– Изволили отыскать? – воскликнул хозяин. – Простите меня великодушно, – продолжал он умоляющим голосом, – я сейчас было хотел, по вашему приказанию, ехать к нему, да лекаря прождал. Клеопатра Григорьевна у меня очень нехороша.
– Ничего, я уж съездил. Какая, однако, странная семья: в доме грязь… сырость… бедность… жена какой-то совершенный урод, да и сам-то: настоящий уж комик… этакой уморительной физиономии я и не видывал: оборванный, нечесаный, а неглупый человек и буф должен быть отличнейший.
– Я докладывал ведь вам: необыкновенный, говорят, актер.
– Это видно даже по любви его к искусству. Представьте себе, только что я намекнул о театре, побледнел даже весь как полотно, глаза разгорелись и говорить уж ничего не может.
– Скажите, пожалуйста! Ну, да, впрочем, и честь для него велика – из каких-нибудь писарей быть приглашену в благородное общество – и это не безделица.
– Конечно. Приезжайте обедать.
– Клеопатра Григорьевна очень больна.
– Ну, что же такое? Вы не поможете.
– Конечно, Аполлос Михайлыч, – приеду-с.
От Вейсбора Дилетаев проехал к Матрене Матвевне, о которой я уже упоминал и с которой у него, говорят, что-то начиналось. По его назначению, она должна была играть в его комедии маркизу, а в "Женитьбе" сваху.
При всех своих свиданиях Аполлос Михайлыч с Матреной Матвевной имели всегда очень одушевленную беседу, потому что оба они любили поговорить и даже часто, не слушая друг друга, торопились только высказать свои собственные мысли.
Едва только гость появился в зале, где сидела Матрена Матвевна, сейчас же оба вместе заговорили.
– Вхожу в храм волшебницы, с преклоненными коленами, с мольбою и просьбою, – произнес Аполлос Михайлыч.
– Это я знаю… все знаю… согласна и рада!.. Извиняюсь только, что вчера не могла приехать, потому что была в домашнем маскараде.
– Вы еще похорошели, Матрена Матвевна.
– А вы еще более стали льстец!
– Нет, какой я льстец – старик… хилый… слабый… я могу только в душе восхищаться юными розами и впивать их дыхание.
– Не старик, а волокита, льстец и повеса.
– Не верю, не верю обетам коварным, а буду умолять вас принять на себя роли, которые вы, конечно, превосходно сыграете, потому что отлично играете стариками. Я их сам для вас перепишу.
– Давайте, я все выучу и сыграю. Когда вы состареетесь?
– Я уж и теперь старик!
Матрена Матвевна покатилась со смеху.
– Ха, ха, ха… Он старик! Актер… поэт… он старик! Совсем все устроили?
– Почти совсем.
– Дарья Ивановна была?
– Да, – вчера была.
– Она играет?
– Должна.
– Она влюблена в вашего Мишеля.
– Она замужем.
– Что ж такое! Ах, каким постником притворяется, а сами что делаете?
– Я вдовый.
– Ну да, конечно, это оправдание. Отчего Фанечку не выдаете замуж?
– Женихов нет!
– Ну, что это вы говорите, – выдавайте!.. Право, грешно так девушку держать.
– Я, с своей стороны, согласен хоть сейчас; но никого в виду нет.
– А Рагузов! Она вам, право, связывает руки.
– Конечно, но он не сватается, да и чужды они как-то очень друг друга; может быть, теперь сблизятся. Он будет читать "Братья-разбойники", – пресмешной человек… О чем вы задумались?
– Так, что-то грустно… Что моя жизнь? Хожу, ем, сплю и больше ничего.
– От вас зависит…
Матрена Матвевна усмехнулась.
– Отчего ж от меня?
– Вы не любите стариков.
– Напротив, я только и люблю мужчин пожилых лет.
– Приезжайте-ка к нам обедать.
– Обедать?.. Хорошо.
Дилетаев начал прощаться. Хозяйка подала ему свою белую и полную ручку, которую тот поцеловал и, расшаркавшись, вышел молодцом. Отсюда он завернул к Никону Семенычу, которого застал в довольно странном костюме, а именно: в пунцовых шелковых шальварах, в полурасстегнутой сорочке и в какой-то греческой шапочке. На талии был обернут, несколько раз, яхонтового цвета широкий кушак, за которым был заткнут кинжал. При входе Аполлоса Михайлыча он что-то декламировал.
– Разбойник! Совершенный разбойник! – проговорил тот.
– Я всю ночь все обдумывал: надобно большое искусство, чтобы вышло что-нибудь эффектное, – говорил хозяин, протягивая руку.
– А костюм-то разве не эффектен? Да вы, мой милый, поразите всех одною наружностию.
– Мне хочется кое-что к поэме прибавить.
– Прибавляйте, пожалуй.
– Именно, прибавить в том месте, где говорится:
Бывало, в ночь глухую
Заложим тройку удалую,
Поем, и свищем, и стрелой
Летим над снежной глубиной.
Я переделал так:
Бывало, в ночь глухую,
Тая в груди отвагу злую,
Летим на тройке вороных,
Потешно сердцу удалых!
Мы, мразный ветр в себя вдыхая,
О прошлом вовсе забывая,
Поем, и свищем, и стрелой
Летим над снежной глубиной.
Это будет сильнее.
– Чудесно! Право, чудесно!.. Какого, батюшка, сейчас актера достал я, – чудо! Приезжайте обедать.
– Не знаю, поутру можно ли. Я думаю много переменить в пиесе.
– Ну, хоть вечером.
– Вечером буду.
Аполлос Михайлыч завернул также и к судье и здесь было получил неприятное известие: Осип Касьяны решительно отказывался играть, говоря, что он совершенно неспособен и даже в театре во всю свою жизнь только два раза был; но Дилетаев и слышать не хотел.
– Что вы там, почтеннейший Осип Касьяныч, ни говорите, как вы ни отказывайтесь, мы вам не поверим: вы будете играть и прекрасно сыграете, потому что вы человек умный, это знают все, и сегодняшний вечер пожалуйте ко мне.
У судьи вытянулось лицо.
– Хоть на сегодняшний вечер увольте меня, Аполлос Михайлыч, – проговорил он, – право, я даже все мои обязанности нарушаю с этим театром.
– Вы ваших обязанностей никогда не нарушали, – этого никто о вас не смеет и подумать, – решил Дилетаев и, снова попросив хозяина не расстраивать отказом общее дело, уехал.
– Провалился бы ты с своими вечерами! Совсем сблаговал, дурак этакой, – проговорил ему вслед судья.
Дома Аполлос Михайлыч имел еще неприятную сцену с племянником, который тоже отказывался играть и на которого он так рассердился, что назвал его безмозглым дураком и почти выгнал из кабинета.
По отъезде Дилетаева Рымовы несколько времени не говорили между собою ни слова. Комик сел и, схватив себя за голову обеими руками, задумался. Приглашение Аполлоса Михайлыча его очень взволновало; но еще более оно, кажется, встревожило Анну Сидоровну. Она первоначально начала утирать глаза, на которых уже показались слезы, и потом принялась потихоньку всхлипывать.
– Это что еще такое? – сказал Рымов с досадою.
– Так… ничего… – отвечала Анна Сидоровна, – опять!.. – произнесла она и начала всхлипывать громко.
– Что опять?
– Опять!.. – отвечала она и заревела.
– Ах ты, дура… дура! – произнес, качая головой, Рымов, который, видно, догадывался, на что метит жена.
Анна Сидоровна продолжала плакать.
– Разбойник… душегуб! – говорила она рыдая. – Точно бес-соблазнитель приехал подмывать. Чтобы ни дна ни покрышки ему, окаянному, – только бы им, проклятым, человека погубить.
Рымов усмехнулся.
– Чем же он погубит?
– Всем он вас, Виктор Павлыч, погубит, решительно всем; навек не человеком сделает, каким уж вы и были: припомните хорошенько, так, может быть, и самим совестно будет! Что смеетесь-то, как над дурой! Вам весело, я это знаю, – целоваться, я думаю, будете по вашим закоулкам с этими погаными актрисами. По три дня без куска хлеба сидела от вашего поведения. Никогда прежде не думала получить этого. – Бабы деревенские, и те этаких неприятностей не имеют!
– Все промолола? – спросил Рымов.
– Нечего мне молоть! Давно я такая… давно уж вы в эти дела-то вдались, так уж мне и бог велел разум-то растерять.
– Именно, давно уж ты из ума выжила; прежде – проста была, а теперь уж ничего не понимаешь. Вразумишь ли тебя, что театр – мое призвание… моя душа… моя жизнь! Чувствуешь ли ты, понимаешь ли ты это, безумная женщина?
– У вас все душа! Кто вас ни позови, – вам всякий будет душа, только жена не нравится.
Рымов махнул рукою.
– В пять лет бог дает удовольствие, так и то хочет отнять, – начал он.
Анна Сидоровна горько улыбнулась.
– Великое удовольствие: как над дураком будут смеяться! Видела я вас, Виктор Павлыч, своими глазами видела – и на человека-то не были похожи. Обманывать меня нечего, другого вам хочется.
– Чего же другого-то?
– Известно, чего все мужчины хотят.
– Ну да, конечно: красавец какой, – так и кинутся все!
– Кидались же ведь прежде.
– Ах ты, жалкое создание, в тебе целый дьявол ревности сидит, ты ничего не видишь, ничего не понимаешь. Это благородный спектакль, – вбей хоть ты это-то в свою голову: тут благородные дамы и девицы. Неужели же они и повесятся мне на шею? Они, я думаю, и говорить-то не станут со мной.
– Не хитрите, сделайте милость, не хитрите, Виктор Павлыч! Все я очень хорошо понимаю, и понимаю, почему это вам так хочется.
– Почему мне хочется? Вот этого-то ты, я думаю, уж совсем не понимаешь. Мне хочется потому, что хотелось этого Шекспиру и Шиллеру, – потому, что один убежал из отцовского дома, а другой не умел лечить – вот почему мне хочется!
– Что вы мне приятелей-то приводите в пример. В Москве еще я это от вас слыхала. Такие же пьяницы, как вы.
– Молчи, дура! Не говори по крайней мере об этих людях своим мерзким языком.
– Ругайтесь, ругайтесь! Прибейте еще! Убить, я думаю, рады меня… Пьяница… бездомовщик! Уморил бы с голоду, кабы не мои же родные дали место.
Анна Сидоровна начала опять реветь.
– Ну да, – проговорил Рымов, – я хочу играть, буду играть, хоть бы тебя на семь частей разорвало.
Последние слова он произнес в сильном ожесточении. Анна, Сидоровна хотела было что-то возражать.
– Молчи! – вскрикнул Рымов, ударив кулаком по столу.
III
Вечер испытательного чтения
Художественный вечер Аполлоса Михайлыча, назначенный собственно для испытания талантов, начался часов в семь. Все уже были почти налицо. Хозяин приготовлялся начать чтение.
– Рымов! – доложил слуга.
– А!.. – произнес хозяин. – Проси.
– Я чрезвычайно боюсь, не пьян ли он? – заметил Юлий Карлыч судье.
– Не без того, я думаю; заварите уж вы кашу с вашими актерами, – проговорил тот и взглянул в угол.
К удивлению многих, комик явился во фраке, в белой манишке, с причесанными волосами и совершенно уж не пьяный.
– Милости прошу! – проговорил хозяин, вставая. – Здесь вы видите все поклонников Мельпомены, и потому знакомиться нечего; достаточно сказать этого слова – и, стало быть, все мы братья. Господин Рымов! – прибавил Аполлос Михайлыч прочим гостям, из коих некоторые кивнули гостю головой, а Юлий Карлыч подал ему руку.
– Прошу присесть, – продолжал Дилетаев, указывая на ближайший стул. – Между нами нет только нашего великого трагика, Никона Семеныча. Он, вероятно, переделывает свою поэму; но мы все-таки начнем маленькую репетицию по ролям, в том порядке, как будет у нас спектакль. Сначала моя комедия – "Исправленный повеса", потом вы прочтете нам несколько сцен из "Женитьбы", и, наконец, Никон Семеныч продекламирует своим громовым голосом "Братья-разбойники"; Фани протанцует качучу, а Дарья Ивановна пропоет.
На такое распоряжение хозяина никто не отвечал. Дарья Ивановна пересмехнулась с Мишелем, судья сделал гримасу, Юлий Карлыч потупился, комик отошел и сел на дальний стул. Аполлос Михайлыч роздал по экземпляру своей комедии Матрене Матвевне и Фани.
– Пожалуйста, Матрена Матвевна, не сбивайтесь в репликах, то есть: это последние слова каждого лица, к которым надобно очень прислушиваться. Это – главное правило сценического искусства. "Театр представляет богатый павильон на одной из парижских дач". Вам начинать, Матрена Матвевна!
Вдова начала:
– Действие первое. Явление первое.
– Позвольте, почтеннейшая! Зачем уж это читать? – перебил хозяин. – Это все знают. Начинайте с слова: "Ах, да!".
– Сейчас, сейчас, – отвечала Матрена Матвевна и снова начала:
Ах, да! Все говорят о вас, виконт,
Что вы от света стали отставать
И бродите день целый под окном
Какой-то Дульцинеи…
– Вы читаете недурно; но надобно более обращаться ко мне, – заметил хозяин и начал самым развязным тоном:
Я брожу?
Налгали вам, маркиза, на меня;
Я провожу весь день в Пале-Рояле !
Играю, ем, курю и пью вино,
Затем, чтоб, нагрешивши вдоволь,
Исправиться на ваших балах вновь.
– Подхватывайте скорее, Матрена Матвевна!
Вдова торопливо взглянула в книгу и зачитала:
Смешно вам,
Смейтеся, маркиза, ваша воля!
Но если б в самом деле…
– Attendez, madame ! – воскликнул Аполлос Михайлыч. – Вы читаете мой монолог, – как вы торопливы!
– Виновата! – сказала Матрена Матвевна, немного вспыхнув, и снова начала:
Нет, нет, позвольте вам не верить!
Вы страстно влюблены в какую-то
Кухарочку, гризетку или прачку.
Смешно, виконт, мне это. –
Смешно вам? –
подхватил хозяин. –
Смейтеся, маркиза, ваша воля!
Но если б в самом деле я хотел
Кого-нибудь когда-нибудь любить,
Так не влюбился бы в вас, светских дам,
А сердце отдал бы простой крестьянке.
Матрена Матвевна подхватила:
Затем, что обмануть несчастных легче.
– Вы хорошо произносите, но немного скоро и однообразно: нет перелива в голосе… – заметил Аполлос Михайлыч.
– Я теперь еще не знаю наизусть, а я выучу.
– Уверен, уверен, моя почтеннейшая, что выучите и будете превосходны. Как вы, Виктор Павлыч, находите наше чтение и комедию, – а?
– Стихи произносить очень трудно, – отвечал тот.
– Совершенно согласен: тут надобно, особенно в комедии, высшее классическое искусство. Я думаю, вы могли заметить, что я в своем чтений много заимствовал у Катенина , которого несколько раз слыхал и прилежно изучал.
Затем снова началось чтение. Матрена Матвевна часто мешалась в репликах, но зато сам хозяин необыкновенно одушевлялся, и в том месте, где виконт высказывает маркизе, что он ее не любит, Аполлос Михайлыч встал и декламировал наизусть.
– Как отлично Аполлос Михайлыч читают! – отнесся Юлий Карлыч к судье.
Тот только почесал затылок; комик сидел насупившись; Мишель что-то шептал на ухо Дарье Ивановне, которая, чтоб удержаться от смеха, зажала рот платком. Фани вся превратилась в слух и зрение и, кажется, с большим нетерпением ожидала, когда очередь дойдет до нее; наконец, пришла эта очередь. По ходу пьесы она сидит одна, в небольшой комнате, шьет себе новое платье и говорит:
Виконт! О милый мой виконт!
Я для тебя спешу скорей надеть
Тобою подаренный мне наряд!
Ты, может, будешь, друг бесценный,
Любить меня еще сильнее в нем
Так читала девушка и читала с большим чувством. Затем является виконт, сначала страстный, потом задумчивый; гризетка испугалась: она думает, что он ее разлюбил; но он только вспомнил о маркизе, вспомнил, как она смеялась над его любовью, и еще более возненавидел эту женщину. Он рассказал своей возлюбленной; но она ему не верит и начинает его ревновать.
Вся эта сцена очень удалась, может быть, более потому, что два действующие лица не сбивались в репликах и читали все на память. Дилетаев вставал, ходил, садился около Фани и целовал ее руки; под конец явления Юлий Карлыч и Матрена Матвевна захлопали в ладош ", и последняя поклялась к завтрашнему же дню так же твердо выучить роль, как Фани, и просила Аполлоса Михайлыча приехать поутру поучить ее. Второе и последнее действие было также прочитано с большим одушевлением со стороны Аполлоса Михайлыча и Фани и с большим старанием Матреною Матвевною, которая была уже не так однообразна, но по торопливости характера все-таки ошибалась иногда в репликах и не совсем верно выражала акцентом голоса мысль монолога, но Дилетаев следил внимательно и очень часто делал вдове дельные замечания.
– Мы со сцены сходим, – произнес он, – теперь, Виктор Павлыч, ваша очередь – потешьте вы нас вашим чтением. Мне бы очень желалось, чтобы каждое действующее лицо читало за себя; но у меня книжка одна, и роли еще не списаны. Прочтите уж вы одни то, что я отметил для нашего представления, да еще вас прошу пропускать те места, которые зачеркнуты карандашом. Они могут произвести на наших дам неприятное впечатление.
Комик, слушавший чтение всей комедии Дилетаева с грустным лицом, встал.
– Посмотрите, как у него руки дрожат, должно быть, он пьян, – заметил Мишель.
– Какой он странный, неприятно даже видеть: что он – лакей, что ли, чей-нибудь? – спросила его Дарья Ивановна.
– Должно быть, побочный сын Мельпомены.
– Перестанете ли вы меня смешить! Я, право, уеду.
– Бога ради, не погубите меня… Я не буду, честное слово, не буду, – отвечал молодой человек и закурил папиросу.
Комик подошел к столу и сел.
– Не любите ли вы пить воду с сахаром при чтении? – спросил хозяин.
– Нет-с, ничего; я и так прочту, – отвечал тот.
– Ему бы стакан водки для смелости закатить, – проговорил тихонько судья Юлию Карлычу.
– Ай, сохрани господи! Он нас всех приколотит, – отвечал тот.
– И хорошо бы сделал, чтобы глупостями-то не занимались.
Комик наконец начал чтение, по назначению Аполлоса Михайлыча, с того явления, где невеста рассуждает с теткою о женихах и потом является сваха. С первого почти его слова Матрена Матвевна фыркнула, Аполлос Михайлыч усмехнулся, Вейсбор закачал головой, Фани с удивлением уставила на Рымова свои глаза; даже Осип Касьяныч заглянул ему в лицо. Смех и любопытство заметно начали овладевать всеми. Вдова, Юлий Карлыч и Фани хохотали уже совершенно, Дилетаев слушал внимательно и по временам улыбался. Судья тоже улыбался. Мишель и Дарья Ивановна перестали говорить между собою. Чтение Рымова было действительно чрезвычайно смешно и натурально: с монологом каждого действующего лица не только менялся его голос, но как будто бы перекраивалось и самое лицо, виделись: и грубоватая физиономия тетки, и сладкое выражение двадцатипятилетней девицы, и, наконец, звонко ораторствовала сваха. С появлением женихов все уже хохотали, и в том месте, где Жевакин рассказывает, как солдаты говорили по-итальянски, Аполлос Михайлыч остановил Рымова.