Надо немедленно поесть, чтобы голова лучше работала. Может, всё-таки в ресторан? "Фуа гра, фрикасе, суп претаньер… – смаковал Прусаков вкусные слова, – м-м-м-м-м… слюнки текут… шапку надеть и невидимым пробраться, наесться до отвалу… только как это?.. прям на кухне есть?.. или со столов у посетителей?.. как-то неловко…"
Ладно, ресторан потом, сейчас колбасы и чаю, а лучше кофе…
Прусаков сбегал на кухню, сделал себе кофе из пакетика и бутерброд, вернулся на диван. По телевизору шла передача о путешествиях. Показывали бразильский карнавал. Темнокожие красотки подрагивали лоснящимися ляжками и призывно крутили бедрами.
"Да, я теперь и сам в любую страну могу отправиться, – жуя бутерброд и обжигаясь кофе, думал Прусаков. – Хоть в Бразилию, хоть Австралию, хоть в Японию, хоть на этот как его?… остров Пасхи. Э э– э-э, подожди, а как? Пробраться невидимым в самолет, украсть билет? Нет, не так всё просто, надо обмозговать…"
Еще можно наведаться в какой-нибудь супердорогой бутик, и стащить новую дубленку, или стильное пальто – вроде того, что было на муже Оленьки в тот день, когда он встретил их в театральном фойе. А ещё костюм – самый дорогой, английский. Такой элегантный, что старшеклассницы перестанут над ним смеяться, а наоборот начнут тайно вздыхать! И туфли, тоже английские, те, что он видел в магазине – из настоящей лайковой кожи, умопомрачительно дорогие. И ещё обязательно шапку и не норковую, а что-нибудь пошикарнее – соболью или какого-нибудь голубого песца или шиншиллы.
Прусаков откинулся на спинку дивана. Мечтательно закрыл глаза.
Только что он скажет в школе? Как объяснит, откуда всё это? С его-то зарплатой…
Какой же он дурак! Зачем ему теперь эта школа? И Алёна Ивановна теперь может идти куда подальше вместе со своими комиссиями.
Нет, он не будет мелочиться – воровать еду, одежду, тайком летать на самолетах…
Он сделает всё по-другому. Он наденет шапку, проберется в банк и возьмет деньги. Много…много денег.
И в школу больше не вернется. Никогда. Он будет баснословно богат и будет заниматься тем, чем всегда хотел заниматься – литературным творчеством. Купит себе дом где-нибудь на Бали или на какой-нибудь Мадейре, и станет знаменитым писателем. Огромный дом с колоннами, бассейном, множеством комнат.
Он представил, как он – высокий, стройный, с зачесанными назад волосами, в черном смокинге – идёт через анфиладу комнат, открывая одну за другой все двери. Вот он открывает последнюю дверь, выходит на просторную террасу, и перед ним простирается море, нет лучше – океан… Океан бушует у его ног, и весь мир лежит у его ног. Он станет властелином мира!
"Я теперь всё могу! – раздувая ноздри, думал Прусаков. – Все!"
Он потряс кулаками в воздухе, словно угрожая кому-то:
– Они у меня узнают. Все узнают!
И Оля узнает. Вот когда она пожалеет, что выбрала того красавчика. Папенькиного сынка. Которого целыми днями по телику крутят. Депутата -кандидата. Владельца заводов и пароходов… Очень пожалеет. А Прусаков ещё подумает – принимать ли её назад.
А впрочем, зачем ему Ольга? Она слишком стара для него. Ей, как и ему, почти сорок. Фи! Теперь, когда у него будут миллионы, он сможет завести себе любую красотку, какую только пожелает!
Он вскочил с дивана, снова возбужденно заходил по комнате.
– Теперь заживу!
Потер ладони, прижал к пылающим щекам.
– Уф! Что-то жарко! Как в Бразилии!
Подошел к окну, открыл форточку. Пахнуло вкусным морозным духом.
Аркадий Петрович втянул этот свежий холодный воздух.
Да, – подумалось ему, – в Бразилии или на Бали такого воздуха не будет. И снега не будет… И почему-то вдруг взгрустнулось, словно печальная мелодия тоненько зазвучала где-то рядом…
Внизу на площадке перед домом дети лепили снежную бабу. Мальчик лет пяти в клетчатом пальтишке катил огромный снеговой шар, то и дело падая в сугробы. Девочка постарше со смехом поднимала его, ставила на ножки, стряхивала снег.
Прусакову вспомнилось, как в детстве он вот так же играл на этой площадке. Он отвернулся от окна. На экране загорелая девушка входила в набегающую волну, белозубо улыбалась.
Прусаков подошел к серванту, достал красную толстую папку.
Издательства всё время отказы присылают. А вот если у него появятся деньги, он сможет, наконец, издать сборник своих стихов.
– Ресниц твоих задумчивые стрелы меня сразили просто наповал… – торжественно продекламировал он. Вдруг как-то скучно засосало под ложечкой.
"Нет, – уныло подумал он, – баловство всё это. Таким как они, – он взглянул на полку с толстыми томами классиков, – всё равно не стану, даже за большие деньги…"
– Ну и ладно, – он засунул папку подальше в сервант, – можно и без этого. Можно просто ничего не делать. Цветы разводить или лошадей, или, к примеру, кроликов.
А как же школа? – вдруг подумалось грустно. – Как же его ученики: седьмой "а", восьмой "б", десятый "г"… И даже эти несносные девчонки из старших классов? На прошлом уроке он читал им Пастернака: "и падали два башмачка со стуком на пол, и воск слезами с ночника на платье капал…". Они вдруг все разом притихли, заслушались, глаза заблестели.
Как же он без всего этого?
И почему он должен что -то доказывать? И кому? Оле? Она свой выбор сделала уже давно. Себе? Про себя он и так всё знает.
Алёне Ивановне? Но ведь он и без того догадывается, почему она допекает его своими замечаниями. И почему в те моменты, когда считает, что никто её не видит, смотрит на него такими глазами…
И вообще, зачем ему дом у чёрта на куличках, бушующий океан, какие– то там анфилады и целый мир у ног?
Разве сможет он жить без своего двора, без своего города?
И в банк он не пойдет, и в бутик за дубленкой не пойдет, и в ресторан тоже… Воровство оно и есть воровство. Для чего на каждом уроке он рассказывает детям о справедливости и долге, если сам пойдёт грабить?
– Эх ты! – укоризненно сказал он шапке, покоившейся на диване, словно черная кошка, свернувшаяся в клубок. – Соблазн от тебя один, провокация…
Брезгливо, двумя пальцами он взял шапку, отнес в прихожую и, преодолевая желание ещё раз – последний – примерить её, бросил в старый выцветший пакет.
– Отнесу завтра обратно тёте Вале.
Потом он постоял перед зеркалом, пригладил взъерошенные волосы, улыбнулся ободряюще загрустившему отражению. Вернулся на диван, уютно скрипнувший под тяжестью его тела.
Загорелая девушка на экране лежала на жёлтом песке. Песчинки прилипли к влажному плечу, в черных волосах заманчиво белел крупный неведомый цветок.
"Ну и ладно…" – подумал Аркадий Петрович, засыпая. Он проспал до самого вечера, и ему снилось, что он стоит на террасе своего громадного дома, носки его новых английских туфель лижет пенная океанская волна, а рядом в гамаке качается Алёна Ивановна с белым цветком за ухом и кокетливо грозит ему пальцем.
На следующий день он пришёл в школу в осенней куртке и синем берете, и первым делом отправился к тёте Вале.
Вместо тёти Вали в подсобке возилась незнакомая тучная молодуха.
– А где тётя Валя? – спросил Прусаков.
– На больничном она, – сказала молодуха, сильно окая. – Пока я за неё. Временно.
– А что с ней? Давление? – искренне поинтересовался Прусаков.
– Может, и давление. Говорит, голоса слышать стала. А вы чего хотели -то?
– Да вот шапку я у неё одалживал. Куда её теперь? – почему-то волнуясь, спросил Аркадий Петрович.
– Куда? Да кто ж её знает? Ну, вот сюда повесьте, что ли… здесь всякий хлам хранится… – сказала молодуха, открывая узкий, выкрашенный коричневой краской, старый шкаф, в котором стояли швабра со сломанной ручкой, ведро с отбитой эмалью, развалившаяся стремянка.
Прусаков помедлил немного и, в последний раз взглянув на тёмный, в катышках, комок, повесил шапку на гвоздик, вбитый в боковую поверхность шкафа. Потом плотно прикрыл скрипнувшую дверцу и, не торопясь, пошёл в свой кабинет.
– Аркадий Петрович! – окликнула его в коридоре Алёна Ивановна.
– Чёрт, не успел! – вздохнул Прусаков и медленно повернулся на голос.
– Зайдете ко мне после уроков! – Алёна Ивановна одарила его одним из своих суровых взглядов, от которых обычно у него по спине бежал холодок. – Нам нужно серьезно поговорить… – директриса сделала многозначительную паузу, – о вчерашнем…
– Хорошо, Алёна. Обязательно зайду. Мне тоже нужно поговорить с тобой, – серьезно, без прежней, всегда чуть-чуть заискивающей, улыбки, произнес Прусаков, и, краем глаза заметив, что суровое выражение лица Алёны Ивановны сменилось на ошеломленное, вошел в класс.
Молодая женщина, заменяющая тетю Валю, долго разглядывала шапку.
– Старая какая… – вздохнула она, – висит здесь, пылится зря. Не нужна, поди, никому. Отвезу-ка я её отцу в деревню. Пригодится, что уж шибко модничать, – дрова колоть, или в сараюшке прибраться. Всё в дело. А то висит тут понапрасну. Место только занимает.
Запах асфальта, нагретого солнцем…
Глава первая
Эта земля – из глины и пыли. Коричневой глины и желтовато-бежевой перламутровой пыли. Дина знает эту глину и эту пыль на ощупь. Набирает полные ладони. Сцеживает между пальцами.
Глину в этих краях замешивают с песком и соломой и строят дома, зимой хранящие тепло, летом – прохладу. Пыль невесомым слоем лежит всюду, где еще нет асфальта. Она нагревается на безжалостном среднеазиатском солнце так, что если опустить в ее ласковую шелковистость босую ступню, можно обжечься. Эту горячую пыль гонит по улицам ветер-афганец, вихрем поднимая желтые столбы к самому небу. Редкие дожди прибивают ее к земле, и тогда она пахнет обморочно сладко, незабываемо…
Если ноздреватые комья сухой глины смешать с водой, можно лепить все, что пожелаешь – кувшины, горшки, фигуры людей и животных. Глина такая мягкая в руках, податливая. Она так забавно чавкает в ладошках, послушно принимая форму лепешки или шара. Готовые фигурки, застывая на солнце, покрываются мелкими трещинками, и тогда их снова приходится замазывать жидкой глиной.
Если не хочется лепить, можно подняться на берег канала, и сесть под старой раскидистой ивой. Покидать камушки в воду или просто понаблюдать, как кофейного цвета вода полощет тонкие ивовые ветви. Листочки дрожат, перекручиваются, трепещут, тонут и снова всплывают.
Можно уйти дальше вдоль берега – туда, где густые заросли камыша тянутся на много километров вперед. Дина уверена: если очень долго идти берегом, можно, в конце концов, прийти в какое-нибудь удивительное место. Может быть, это будут луга, на которых пасутся послушные, почти ручные, кони. Может быть, мандариновые или апельсиновые рощи. А может быть, канал расширяется, превращаясь в огромную реку, перетекающую в море, о котором столько рассказывал папа.
Папа говорил, что море за сотни тысяч километров от этих краев. И что мандарины и апельсины растут только в южных приморских странах. Но ведь папа бросил Дину, и теперь она может придумывать все, что ей заблагорассудится.
Мама не хочет больше говорить об отце. И Дине не разрешает.
"Папа!" – говорит вслух Дина, когда остается одна, и так странно, так непривычно звучит это слово, оно словно потеряло свой смысл, стало чужим.
Дина часто бродит одна. И теперь ей никто не мешает. У мамы своя жизнь – новая… Новый муж, новая квартира… Две просторные комнаты, большой балкон. И пахнет новым – краской, известкой. Не так уж все и плохо. "Иди, погуляй", – говорит мама. Новый двор, новые подружки – три девочки, сестры-погодки, крымские татарочки – большеглазые миловидные.
Но Дина скучает по старому двору, по маленькой квартире на первом этаже старого дома, в которой жила с мамой, папой, бабушкой, двоюродной сестрой Алей.
Скучает по солнечной веранде, выходящей прямо на улицу. Там и сейчас стоит большая железная кровать, покрытая клетчатым одеялом, на которой так хорошо было расположиться со всеми игрушками. На полу между кроватью и стеной – самодельный узорчатый половик. В углу – кладовка, которую запрещалось открывать. Кладовка манила множеством интереснейших вещей – лейка, моток проволоки, старая керосинка. Открывать кладовку строго запрещалось, но так хотелось.
За окном бабушкин огород – несколько грядок с зеленью, и бабушкина гордость – два огромных розовых куста. Запах этих роз залетал в открытое окно, оконные стекла нагревались солнцем, жужжали пчелы.
Дина с Алей играли в дочки-матери, рисовали принцесс с золотыми волосами. Бабушка пекла вкусные пирожки с яблочным повидлом и приносила им на веранду. Они ели сами, угощали своих игрушечных дочек.
Аля – тихая, послушная. Она никогда не кричит, не озорничает, не смеется громко. И повсюду ходит за Диной как хвостик. Дина старше Али всего на четыре месяца, а кажется, что на два года. Дина – высокая, крепкая, Аля – худенькая, маленькая.
Мама все время старалась, чтобы и игрушки у девочек были одинаковые, и одежда. И папа покупал все поровну. Но не всегда получалось, чтобы все одинаково. Подарили как-то маме на работе немецкую куклу. Теперь у Дины была, а у Али нет. Ах, какая это была кукла! Дина до сих пор помнит – стоит закрыть глаза – льняные волосы, ярко красный рот, совсем как настоящие длинные ресницы. И платьице – все в кружевах, и белые носочки, и черные лакированные туфельки с блестящей застежкой. Дина не спускала куклу с рук, конечно, давала сестренке поиграть, но не часто – ведь самой хотелось. Аля особо не просила, но эта кукла ей очень нравилась. Бабушка купила бы, она ничего не жалела для Али, но достать такую же было невозможно.
Сейчас Дина отдала бы эту куклу навсегда Але. И ни разу бы не попросила назад, даже на минуточку, только бы Аля вернулась. Но Дина уже усвоила: иногда те, кого ты любишь, просто исчезают. И больше не возвращаются, даже если очень сильно захотеть.
– Иди, погуляй, – говорит мама. И Дина уходит из новой квартиры, в которой чувствует себя лишней. Уходит бродить… Навещает старый двор. Подолгу сидит на уютной скамеечке у старого подъезда.
Ей кажется, что все уменьшилось в размерах с тех пор, как она уехала в новый дом. Скамеечка стала ниже. И виноградные лозы, обвивающие столбы, врытые у самых подъездов, теперь нависают над самой головой. Съежились сами дома – двухэтажные, с открытыми лестницами, с верандами, выходящими прямо во двор. Все стало меньше, ниже, уже. Наверное, просто Дина выросла.
К бабушке она не заходит. Ей кажется, что бабушка сердится на нее. Теперь абика осталась совсем одна. Мама с Диной переехали, Алю забрала ее мать – непутевая мамина сестра, тетя Лиля. Когда-то она бросила Алю в роддоме и сбежала. Бабушка, сгорая от стыда перед соседями, забрала внучку сама. С тех пор Аля жила с бабушкой и Дининой семьей. Тетя Лиля иногда приезжала навестить Алю. И мама всегда уходила из дома, забрав с собой Дину, она видеть не могла младшую сестру, чтобы не поругаться.
Дина вспоминает тот день, когда тетя Лиля приехала за Алей.
– Не отдам, – сказал бабушка и закрыла собой внучку.
– Не имеешь права, – сказала тетя Лиля. – Она – моя дочь.
– Что-то ты поздно об этом вспомнила.
– Она поедет со мной.
– Ляльку новую нянчить? Что же ты и ее в роддоме не оставила?
– А ты хочешь, чтобы оставила? Не отдашь Алю, и эту оставлю.
– Совести у тебя нет! – вмешалась мама.
– А ты молчи. Не лезь, куда не просят. Сначала в своей жизни разберись. Думаешь, не знаю, что от тебя журналист твой сбежал. Довела мужика?
– Замолчи… – сказала мама и посмотрела на Дину.
– Собирайся, дочка! – сказала тетя Лиля и стала собирать Алины вещи в сумку. – Нам быстрей надо, я маленькую хозяйке оставила. Она голодная уже, наверное, ревет вовсю. Давай быстрее!
– Отец ребенка-то кто? – спросила бабушка и сама стала помогать собирать вещи. – С тобой живет, не ушел?
– Не ушел, – сказала тетя Лиля и снова зло посмотрела на маму. – От меня мужики просто так не уходят.
– Дина, давай сходим к тете Свете. Она звала нас сегодня котят посмотреть, – сказала мама, взяв Дину за руку и направляясь к двери.
– Сейчас, мама! – Дина побежала к своему сундучку с игрушками. Она достала заветную куклу, принесла Але.
– Возьми, пусть она у тебя будет.
– Спасибо, – прошептала сестренка, прижимая куклу к себе.
Тетя Лиля вырвала куклу из рук:
– Не надо у них ничего брать! Я тебе сама куплю такую!
Аля заплакала. Мама схватила Дину за руку и увела.
Когда они вернулись, Али уже не было.
Вещи были разбросаны по всей квартире, бабушка сиротливо сидела на своей табуретке.
Немецкая кукла лежала на кровати и глядела широко открытыми глазами в потолок.
– Что же теперь делать? – спросила бабушка.
Мама развела руками
– Я говорила тебе, оформляй Альбину на себя. Что ты тогда мне сказала? Что нужно дать Лиле шанс, что вдруг она исправится, захочет сама воспитывать ребенка. Теперь ничего не сделаешь, по закону она – мать. Ты все время так. Лиля, Лиля… Вот тебе твоя Лиля…
Мама всегда считала, что бабушка любит Лилю больше.
Когда папа не вернулся, бабушка сказала маме:
– Ну что ж, этого и следовало ожидать.
– А ты и рада, – сказала мама и заплакала.
* * *
– Любовь надо заслужить, – часто говорит мама, и Дина очень старается. Она первая ученица в классе, поет в школьном хоре, читает стихи на всех праздниках.
Но маме как будто все равно. После окончания третьего класса Дина принесла табель с одними пятерками, но мама даже не похвалила. Просто положила табель в коробку с документами.
Все время после работы и выходные мама проводит с дядей Володей.
А для Дины всегда находятся дела: помыть посуду, сходить за хлебом.
– Ну, или просто почитай в своей комнате, или погуляй, – говорит мама.
С дядей Володей Дина почти не разговаривает. Если бы он не появился, думает она, они с мамой непременно отправились бы на поиски отца. А теперь мама забыла и про папу, и про Дину, и помнит только своего Володю.
– Разве дядя Володя тебе не нравится? – спросила как-то мама. – Он может быть твоим другом… – она помолчала, – а потом, когда вы подружитесь, может быть даже… – мама снова помолчала и сказала чуть слышно – … твоим папой.
– Я во двор, – сказала Дина, – меня Сафаровы ждут.
И она ушла. Хотя никто ее во дворе не ждал, сестры еще утром уехали куда-то с родителями.
Дядя Володя не похож на папу. Он совсем молодой, и похож на десятиклассника Валерку из второго подъезда.
И волосы у него светлые.
– Золотые, – говорит мама и треплет дядю Володю по волосам.
Дине не нравятся его волосы, и не нравится, как мама смотрит на него. Раньше она смотрела так на папу.
На Дину мама теперь почти не глядит. И часто сердится на нее. Как будто это Дина виновата в том, что папа не захотел вернуться к ним из своей командировки, нашел себе другую.