическую кружку с нацарапанной на видавшем виды боку надписью "NESCAFE" ароматный чёрный напиток. Человек взял кружку, сделал, обжигаясь, несколько больших шумных глотков и, покинув кухню, удобно расположился в одиноко стоящем посреди комнаты лицом к окну большом мягком кожаном кресле.
От дальней тёмной стены огромной комнаты отделилась такая же тёмная тень и неуверенно, то делая два больших шага вперёд, будто переступая невидимые лужи, то останавливаясь и переминаясь в нерешительности, то отступая назад и, неожиданно, снова два больших шага вперёд, проследовала к освещённому солнцем центру помещения, где стояло кресло. По мере приближения к свету тень обратилась в большого лохматого пса неизвестной породы. Подойдя к хозяину, зверь игриво завилял хвостом, жалобно заскулил и положил к ногам человека недвижную, но ещё живую, большую чёрную крысу. Затем, уткнув лохматую морду в колени повелителю, поднял на него грустные, добрые, полные собачьей преданности глаза.
– А-а, Малюта, – проговорил человек, гладя его по голове тяжёлой сильной рукой, и ласково теребя за холку. – Проснулся, сучий пёс? Что, соскучился по хозяину? Врага изловил, или жрать снова хочешь? Ах ты проглот несчастный, и неймётся тебе? Ну, ступай, ступай себе.
Человек сделал ещё большой шумный глоток из кружки и, откинувшись на спинку старого, изрядно потёртого от долгой службы, старчески скрипящего кресла, блаженно закрыл глаза, предаваясь сладкой дрёме, обволакивающей мягкой ватой всё его исстрадавшееся тело. Верный пёс, убрав морду с колен хозяина, примостился тут же, у его ног и, положа голову на лохматые лапы, терпеливо ждал, внимательно, одними глазами следя за каждым движением хозяина, в полной готовности предвосхитить любое его желание. Он и ухом не повёл, когда внезапно очнувшаяся крыса зашевелилась, дёрнулась конвульсивно перед самой его мордой и, не дожидаясь продолжения экзекуции, улизнула прочь.
Вдруг зверь вскочил на лапы, как ошпаренный и, жалобно заскулив, отбежал в тень дальнего угла комнаты, опасливо озираясь в сторону ярко освещённого солнечным светом окна.
Человек в кресле открыл глаза.
– Это ты, Прохожий? – обратился он к тёмному силуэту с высоким посохом в деснице, возникшему между ним и окном. – Ты всегда появляешься так неожиданно, старче, и всегда в нужный момент, из чего я делаю вывод, что грядёт нечто особенно важное, влекущее за собой страшные последствия.
– Грядёт, – ответил старик, выходя на освещённое пространство рядом с креслом. – Но не теперь, ещё не всё свершилось, чему должно свершиться. Например, ты ещё не закончил свой роман, а он должен быть завершён до последнего срока. Иначе, мы никогда не узнаем покоя и отдыха. Ни ты, ни я, никто в этой стране.
– Кофе хочешь? – спросил человек после продолжительной паузы, вставая с кресла.
– Я не пью кофе, ты знаешь, – ответил Прохожий.
– А я выпью ещё кружечку, – сказал человек, подходя к кофеварочной машине и приводя её в действие. – Напрасно отказываешься, кофе хороший, очень хороший, натуральный бразильский, из старых ещё запасов. Нынче такого нет, всё химия. И машина знатная – хоть и древняя, а варит отменно.
– Ты знаешь, я не пью кофе, – повторил ещё раз старик.
– Ну, так и ты, старче, знаешь, – человек закурил сигарету и, приняв от машины новую пол-литровую порцию кофе, вернулся в своё кресло. – Ты тоже знаешь, Прохожий, что я не пишу романов. Я вообще ничего не пишу, я не писатель. Я Рассказчик. А рассказывать в пустоту трудно. Не Малюте же вещать – он пёс хоть и добрый, но повествований моих не любит, нервничает очень.
Из тёмного дальнего угла послышалось сдавленное рычание.
– Конечно, – Прохожий медленными, тихими шагами двинулся в сторону угла. Пёс перестал рычать и жалобно, виновато заскулил. – Кто ж такое полюбит?
– Оставь пса, монах, не видишь разве, он боится тебя.
– А чего меня бояться-то? – старик углубился в тень, отчего зверь сжался весь в маленький шерстяной комочек и заскулил ещё жалобнее. А Прохожий взял стоящий у стены стул и, выйдя на середину комнаты, поставил его подле кресла. – Я ведь не изверг какой, зла не помню.
– Оттого и боится. Что зло? Зло – не сила. На зло ведь всегда есть другое зло. Злом правиши – от зла и падеши!
– Зачем в пустоту? В пустоту не надо, – сказал монах, не отреагировав на реплику собеседика. Он перекрестился и удобно, будто надолго расположился на стуле. – Ну, рассказывай, а я слушать стану.
Рассказчик снова отпил от кружки обжигающего ароматного напитка, затянулся полсигаретой и, выпустив в солнечный свет густое облако табачного дыма, откинулся на спинку кресла.
– Это ты, Малюта? Опять без стука заходишь, сучий пёс?
За небольшим столом, в мягком удобном кресле, ладно сработанном известным аглицким мастером из какого-то экзотического, на редкость прочного и долговечного дерева, и оббитого нежной, но прочной, не знавшей износу кожей некоего заморского зверя, восседал Великий Государь молодого, но набравшего уже изрядно силы и державности Московского Царства Иоанн Васильевич Грозный. На столе в изобилии были расставлены различные яства – соленья, грибки из окрестных лесов, что шумели девственной дремучестью вдоль крутых берегов Неглинки; всякая крупная и не очень живность из тех же лесов, ещё недавно дикая и резвая, а ныне жареная да печёная; разнообразные рыбные закусочки да расстегайчики – всё ж-таки степенные воды Москвы-реки кишмя кишат рыбой, хоть руками лови; да так, кой что по мелочи – лук да редиска, да творогу миска. Венчал стол полуторалитровый штоф водочки – холодный, аж пальцы обжигает. Царь, пребывая в благостном расположении духа, изволили закусывать перед обедом.
– Ну, что стоишь, собака? Говори, за чем пожаловал? – довольно миролюбиво спросил Государь, дожёвывая мягкую и сочную кабанью плоть.
– Да вот, Твоё Величество, указ готов насчёт завтрашней казни, подписать треба, руку, значить, твою самодержавную приложить, – грозный, безжалостный глава опричников, вселяющий страх и ужас в души мирных подданных Московского Царя, трепеща и переминаясь с ноги на ногу, стоял теперь пред Государем как нашкодивший щенок и теребил в трясущихся руках большой и плотный бумажный лист. – Всё уж готово к празднику-то – и плаха, и палач, и энти, как их там, преступники – изменщики твоей милости. Только вот подписи твоёй нет. Ты уж соизволь, Государь-надёжа.
– Да? Ну, давай сюда, – нахмурил брови Иоанн. – И что, все сознались?
– Сознались, Государь, сознались. Все сознались. И даже те, которые…, – затараторил Малюта Скуратов, несколько успокоившись и расслабившись, но почему-то осёкся на полуслове и прикусил язык.
Иоанн, казалось, не заметил этого, внимательно вчитываясь в текст документа.
– И покаялись?
– Покаялись, покаялись, Государь-надёжа. Все… почти что…
– Водку будешь? – неожиданно спросил Царь, отрываясь от текста и впиваясь хитрым прищуром цепких глаз прямо в глаза Малюты. Тот снова весь напрягся и отвёл взгляд в пол. – Анисовая! Знатная, чистая! Наша, рассейская, нигде более такой не сыщешь! Эх! Скоро такой не будет. Скоро вообще ничего не будет, одна только химия и суррогаты.
– Ну, я не знаю…, – пролепетал опричник, совсем уж сконфузившись.
– Садись, собака, не побаивайся, не укушу, – Царь, добродушно улыбаясь во весь свой беззубый рот, взял штоф и налил себе и Малюте два полных серебряных стакана. – На, пей.
– Да я, вроде, не хочу… да и не время ещё… – мямлил нерешительно тот.
– Садись, сучий потрох! – Иоанн, гневно округлив выпученные глаза, ударил тяжёлым кулаком по столу, отчего расставленная на нём посуда подпрыгнула и виновато зазвенела. – Не в кабаке, чай! Царь приглашает!
Малюта в одно мгновение оказался на стуле со стаканом в руке.
Глаза Иоанна вновь сузились хитрым прищуром, а рот расплылся до ушей в добродушной улыбке, обнажая несколько уцелевших в неравной схватке с жизнью зубов.
– Боисся? Правильно, собака, бойся, авось и выживешь, – Царь поднял свой стакан, чокнулся с Малютой, – За любовь! – и залпом отправил чистый как слеза алкоголь в рот.
– Б-р-р-у-а-х! Хороша злодейка! – Иоанн явно повеселел от растекающегося по жилам тепла. Его глаза сияли мутным блеском, а растянувшиеся от уха до уха губы выражали полное умиротворение и благостность. – Хороша, а? Хороша?
– Да уж, замечательна! – Малюта немного расслабился, но зная непредсказуемый нрав хозяина, всё ж-таки был начеку.
– Ты закусывай, закусывай. Вон огурчики бери, грибочки. Не гнушайся, дружок, закусывай.
Опричник руками отправил в рот маленький зелёненький огурчик с прилипшим к его пупырчатому боку колёсиком хрустящего белоснежного лука и потянулся к стоящей на другом конце стола миске с маринованными груздями, пытаясь поймать наиболее мясистый на острие ножа. Коварный, непослушный гриб никак не давался, всё время ускользая и уворачиваясь от неуклюжих туше Скуратова. Но тот, увлечённый борьбой, не собирался отступать.
– Давай ещё по единой, Д’Артаньян. Твой Рошфор от тебя никуда не денется, – с усмешкой предложил Иоанн, снова наполняя до краёв стаканы.
Кто такой Д’Артаньян, и откуда у обычного московского груздя появилось такое необычное название, Малюта не знал, но прекословить не посмел.
– За справедливость! – провозгласил Царь и осушил второй стакан, так же как и первый.
Выпив своё, Скуратов занюхал длинной полой кафтана, местами забрызганного красной, свежей и не очень свежей кровью и продолжил поединок с ловким, ни в какую не желающим сдаваться груздем.
– Давай споём, Малюта, – захмелевшего Государя потянуло на прекрасное. – Ты Па-рам-пам-пам знаешь?
– Что? – не понял опричник.
– Ну, песня такая, у неё ещё слова шибко душевные – па-рам-пам-пам, па-рам-пам-пам… Что, не знаешь? Ну, спой… Спой а, как брата прошу… Не хочешь? А чё ты тогда пришёл?
– Дык, указ же, Государь… ты чё, забыл что ли?
– Какой указ? А-а, указ! Ну, тогда давай по третьей.
Царь Иоанн Грозный наполнил плохо слушающейся рукой стаканы, проливая хмельную влагу на стол, на соленья, на кабанчика, и встал, придерживаясь за край стола от внезапно нахлынувшей качки.
– За баб! Вставай, собака, за баб стоя!
– Замечательный тост, величество! Просто… ык… великолепный тост! Как тебе удаётся… ык… всегда так точно подмечать? – закосевший опричник, потеряв всякую субординацию и ориентацию в пространстве, встал с третьей попытки. – За баб, мать их так! Ура-а! – залпом выпил свой стакан и, рухнув на стул, снова ввязался в неравный поединок с груздем.
Наконец его усилия увенчались успехом, и наколотый на острие ножа гриб поплыл-таки, описывая сложную траекторию в пространстве, от миски к разинутому настежь рту царского фаворита.
– Так кто, говоришь, не покаялся-то?
С трудом добравшийся до места назначения груздь так и завис в воздухе над нижней челюстью. Затем, повисев немного, предательски сорвался с ножа и, скатившись по бороде, кафтану и ногам Малюты, плюхнулся на грязный пол. В застывшее от страха лицо опричника, не мигая, смотрели суровые, абсолютно трезвые глаза Грозного Царя.
– Дык, ба-ба-баярин Бе-Берёзов, Государь-надёжа, – заикаясь, пролепетал не вполне протрезвевший Скуратов.
– Смотри, Малюта, обхитрить меня хочешь – себя обхитришь, – голос Царя был тих и спокоен, а взгляд немигающих глаз теперь выражал твёрдость и решительность, непреклонную волю и хладнокровие льва перед решающим броском. – Приведи его ко мне.