Папа не стал дожидаться точного определения, хлопнул дверью. В гараж пошёл. Ничего, – говорила в таких случаях мама, – перебесится, вернется.
– Станислава! – постучала мама в дверь. – Открой, дочка! Давай поговорим!
– Я хочу спать, поговорим завтра.
– Ну, хорошо, – примирительно сказала мама. Что-то она сегодня быстро успокоилась.
Стаська слышит, как мама все ещё стоит за дверью. Шуршит халатом, дышит, прислушивается.
– Ну чего тебе ещё?! Иди спать! – раздражённо кричит Стаська. Когда уже всё оставят её в покое?! От выпитого со старичками портвейна тошнота подкатывала к горлу, исцарапанные розовым кустом гудели ноги. Сколько километров она сегодня исходила! А тут ещё мама со своими переживаниями. – Иди спать!
– Тебе тут Марина звонила беспрестанно, – говорит мама, – просто телефон оборвала. Какая-то девочка отравилась. Какая-то… Забыла фамилию… Как же … по-моему Славкина… или Славина… В больнице на Дзержинского лежит, в тяжелом состоянии. Ты знаешь её? Куда ты, куда ты, Стася! Вернись! Вернись немедленно!
В больничном коридоре воняло хлоркой, и всё было пропитано тем отвратительным запахом – боли, смерти, страданий, – который Стаська ненавидела с детства, когда приходила с мамой навещать умирающего деда.
Славик сидел один, опустив голову, сцепив зажатые между коленками большие руки.
Стаська присела рядом, прижалась к его плечу. Он не шевельнулся.
– Славик! – позвала она.
Он поднял на неё глаза, и она удивилась, как он изменился за те несколько часов, что она его не видела. Лицо осунулось, пожелтело, заросло сероватой, словно пыльной, щетиной.
– Ты зачем здесь? – прохрипел он. – Зачем ты пришла?
– Как зачем? – Стаська осеклась под его взглядом – ненавидящим… ненавидящим её… – Помочь тебе.
– Помочь? – Славик усмехнулся. – Ты уже сделала все, что могла. Убирайся, не хочу тебя видеть! – он отвернулся.
– Прости меня, прости меня, Славик! – Стаська заплакала. – Я не хотела, не хотела этого, клянусь тебе. Я просто хотела вернуть тебя! Я не могу жить без тебя, я люблю тебя, Славик! Прости меня! – она схватила его руку, стала её исступлённо целовать.
– Ты понимаешь, – вдруг заговорил он, – ты понимаешь, я неправильно рассчитал. Не пошёл за ней… Я думал: пусть идёт, пусть уходит. Не буду ей ничего объяснять. Пусть идёт . Успокоится, осознает, поймёт. Ведь у нас уже всякое было, мы через всё прошли, и у неё были измены, и муж, и уходила она к нему после того, как мы снова были вместе. Почему же нельзя мою измену – одну, единственную, – простить? Пусть идёт, – думал я, – а потом, когда она успокоится, я всё ей объясню, мы поговорим. И не пошёл за ней. Понимаешь? Дал ей уйти… Она посмотрела на меня такими глазами! И убежала. А я не догнал её. Почему, почему я не побежал за ней? Всё было бы по-другому. Я бы всё объяснил, и она простила бы меня, как я ей прощал много раз. А теперь, теперь уже поздно, и ничего нельзя объяснить, ничего нельзя исправить! А вдруг, вдруг она умрёт? – он посмотрел на Стаську безумными глазами. – Вдруг она умрёт?
– А может быть – пусть? Пусть, Славик! Может быть, это и к лучшему? Пусть будет так как будет! Ведь я с тобой! Вспомни, вспомни, как мы с тобой любили друг друга, вспомни, как нам было хорошо! – уговаривала Стаська, и целовала его, и прижимала к себе его голову. – Вот увидишь: ты забудешь её! Зачем тебе калека? Ведь последствия будут наверняка… пусть уж лучше… Что? Что? Почему ты так смотришь?
Славик поднялся.
– Ты… ты… какая же ты… уходи… уходи лучше… уходи… не хочу тебя видеть…
Она упала перед ним на колени, обняла его ноги.
– Славик, Славик, я люблю тебя! Тебя никто не будет любить так сильно как я!
Он нагнулся, отцепил её руки.
– Давно хотел сказать тебе, – сказал хрипло и как-то безучастно, словно чужому человеку, – актриса из тебя плохая, никудышная.
И ушёл по пустому коридору, гулким эхом возвращающим его неторопливые тяжёлые шаги.
Стаська посидела ещё немного на холодном бетонном полу, потом встала и пошла к выходу.
Закрыв за собой дверь, она остановилась на широком просторном крыльце, похожем на театральную сцену, освещённую, словно рампой, громадной жёлтой луной. Шелестели огромные платаны, лёгкий ночной ветерок раздувал её милые трогательные кудряшки. Она усмехнулась, и, приподняв кончиками пальцев подол своего нарядного цветастого платья, склонилась в глубоком изящном реверансе и послала воздушный поцелуй куда-то далеко в тёмное небо к равнодушно глядящим на неё холодным одиноким звездам.
Триумф
Самое начало апреля, и в воздухе яростное предчувствие весны. Безудержно тает снег, превращаясь в жидкую серую кашу, в которую
так и норовит свалиться младшая сестренка Катюшка.
– Катя, ну скорей же! Опоздаем в сад.
– А я не хочу в сад! – ноет Катюшка.
– Что значит – не хочу?! – возмущается Таня. – А куда же я тебя дену? У меня ещё уборка, потом готовка, а потом ещё в школу.
– Не хочу-у-у-у!
– Хватит, не маленькая уже! – Таня продолжает тащить на буксире упирающуюся сестренку.
Сначала вверх по улице, потом через маленький парк, мимо школы, в которой учится Таня, потом мимо пруда, который уже совсем оттаял, и только тоненькая кромка льда блестит у берега. Путь не близкий. А ведь Тане ещё нужно успеть забежать в магазин за хлебом и молоком. И, конечно, на обратном пути пройти мимо школы до того, как прозвенит звонок на первый урок, тогда она успеет увидеть Сережу Беляева из десятого класса. Он всегда стоит на крыльце перед уроками. Он совсем уже взрослый, играет на гитаре в школьном ансамбле. И глаза у него синие-синие. Ни у кого больше нет таких глаз.
В детском саду Таня быстро раздевает хнычущую сестренку, обещает забрать её пораньше, и бежит сломя голову, то и дело поскальзываясь на мокром снегу, одергивая пальтишко, из которого давно выросла.
Перед зданием школы она сбавляет шаг, поправляет волосы под шапочкой, так чтобы челка немного выглядывала наружу – чуть-чуть на глаза и набок – и проходит мимо мальчишек, стайкой стоящих у главного входа. Сергей, конечно, даже не взглянет в её сторону. Девочка-шестиклассница, сколько их пробегает мимо и вздыхает по нему по школьным углам? Но Таня получает удовольствие от этого, почти ежедневного, ритуала. На большее она не претендует. Для её полудетской любви этого достаточно.
Она забегает в магазин, покупает продукты, со всех ног мчится к своей старенькой двухэтажке, взлетает верх по лестнице.
Из квартиры напротив выходит соседка, учительница на пенсии Елизавета Петровна.
– Здравствуйте, Елизавета Петровна! – выпаливает запыхавшаяся Таня.
– Здравствуй, Танюша. Как у тебя дела? Что-то ты давно не заходишь.
– Некогда, Елизавета Петровна, вы ведь знаете…
– Знаю, Танюша, – сочувственно вздыхает Елизавета Петровна. – Но ты всё-таки заходи. Скучаю по твоим песням и стихам. Написала что– нибудь новое?
– Некогда… – виновато говорит Таня. – Я побегу?
– Конечно. Беги, девочка. Я вечером зайду, поговорю с мамой.
Добрая Елизавета Петровна. … Всё не теряет надежду уговорить маму отдать Таню в музыкальную школу. Она даже приводила к маме свою подругу, учительницу музыки , полную армянку с усиками над верхней губой, тетю Маргариту, которая послушала, как поёт Таня, и сказала, что у девочки способности – нужно заниматься. Но мама лишь пожала плечами. За музыкалку платить надо, а у меня лишних денег нет. И так концы с концами еле свожу. На двух работах, ещё и подъезды мою. И вообще, Елизавета Петровна, не морочьте девчонке голову. Пусть к работе приучается, нечего в облаках витать.
Дома Таня подметает пол, стирает Катюшкины колготки. Чистит и заливает холодной водой картошку. Вечером останется просто сварить и заправить постным маслом. Хорошо, что сегодня не нужно готовить суп, пришлось бы повозиться. А так осталось время сделать домашку по русскому. Вчера Таня не успела. Пришлось помогать маме мыть подъезд, а потом ещё Катюша долго не засыпала.
Ровно в час начинается вторая смена в школе. Нужно бежать, Мария Николаевна, классный руководитель, не любит, когда на её уроки опаздывают.
В школе Таня старается быть незаметной. Она стесняется своего мешковатого школьного платья с вытертыми локтями, своей стоптанной обуви. Ей всё время кажется, что одноклассницы во главе с Алёной Резниковой смеются над ней. Поэтому она быстро пробирается в класс и тихонько садится за свою парту – последнюю в ряду. Она сидит одна. Бывшая соседка и единственная Танина подруга Маринка Скворцова в этом году перешла в другую школу, её отцу дали новую квартиру, и теперь Таня осталась совсем без поддержки в этом классе, который за шесть лет учебы так и не стал ей родным.
На первом уроке Мария Николаевна объявила, что двенадцатого апреля состоится торжественный сбор пионерской дружины, посвящённый дню космонавтики, и что их шестой "А" должен достойно выступить на этом торжественном мероприятии. Нужно нарисовать стенгазету, и подготовить какое -нибудь выступление. Лучше, если это будет песня о наших мужественных и героических космонавтах.
– Алёна, – говорит Мария Николаевна отличнице и активистке Резниковой, – петь, конечно, будешь ты.
Конечно, кто бы сомневался? Как всегда Резникова со своей командой подхалимов и подлиз. В каждой бочке затычка. И петь она, и рисовать она. И на сборы пионерских активистов в Москву тоже она. А её, Таню, Мария Николаевна только дежурить оставляет в классе – полы мыть вместо кого-нибудь заболевшего, да цветы поливать на подоконнике. Она и не знает, что Таня поёт не хуже Алёны, а может даже лучше. Мария Николаевна никогда не привлекает Таню к общественным делам класса. Всегда только Резникова и её команда. Но когда-нибудь и Таня сделает что-то выдающееся и замечательное. Такое, что даже Серёжа Беляев скажет: Молодец, Васильева!
– Итак, ребята, – говорит Мария Николаевна, – первым делом нужно найти хорошую песню. Даю вам на это два дня. Алёна, ты слышишь меня?
– Слышу, Мария Николаевна, – важничает кривляка Резникова.
– Но только песня не должна быть заезженной. А то окажется, что на сборе её будут петь все классы. Послезавтра проведем классный час, выслушаем все предложения.
Вечером, укладывая Катюшку, Таня пропела ей первый куплет и припев новой песни. Это была песня о Валентине Терешковой. О том, что Валя была обыкновенной девчонкой, которая мечтала о звездах. О том, как мечта помогла ей стать самой бесстрашной женщиной в Советской стране. Таня восхищалась Терешковой и считала, что и песня об этой необыкновенной женщине должна быть необыкновенной. Катюшка засыпала, а Таня пела о звёздах, которые сияли высоко и звали к мечте.
– Не вой! – крикнула мать из кухни. – Укладывай ребенка. Поздно уже.
Через два дня на классном часе Мария Николаевна спросила:
– Ну что, ребята, как дела с песней? Времени осталось совсем немного.
Все молчали.
– Алёна, выходи к доске. Какую ты песню подготовила?
Алена спела "Земля в иллюминаторе".
– Ну что ты, Резникова, – удивилась Мария Николаевна. – Эта песня не подойдет, её все знают. И 7 "Б" будет петь эту песню. Ну, есть ещё у кого-нибудь варианты?
Стрельцов и Малютин спели о том, что и на Марсе будут цвести яблони. Толстая Маша Веретенина грустно спела колыбельную медведицы.
Мария Николаевна была чрезвычайно расстроена.
– Нет, ребята. Всё это не подходит. Нужно что-то совсем другое. Что же делать?
Таня робко подняла руку.
– Чего тебе, Васильева? Выйти нужно? Ну, иди, только по коридору не слоняйся. Иди, не отвлекай класс.
– У меня песня… – чуть слышно проговорила Таня.
– Что ты там бормочешь? Говори громче! – Мария Николаевна не любила Таню. Таня это знала, и поэтому обычно старалась быть тише воды ниже травы. Но сейчас был особенный момент.
– У меня песня… – прошептала она. Все взгляды устремились на девочку. Таня почувствовала, что у неё загорелись уши.
– Она говорит, что у неё песня! – хихикнул низкорослый, очень вредный Славик Малютин.
– Песня? Ты песню подготовила? – удивилась Мария Николаевна.
– Да! – горло у Тани перехватило. Теперь она не была уверена в том, что сможет петь на глазах у всего класса.
– Ну ладно, – развела руками Мария Николаевна. – Иди к доске. Пой. Или ты просто слова принесла?
– Нет.. Я.. спою… – Таня совсем съежилась.
Алена Резникова перешептывалась с соседкой по парте Зойкой Толмачёвой, которая бегала за ней как собачка. Обе хихикали.
– Ну ладно, Васильева. Пой уже, как можешь. Не задерживай нас, скоро звонок.
Таня встала у доски. Откашлялась. Помолчала. И запела. Она отвернулась к окну и старалась не смотреть на класс. Сначала голос срывался, не слушался. Но с каждой новой строчкой всё более крепчал, становился выше, звонче. Она забыла обо всех и обо всём. В окно заглядывал кусочек совсем уже весеннего голубеющего неба, а Таня пела о звёздах, которые сверкали в тёмной бездне и звали к мечте обыкновенную девочку Валю.
Закончила она песню в полнейшей тишине. Было слышно, как звенит под потолком первая весенняя муха. Прошло несколько секунд. Наконец заговорила Мария Николаевна.
– Васильева, ты меня удивляешь. Я и не знала, что у тебя такой хороший голос. Как красиво ты поешь! Вот уж никогда бы не подумала. Почему ты никогда об этом не говорила? И какая замечательная песня! Что-то я никогда её не слышала. По радио передавали?
Таня взглянула на Резникову и Толмачёву, глядевших на неё во все глаза, перевела дыхание и сказала.
– Я сама сочинила.
– Как это сама? – Похоже, мир Марии Николаевны рушился. Таня Васильева, которая мыла полы в классе за всех болеющих и тихонько сидела за последней партой сочинила песню! И какую песню!
– Да врёт она! – сказала Толмачёва. – Сама сочинила, как же! Эту песню вчера по радио передавали.
Таня от возмущения не знала, что сказать.
– Это ты врёшь, Зойка! – вдруг сказал Гарик Оганесян. – Она сама песни сочиняет. Мамина подруга тётя Лиза говорила моей маме, что Танька сочиняет песни, и что она – талант.
Таня удивилась, потом поняла: тётя Лиза – это Елизавета Петровна, а мама Гарика – это полная женщина с усиками, тётя Маргарита, которая тогда приходила к ним домой слушать, как поёт Таня.
– Замечательная песня! – Мария Николаевна в волнении заходила по
классу, стуча каблуками. – Нужно обязательно отправить её в комитет советских женщин. Валентина Терешкова – председатель этого комитета, думаю, ей очень понравится песня, которую написала наша Таня.
Мария Николаевна приобняла за плечи девочку, которая вдруг из просто Тани – тихони с последней парты – стала нашей, совсем как в детском стишке.
– Итак, Таня, на сегодня ты освобождена от уроков. Сейчас мы пойдем с тобой к Петру Кузьмичу. Он подберёт нам музыку. И на празднике ты сама споёшь эту чудесную песню. Остальные все на математику! Резникова, Толмачёва, вы сегодня дежурные! Вымоете полы в классе! И не забудьте полить все цветы!
Растерянные девчонки уныло переглянулись. А Таня вспомнила, как однажды Елизавета Петровна, поругавшись с соседкой бабой Аней, ехидной старушкой с первого этажа, вечно сующей нос не в свои дела, сказала, подняв вверх палец: "Справедливость когда-нибудь восторжествует!"
Пётр Кузьмич – аккордеонист, аккомпанирующий на всех школьных праздниках, – быстро подобрал музыку к Таниной песне, похвалил её за хороший слух.
Таня репетировала два дня. Это были самые счастливые дни за всю её двенадцатилетнюю жизнь.
И вот этот день – день её триумфа – настанет завтра.
Таня очень волновалась. Но была уверенна – всё будет хорошо. Голос звучал как никогда чисто, подружка Маринка Скворцова, к которой она съездила вчера вечером, одолжила ей свою белоснежную кружевную блузку, а Екатерина Петровна, у которой был очень маленький размер обуви, чёрные лакированные туфельки на невысоком каблуке. Шел последний урок. Таня сидела как на иголках. Сейчас она сбегает за Катюшкой в сад, покормит её, уложит спать, и будет готовиться к празднику. Нужно помыть голову, погладить юбку и пионерский галстук. В Танюшином сердечке прочно поселилась радость, которая тоненько звенела и лопалась маленькими пузырьками как малиновая газировка. Несмотря на неодобрительные взгляды и насмешки Алёны Резниковой и Зойки Толмачёвой.
Катюшка как будто нарочно никак не хотела уходить из группы.
– Танечка, можно я ещё чуть-чуть поиграю?! Пожалуйста! Мы с Наташкой кукол кормим. Ну, пожалуйста, посиди в коридорчике! Ну, пять минут!
Таня посидела пять минут, потом ещё пять, потом ещё…
Если бы не это её получасовое сидение – в душноватом детсадовском коридоре, пахнущем тушёной капустой, на маленьком детском стульчике с нарисованными на спинке вишенками, – возможно, всё сложилось бы по-другому. Лучше для Тани, но хуже для того мальчика…
По дороге домой сёстры обогнали Алёну с Зойкой, которые шли из школы. Таня услышала за спиной смех и что-то о старых калошах. Наверное, смеются над Таниными резиновыми сапогами, слишком широкими в голенищах и, действительно, не очень новыми – их дала Ольга Сергеевна, бухгалтер с маминой работы, часто приносившая маме вещи, из которых выросла её дочь-студентка.
Таня встряхнула головой и прибавила шаг. Пусть смеются. Завтра всё изменится.
Она ещё издалека услышала крики. Кто-то звал на помощь. Крики доносились со стороны пруда.
Таня крепко схватила Катюшку за руку и побежала. Бедная Катюшка не успевала за Таней, несколько раз упала в грязный снег, испачкала колготки.
Трое мальчишек, совсем ещё малыши, наверное, первоклассники, стояли у самой воды. Кричали, плакали, звали какого-то Кольку. Тут Таня увидела этого самого Кольку. Он барахтался в воде у берега, отчаянно хватаясь за лёд, хрустко обламывающийся под его руками. Несколько раз мальчик уже исчезал под водой, вязаная мокрая шапочка выныривала и снова пропадала.
– Стой здесь! – крикнула Таня Катюшке. – Стой и не сходи с места! Если уйдёшь – прибью! Слышишь меня?! – затрясла Таня сестренку. – Слышишь?!
– Слышу, – заревела перепуганная Катюшка, – не уйду– у…
Таня побежала к берегу.
Бежать было трудно. Снег совсем раскис, смешался с грязью. Она падала и снова вставала. Только бы успеть, – думала она, – только бы успеть.
Она оттолкнула мальчишек, скинула пальто, легла животом на землю.
Мальчик в этот момент как раз вынырнул. Она увидела его совсем уже белое лицо, огромные глаза.
Она протянула руку.
– Держись! Держись за меня!
Но он уже ничего не понимал, ещё несколько секунд и он утонет.