Так оно и было в тот день, когда он осторожно прикрыл за собою дверь, чтобы уйти, а вернувшись, не застать ее больше. Она спала, и лицо ее было безмятежным, словно она заснула под сказку с хорошим концом, где принц обязательно разыскивает Золушку и говорит ей, протягивая руку, так, словно это и было условлено с самого начала: "Ну вот мы и встретились. А теперь пойдем…" Одна рука у нее была засунута под подушку, другая свисала вниз. У нее были тонкие руки, руки подростка, может быть, такие руки были у Золушки в тот момент, когда она услышала: "А теперь пойдем…" Но он-то знал - уже тогда он знал это, - что видимость всегда обманчива и никогда не следует забывать именно о невидимой стороне; и он не забывал. Он думал об этом все время именно потому, что ни на минуту не забывал о невидимой стороне. Тонкая рука под подушкой не была похожа на ту, что беспомощно и доверчиво свисала сейчас вниз, разница между ними была совсем небольшой - не больше, чем между воображением и реальностью. На руке под подушкой чуть повыше запястья был рубчатый багровый шрам - на том месте, где когда-то, не так уж давно, был номер, похожий на клеймо, которое ставят на скотину, готовую к убою. Она и была такой скотиной, Золушка с тонкими руками, - там, где на людей ставили клеймо, готовя их к убою; клеймо было просто необходимо, порядок, "ordnung" должен был торжествовать во всем, в том числе и в убое, бухгалтерия должна была работать без ошибок и без перебоя - порядок и аккуратность, порядок и аккуратность во всем. Но убой не состоялся - не по вине бухгалтерии, конечно, порядок был разрушен вмешательством иных сил, аккуратность не смогла восторжествовать. Но номер на руке, чуть повыше запястья, остался, пока однажды раскаленный паяльник багровым рубчатым шрамом не стер его.
"…Разбивается чаша утра", - прочитала однажды маленькая черноволосая женщина с отрешенными и словно застывшими синими глазами. Я знал об этом и раньше, но с нею я забыл об этом, и не думал, что, пока человек жив, еще ничего не кончено - ни радость, ни горе, - об этом у меня было время подумать потом, потом и сейчас. Теперь я знаю, разбивается не только чаша утра - чаша жизни разбивается тоже, ее может разбить второпях написанная строка - синие буквы на белой бумаге, - и это разбивает хрустальную чашу ничуть не хуже, чем когда за дело принимается хорошо придуманный механический мир; все на этой земле - и радость, и горе - дело рук людей; чаша разбивается, и из нее вытекает красная краска. И ты снова слышишь: "Иди сюда, милый, я вытру тебе лицо. И не плачь. Фашист за все заплатит".
Где тот день, когда я плакал последний раз?
И здесь раздался хруст, что-то хрустнуло или сломалось. Так, хрустя, ломается дерево или кость. Как это называется - открытый перелом, закрытый перелом? Так что же хрустнуло - быть может, рука? Да нет, нет, конечно, и нечего смотреть на руку непонимающе-отсутствующим взглядом, ничего страшного: это всего лишь карандаш, всего-навсего обыкновенный карандаш "кохинор" НВ, только что заточенный; он-то и хрустнул - просто плохая древесина. В руках осталась одна лишь криво обломившаяся половина, другая упала на пол - подними ее, нагнись и подними, половинки будут заточены, ничего страшного. А вот синька испорчена; с такой любовью приготовленная для работы синька испорчена безнадежно, ее поверхность пересечена длинным рубчатым следом, похожим на безобразный шрам. Но и это можно исправить; все можно исправить, привести в порядок, заменить - разве что вот сердце… Оно бьется в темноте грудной клетки, словно зверек, рвущийся на волю. Подожди, подожди. Видишь - непорядок, а ведь его не должно быть. Обломок карандаша, разорванная синька.
А где-то внутри уже завыли сигналы тревоги, замкнувшись, заработали аварийные цепи, уже спасательная служба бросилась в прорыв, уничтожая следы происшествия. Никаких следов. Руки стали снова выполнять привычную работу - сменили испорченную синьку, накрыли ее карандашной серой калькой, принялись за карандаш - и вот уже бритва аккуратно срезает с темного дерева темноватую чешуйчатую стружку. Все улеглось, о прошлом ничто не напоминало. Да и с чего бы это? То было лишь воображение, своего рода легкий подземный толчок - он просто напомнил о могущественных силах, таящихся много глубже. Горе тому, кто разбудит их. На дне озера, где ил уже улегся, таятся силы, перед которыми все - ничто; легкий толчок - всего лишь предупреждение.
Отбой, отбой… Это короткое слово несет всем, кто уцелел, весть о жизни и победе - налет отбит, и жизнь, замершая было, притаившаяся, в любую секунду готовая к борьбе и смерти, к схватке с враждебным механическим миром разрушения, выстояла. В который раз уже выстояла и тем победила. И вот она уже пробуждается снова, жизнь, будничная и простая, и великая в этой своей будничности и простоте, ибо именно в этом залог ее неистребимости. И правда: налет еще только отбит, еще дымятся развалины, а люди возвращаются к своим обычным делам и мыслям. Вот они идут, ничем не примечательные с виду, неказисто одетые, голодные, идут по той стороне, о которой надписи на стенах предупреждают, что она "наиболее опасна при обстреле". Они говорят: "А вчера в двадцать шестом магазине отоваривали жиры", или: "А Любашу опять видели с тем лейтенантом…" Они идут, говорят, смеются, сердятся, влюбляются и ревнуют, они живут, как и положено живым людям, они продолжают дела - все они, кроме тех, кто остался лежать под дымящимися развалинами. Но о них мы не говорим ни слова. О них мы помним и не забудем никогда. Мы потому и не плачем о них навзрыд, как плачут по умершим, потому что считаем их живыми. Они живы в нашем сердце - те, которых нет. Их сохраняет живыми наша память, наша любовь и наша ненависть, хотя ненависть - самый плохой строительный материал для того, чтобы строить стены будущего, - хуже, пожалуй, только забвение.
А лучше всего - память и любовь.
И еще - работа.
Сотрудники отдела вертикальной планировки, появившиеся наконец в дверях, застают привычную и давно уже переставшую удивлять или раздражать их картину: Блинов Николай Николаевич, их непосредственный начальник, сидит и работает. Но это он делал всегда - чему же тут удивляться?
- Инженера Зыкина вызывает главный инженер проекта. Где Зыкин?
- Зыкин, готов?
- Да.
- На старт…
По команде "На старт!" главное - не суетиться. Надо не торопясь снять халат, чуть-чуть подвигаться, разминая в последний раз мышцы, может быть, слегка помахать руками или похлопать себя по плечам, не торопясь стать на бортик, оттуда - на стартовую тумбу, на шершавый, влажный от брызг бетон. Вспомни - кромка стартовой тумбы должна приходиться как раз по пальцам. Ноги расставь - но не слишком, только чтоб было удобно - и присядь. Нет, не присесть даже следовало, а лишь чуть согнуть ноги в коленях, ноги должны быть напружинены, чтобы прыжок произошел сразу после выстрела, никаких раскачиваний, руки, сейчас опущенные и отведенные назад, резко пойдут вперед, в то время как ноги толкнут вперед все тело. Угол входа должен быть оптимальным - не слишком тупым, чтобы не уйти глубоко под воду, но и не слишком острым - иначе просто плюхнешься на воду плашмя; стоит только вспомнить об этом, так и через двадцать лет заболит живот. Любая ошибка губительна, когда ты соревнуешься со временем, - время не ждет никого, оно уходит, секундная стрелка резво бежит по кругу, а дальше уже твое дело, можешь даже остаться на стартовой тумбе и не прыгать вовсе.
Все это - и отбитый живот, и оптимальный угол входа - предстояло каждому узнать на практике; и кто не выдерживал, тот уходил - таких было много больше, чем тех, кто остался. Но он - остался, и много раз пришлось ему становиться на шершавый и влажный от брызг бетон тумбы, чтобы научиться входить в воду под оптимальным углом; ему пришлось это проделывать сотни и сотни раз - сначала в лягушатнике, потом в бассейне. Шершавая влажность бетона мерещилась ему даже по ночам - такова была плата за подъем еще на одну маленькую ступеньку, которая в этом случае называлась оптимальным углом.
Да, не сразу он понял, что платить приходится за все - за оптимальный угол, за правильный поворот, за то, что секундная стрелка успевает пробегать все меньше и меньше. За все приходится платить. И так всю жизнь, жаль только, что понимаешь это не сразу, а то, может быть, и подумал бы - стоит ли овчинка выделки. Овчинкой тут были и ступеньки, которые некогда скрывались за зеленой ширмой, и призы, и красивые глянцевитые прямоугольники дипломов с большими печатями, и строчки, набранные в типографии. Платить же приходилось книгами, которых не успел прочитать, плохими отметками в школе, косыми взглядами твоих недавних друзей, после того как ты пришел в класс с новеньким значком, платить приходилось и материнскими слезами - и это уж точно была непомерная плата за место на ступеньке, даже если бы предоставилась возможность не слезать с нее до конца дней своих. Но и это понимаешь слишком поздно, разве можно понять это, когда кривая твоих успехов ползет и ползет вверх, пусть даже в последнее время ее подъем не так крут, как тебе того хотелось, но все равно кривая поднимается, ты движешься вперед. Разве не для этого ты влезаешь в долги перед самим собой, - в долги, за которые ты затем будешь расплачиваться очень долго.
Итак, все повторяется и повторяется: школа - раздевалка - гимнастический зал - душ - "температура воды в бассейне". Влажный бетон стартовой тумбы, брызги, за тобой тянется пенистая дорожка, скорость растет и растет, наливаются мышцы, грудная клетка становится все шире и шире, ты тренируешься уже не семь раз в неделю, а восемь, потом девять и, наконец, десять. Но секундная стрелка требует от тебя какой-то иной платы, она не обращает внимания на арифметику твоих усилий, ей наплевать на арифметику. Чего же ей надо? Неизвестно. Зато становится очевидным иное - кривая остановилась. Еще некоторое время как бы по инерции она ползла вверх, вяло изгибаясь, а затем застыла и превратилась из кривой в прямую. Нет, она не падала, простая справедливость не дала бы ей сделать это, но и вверх она не желала идти, а ведь кто не движется со временем вперед, кто стоит на месте, тот отстает с каждым мгновеньем. Секундная стрелка, может быть, знала причину, а может быть, и нет! Но он, Зыкин, не знал. У стрелки, однако, было то преимущество, что ей не приходилось ничего объяснять ни себе, ни другим. Она молча пробегала круг с четвертью - всегда круг с четвертью - и замирала.
- Зыкин, что случилось?
- Я не знаю.
Недоумение.
- А ты случайно не того? Ну-ну, я пошутил.
Шутки…
А стрелка бежит и бежит круг с четвертью, минута пятнадцать секунд на стометровке брассом - ни секундой больше, ни секундой меньше. Может быть, прибавить тренировок? Но он и так уже ходит двенадцать раз в неделю. Перестанем тогда ходить в кино - сходим после, книг мы не читали и раньше - тут ничего не выкроишь.
- Зыкин, надо что-то делать.
- Надо, Виктор Павлович. Но что?
- Мы решим это на тренерском совете.
А секундная стрелка - ни с места. Она забастовала, она безжалостна. Чего-то она от тебя хочет, но чего? Ты ведь и так почти уже не человек, ты машина для плаванья, машина, которая раздевается, закрывает шкафчик, идет в гимнастический зал - сотый и тысячный раз разминается, идет в душ, становится на влажный и шершавый бетон стартовой тумбы - твоим ногам известны уже все выбоины всех стартовых тумб страны… На старт… Внимание… Выстрел! Согнутые ноги послушно пружинят, руки идут вперед, угол входа совершенно идеален - да и может ли он быть уже иным, - вода окутывает тебя со всех сторон, ты выныриваешь на поверхность, краем глаза ты видишь соперников - вы все пока еще рядом, плечом к плечу, да и на финише вас будут разделять секунды или доли секунд, даже у поворота вы совсем еще рядом… Надо бы прибавить после поворота, чуть-чуть прибавить, как в былые времена, когда кривая успехов поднималась круто вверх. Но те времена уже прошли; в воде - как, впрочем, и на суше - тебя не покидает чувство недоверия к самому себе. Ты уже не веришь в себя, ты уже заранее готов смириться с тем, что проклятая стрелка и на этот раз остановится, пробежав круг с четвертью, - так оно и оказывается на самом деле. Тренер молча показывает тебе секундомер, и ты видишь - одна минута пятнадцать секунд. Раньше - давно - тренер говорил: "Минута пятнадцать - прекрасно!" Затем он стал говорить так: "Минута пятнадцать - ну, ничего…" Теперь он просто показывает тебе секундомер. И молчит. И ты молчишь тоже, ни слова не произносится, молчание - и все. Но зерно уже брошено в землю, и всходы не заставят себя ждать.
Тренера можно понять - и он понимает. Действительно, что же это: первый разряд - в десять лет, первый - в двенадцать, и в пятнадцать, и… Где же рост? Неизвестно. Неизвестно, где рост, неизвестно, что случилось, неизвестно, как это исправить и чем это может кончиться.
Годы идут, ты растешь, грудная клетка становится шире, угол входа в воду после старта давно уже идеален, а секундная стрелка по-прежнему застывает, пройдя круг с четвертью. Это называется "неоправдавшиеся надежды". Так и написано было, и каждый, умеющий читать, мог прочитать это в газете. Типографские машины равнодушно набрали и напечатали это черной краской по серой газетной бумаге: "…как пример неоправдавшихся надежд можно привести…".
Отлив, начинается отлив. Все это доступно наблюдению невооруженным человеческим глазом и тем не менее удивляет - чудеса остаются чудесами и всегда удивляют, даже если ты точно знаешь, что женщину нельзя распилить пополам. Ему пришлось наблюдать это на самом себе - исчезли улыбки, исчезли друзья, они уходили вперед, они не оборачивались, как некогда не оборачивался он сам - ведь и ему было некогда…
- Товарищ Зыкин, мы должны с вами серьезно поговорить…
- Да, Виктор Павлович…
- Дело в том, что мы больше не можем…
- Да, Григорий Иванович…
- Надеюсь, что ты и сам понимаешь…
- Да, Владимир Петрович…
- Нам очень жаль, но в связи с тем, что сборная… новые требования… часы тренировок… только для… нет, к сожалению, только поздно вечером… да, после двадцати трех или, скажем, в шесть утра, но ведь ты нас понимаешь?
- Да, спасибо, я вам очень благодарен, понимаю, да, я все понимаю…
Отлив. Отлив, отлив, снова отлив. Без просвета. Семнадцать лет, восемнадцать - отлив, ни с места. Не пора ли бросить все?
- Как твой бывший тренер я все же советовал бы тебе… институт физкультуры - это… ведь мы не забудем, что ты… Что? Технический вуз? По-моему, это глупо. А впрочем, как хочешь. Извини, мне еще надо…
Девятнадцать лет, двадцать, двадцать один. Теперь ты вполне взрослый, усы и борода требуют особых лезвий. "Невой" или "Балтикой" не обойдешься. Да, ты уже большой, ты ходишь в институт, однако по утрам, вставая в половине шестого, ты все тот же, и кругом все то же, лишь слегка уменьшившееся в размерах, потому что твой рост уже метр восемьдесят один. Поэтому и бутербродов больше на тарелке с голубыми цветами, и чай ты кипятишь сам - того термоса уже давно нет. И вот еще что: ты больше не спрашиваешь, во сколько тебе нужно вернуться домой. Кстати, бассейн при бане закрыт, давно прошло то время, когда в городе было два бассейна, теперь их уже десять, и в одном из них - в том, что разместился в бывшей лютеранской церкви, - тебе выкраивают по старой дружбе место на дорожке: час времени с шести тридцати до семи тридцати. Благодари и за это. Благодари и за это, ибо на тебя уже все давно махнули рукой. И разве они не правы - ты здоров как конь, метр восемьдесят один ростом и выдуваешь в трубку спирометра более семи тысяч кубических сантиметров воздуха, а результат твой все ни с места, сопливые мальчишки могут дать тебе фору. Первый разряд в двадцать один год, в двадцать два года, в двадцать три… Твое упорство выглядит простым упрямством, зря ты относишься к этому так серьезно. Говорят, ты даже читаешь книги австралийских тренеров и бегаешь по песку? Смешно это. В твои-то годы? Нет, не называй тренировкой то, что может быть названо купанием. Да и вообще - не пора ли бросить все?
Сам он иногда думает точно так же: не пора ли бросить это все - мучения, режим, утомительные, изнуряющие кроссы. Кроме всего прочего, это отнимает время от наук, не говоря уже об удовольствиях. Ведь ты должен изучить массу предметов - пусть половина из них тебе никогда не пригодится: начертательную геометрию, высшую математику, сопротивление материалов, теоретическую механику, строительные материалы. В мире осталось так много не прочитанных тобою книг, картин, которые ты не видел, фильмов, которые ты не смотрел. Кое-что ты наверстал, особенно в последнее время, но как много ты мог бы сделать, откажись ты от своей страсти, которая начинает уже смахивать на манию.
- Зачем тебе все это? - спросила тебя однажды девушка со странным, одновременно насмешливым и недоверчивым взглядом. - Зачем?
- Я хочу побить мировой рекорд.
Можно было бы понять ее реакцию, любую реакцию. Ведь стрелка секундомера, как и прежде, успевала пробежать круг и еще четверть. В то время тебя пускали в шесть тридцать утра на крайнюю дорожку просто так, по старой дружбе, чтобы не сказать - из жалости. Можно было отнестись к этому заявлению с высшим недоверием, к этому располагало и всегдашнее выражение серых насмешливых глаз. Но ничего подобного. Реакция была другой. Она молча прошла дистанцию, отделяющую вечного перворазрядника от рекордсмена мира, и, пожав плечами, сказала:
- А потом?
Вот что она сказала. И тогда, он понял тогда, что побьет этот рекорд. Но на вопрос: "А потом?" - ответить не мог, для ответа еще не подошло время. Для ответа время подойдет тогда, когда свершится факт, и, что бы потом ни свершилось, все будет прекрасно.
Тогда он не понимал еще, что она хотела спросить: зачем ему все это нужно, для чего, что он будет делать, когда настанет минута свершения? И кто знает, только ли мировой рекорд имела она в виду. Но это стало ясно много позже. А тогда движение узких плеч под черным платьем с белым кружевным воротничком, которое делало ее похожей на молоденькую послушницу, ничего не сказало ему. Он уперся и стоял на своем, и не желал ничего знать и загадывать. Никаких "потом". Я хочу побить мировой рекорд на стометровке брассом. Все.