– Вот именно, – согласился я. – Если только мне удастся выбраться из этой сумасшедшей страны, сохранив рассудок, я буду рассекать надвое всякого, кто только посмеет заикнуться мне о том, что ждет меня за гробом.
Нигде больше нельзя было отыскать таких смутьянов. Решительно все на свете они сводили к вопросам благочестия или богохульства. Мастера вести споры о всяких тонкостях веры, они были не в силах постичь римскую идею государства. Политика для них становилась религией, а религия – политикой. В результате у каждого прокуратора хватало забот и хлопот. Римские орлы, римские статуи, даже щиты Пилата – все считалось преднамеренным оскорблением их религиозного чувства. Имущественная перепись, проведенная римлянами, вызвала большое негодование. Однако без нее нельзя было установить налоги. И тут все начиналось сначала. Налоги, взимаемые государством, – преступление против их закона и их Бога. О, этот закон! Он не имел ничего общего с римскими законами. Это был их собственный закон, дарованный им Богом. Находились фанатики, убивавшие всякого, кто нарушал этот закон. А если бы прокуратор решил покарать такого фанатика, застигнутого на месте преступления, тотчас бы вспыхнул бунт, а может быть, и восстание.
Все, что делали эти странные люди, они делали во имя Божье. Те из них, кого мы, римляне, называли "тавматургами", творили чудеса в доказательство правильности своего вероучения. Мне всегда казалось полнейшей бессмыслицей доказывать правильность таблицы умножения путем превращения жезла в змею или даже в двух змей, однако именно это и проделывали тавматурги, и это неизменно вызывало волнения в народе.
О небожители, сколько же там было сект! Фарисеи, ессеи, саддукеи – их был целый легион! И едва успевала возникнуть новая заумная секта, как она тотчас же обретала политическую окраску. Прокуратору Копонию, одному из предшественников Пилата, немало пришлось потрудиться, чтобы подавить гавланитский мятеж, начавшийся именно таким образом в Гамале.
Когда я в последний раз заехал в Иерусалим, среди евреев было заметно необычное волнение. Они собирались толпами, горячо обсуждали что-то и кричали во всю глотку. Некоторые предрекали конец света, другие удовлетворялись меньшим и предсказывали лишь крушение Иерусалимского храма. А отъявленные бунтовщики твердили, что пришел конец римскому владычеству и скоро возродится еврейское царство.
Пилат тоже как будто был весьма встревожен. Я видел, что ему приходится нелегко. Но надо сказать, что он оказался столь же тонким политиком, как и они: узнав его получше, я готов был бы побиться об заклад, что он сумеет поставить в тупик самого искушенного в спорах книжника из синагоги.
– Будь у меня хоть пол-легиона римских солдат, – пожаловался он мне, – я бы взял Иерусалим за глотку… и был бы, верно, отозван в Рим в награду за мои старания. – Он, как и я, не слишком надеялся на вспомогательные войска, а римских солдат у нас была лишь горстка.
В этот мой приезд я поселился во дворце и, к моему восторгу, встретил там Мириам. Впрочем, радости мне от этого было мало: мы разговаривали только о положении в стране. На то были веские причины, так как город гудел, словно потревоженное осиное гнездо. Впрочем, он и был осиным гнездом. Приближалась Пасха – их религиозный праздник, и, по обычаю, в Иерусалим стекались толпы людей со всех концов страны. Все эти пришельцы, конечно, были фанатиками, иначе они не пустились бы в такое паломничество. Город был набит битком, и все-таки многим пришлось расположиться за городскими стенами. Я не мог разобрать, вызвано ли это волнение проповедями бродячего рыбака, или причина его крылась в ненависти евреев к Риму.
– Иисус здесь ни при чем или почти ни при чем, – сказал Пилат, отвечая на мой вопрос. – Каиафа и Анна – вот настоящие зачинщики этих беспорядков. Они свое дело знают. Но вот с какой целью мутят они народ, догадаться трудно. Разве лишь для того, чтобы наделать мне неприятностей.
– Да, разумеется, без Каиафы и Анны здесь дело не обошлось, – сказала Мириам. – Но ты, Понтий Пилат, – римлянин и многого не понимаешь. Будь ты евреем, тебе было бы ясно, что дело здесь куда глубже: это не просто религиозные распри отдельных сект или стремление насолить тебе и Риму. Первосвященники и фарисеи, все сколько-нибудь влиятельные и богатые евреи, Филипп, Антипа и я сама боремся за свою жизнь. Быть может, этот рыбак действительно безумец, но он очень хитрый безумец. Он проповедует бедность. Он выступает против нашего закона, а наш закон – это наша жизнь, как вы могли бы уже понять. Мы ревниво оберегаем наш закон, он для нас – как воздух для тела, и вы тоже постарались бы оторвать от горла руки, которые вас душат. Или Каиафа и Анна и все, что они защищают, или этот рыбак. Они должны уничтожить его, иначе он уничтожит их.
– Как странно! Простой бедняк, какой-то рыбак! – вступила в разговор жена Пилата. – Так откуда же у него такая сила, такое влияние? Мне бы очень хотелось увидеть его. Своими глазами поглядеть на такого необыкновенного человека.
При этих словах Пилат нахмурился, и я понял, что ко всем его заботам прибавилась еще одна – болезненное душевное состояние его жены.
– Если ты хочешь увидеть его, тебе придется посетить самые грязные притоны города, – презрительно рассмеялась Мириам. – Ты найдешь его там либо за стаканом вина, либо в компании непотребных женщин. Никогда еще стены Иерусалима не видели такого пророка.
– А что же тут плохого? – спросил я, словно против воли принимая сторону рыбака. – В каких только провинциях, например, не приходилось мне тянуть вино и проводить веселые ночи! Мужчина – всегда мужчина и поступает, как подобает мужчине, если, конечно, я не безумец, против чего решительно возражаю.
Мириам покачала головой.
– Он не безумец. Он хуже – он очень опасен. Эбионизм вообще опасен. Этот Иисус стремится разрушить все вековые устои. Он бунтовщик. Он хочет разрушить иерусалимские храмы и то немногое, что нам осталось от еврейского государства.
Но тут Пилат покачал головой.
– Он не занимается политикой. Я наводил о нем справки. Он мечтатель. Он не призывает к мятежу. Он даже согласен, что надо платить римские налоги.
– Опять ты не понимаешь, – стояла на своем Мириам. – Дело не в том, какие у него замыслы, дело в том, к чему все это приведет, если его замыслы осуществятся. Вот что превращает его в бунтовщика. Я думаю, он сам не понимает, чем все это может кончиться. Тем не менее он опасен, как чума, и потому его надо уничтожить.
– Судя по тому, что я о нем слышал, это бесхитростный, добросердечный человек, который никому не хочет зла, – заметил я.
И тут я рассказал об исцелении десяти прокаженных, свидетелем чего я был в Самарии по дороге в Иерихон.
Жена Пилата слушала мой рассказ, как зачарованная. Внезапно до нашего слуха донесся отдаленный шум и крики, и мы поняли, что солдаты разгоняют собравшиеся на улице толпы.
– И ты, Лодброг, поверил, что он сотворил чудо? – спросил Пилат. – Ты поверил, что гнойные язвы прокаженных закрылись в мгновение ока?
– Я видел, что прокаженные исцелились, – ответил я. – Я последовал за ними, чтобы убедиться воочию. От проказы не осталось и следа.
– Но ты видел на них язвы? Видел ты их до исцеления? – не сдавался Пилат.
Я отрицательно покачал головой.
– Нет, мне только сказали об этом, – признался я. – Однако, когда я сам увидел их после исцеления, можно было сразу заметить, что они раньше были прокаженными. Они были как пьяные. Один сидел на самом солнцепеке, ощупывая себя со всех сторон, и все глядел и глядел на свою здоровую кожу, словно не мог поверить собственным глазам. Когда я стал расспрашивать его, он не в состоянии был ответить мне ни слова и ни на секунду не мог оторвать глаз от своего тела. Он был безумен. Сидел на солнцепеке и глядел, глядел на свою кожу.
Пилат презрительно улыбнулся, и я заметил, что столь же презрительна была легкая улыбка, скользнувшая по губам Мириам. А жена Пилата сидела, затаив дыхание и словно оцепенев, а взгляд ее широко раскрытых глаз был устремлен вдаль.
Тут заговорил Амбивий:
– Каиафа утверждает – он говорил мне это не далее как вчера, – что рыбак обещает свести Бога с небес на землю и создать на земле новое царство, управлять которым будет сам Бог…
– А это значит – конец владычеству Рима, – перебил его я.
– Это придумали Каиафа и Анна, чтобы поссорить нас с Римом, – пояснила Мириам. – Это все ложь. Их выдумки.
Пилат кивнул и спросил:
– Но ведь в ваших древних книгах есть какое-то пророчество об этом? Вот его-то первосвященники и выдают за цели рыбака.
Мириам согласилась с ним и тут же процитировала все пророчество. Я рассказываю об этом, чтобы показать, насколько глубоко изучил Пилат этот народ, который он так ревностно старался образумить.
– А я слышала другое, – продолжала Мириам. – Этот Иисус проповедует конец света и Царство Божие, но не на земле, а на небесах.
– Мне доносили об этом, – сказал Пилат. – Это правда. Иисус считает римские налоги справедливыми. Он утверждает, что Рим будет править до тех пор, пока не наступит конец света, а вместе с этим и конец всем земным правителям. Теперь мне ясно, какую игру ведет со мной Анна.
– Некоторые из его последователей утверждают даже, что это он сам и есть Бог, – сообщил Амбивий.
– Мне не передавали, чтобы он сам так говорил, – сказал Пилат.
– А почему бы нет? – едва слышно проронила его жена. – Почему бы нет? Боги спускались на землю и раньше.
– Видишь ли, – сказал Пилат, – я знаю от верных людей, что после того, как этот Иисус сотворил чудо, накормив множество народу несколькими хлебцами и рыбками, безмозглые галилеяне хотели сделать его царем. И сделали бы, даже против его воли, но он, чтобы избавиться от них, бежал в горы. В чем же тут безумие? Он ведь понял, чем грозит ему их глупость.
– Однако Анна задумал то же самое и собирается обвести вас вокруг пальца, – сказала Мириам. – Они кричат, что он хочет стать царем иудейским, а это нарушение законов Рима, и, следовательно, Рим должен сам разделаться с Иисусом.
Пилат пожал плечами.
– Не царем иудейским, а скорее царем нищих или царем мечтателей. Иисус не дурак. Он мечтатель, но мечтает он не о земной власти. Желаю ему всяческой удачи на том свете, ибо там юрисдикция Рима кончается.
– Он утверждает, что всякая собственность – грех. Вот почему фарисеи тоже неистовствуют, – снова заговорил Амбивий.
Пилат весело засмеялся.
– Однако этот царь нищих и его нищие приверженцы все же не гнушаются собственностью, – пояснил он. – Посудите сами, ведь еще не так давно у них даже был свой казначей, хранивший их богатства. Его звали Иуда, и ходят слухи, что он запускал руку в общий кошелек, который ему доверили.
– Но Иисус не крал? – спросила жена Пилата.
– Нет, – отвечал Пилат. – Крал Иуда, казначей.
– А кто такой был Иоанн? – спросил я. – Он устроил беспорядки под Тивериадой, и Антипа казнил его.
– Еще один пророк, – ответила Мириам. – Он родился где-то неподалеку от Хеброна. Он был одержимый и долго жил отшельником. То ли он, то ли его последователи утверждали, что он Илия, восставший из мертвых. А Илия – это один из наших старых пророков.
– Он подстрекал народ к бунту? – спросил я.
Пилат усмехнулся и покачал головой. Затем сказал:
– Он поссорился с Антипой из-за Иродиады. Иоанн был человек высоконравственный и поплатился за это головой. Но это слишком длинная история. Политика была тут ни при чем.
– А некоторые утверждают, что Иисус – это сын Давида, – сказала Мириам. – Только это вздор. В Назарете никто этому не верит. Ведь там живет вся его семья, включая двух замужних сестер, и все их знают. Это самая обыкновенная семья простолюдинов.
– Хотелось бы мне, чтобы так же просто было написать доклад Тиберию обо всех этих хитросплетениях, – проворчал Пилат. – А теперь этот рыбак уже под Иерусалимом, город кишмя кишит пилигримами, способными каждую минуту затеять беспорядки, а Анна все подливает и подливает масла в огонь.
– И не успокоится, пока не добьется своего, – предрекла Мириам. – Он хочет загребать жар твоими руками, и так оно и будет.
– Чего же именно он хочет? – спросил Пилат.
– Казни этого рыбака.
Пилат упрямо покачал головой, а его жена воскликнула:
– Нет! Нет! Это была бы позорная несправедливость. Он никому не сделал зла! Он ни в чем не повинен перед Римом!
Она с мольбой взглянула на Пилата, и тот снова покачал головой.
– Пусть их сами рубят головы, как это сделал Антипа, – проворчал он. – Сам по себе этот рыбак ничего не значит, но я не хочу быть их орудием. Если им нужно его уничтожить, пусть сами и уничтожают. Это их дело.
– Но ты не допустишь!.. – вскричала жена Пилата.
– Если я попробую вмешаться, мне будет нелегко объяснить Тиберию, что я поступил правильно, – ответил Пилат.
– Как бы ни обернулось дело, – сказала Мириам, – тебе все равно придется писать объяснение в Рим, и притом очень скоро. Ведь Иисус со своими рыбаками уже у стен Иерусалима.
Пилат не скрыл досады, которую вызвали в нем ее слова.
– Меня не интересует, где он сейчас и куда направится потом, – заявил он. – Надеюсь, я никогда его не увижу.
– Анна его разыщет и приведет к твоим воротам, можешь в этом не сомневаться, – заметила Мириам.
Пилат пожал плечами, и наша беседа оборвалась. Жена Пилата, находившаяся в состоянии крайнего нервного возбуждения, увела Мириам на свою половину, и мне осталось только отправиться в постель и уснуть под доносившийся с улиц этого города безумцев гул и рокот толпы.
События развивались с необыкновенной быстротой. За одну ночь город был спален собственной яростью. В полдень, когда я выехал с полдюжиной моих солдат из дворца, все улицы были запружены народом и толпа расступалась передо мной еще более неохотно, чем прежде. Если бы взгляды могли убивать, я в тот день не дожил бы до вечера. Многие плевали, глядя прямо на меня, и со всех сторон раздавались угрозы и брань.
Теперь уже на меня смотрели не с удивлением, как на чудо, а с ненавистью, ибо я носил ненавистные доспехи римлянина. Случись это в каком-либо другом городе, я приказал бы своим солдатам разогнать этих злобных фанатиков ударами мечей плашмя. Но я был в Иерусалиме – в городе, охваченном горячкой безумия, и меня окружали люди, неспособные отделить идею государства от идеи Бога.
Анна, саддукей, хорошо сделал свое дело. Что бы ни думал он и синедрион об истинной подоплеке происходящих событий, черни сумели внушить, что виной всему Рим.
В толпе я увидел Мириам. Она шла пешком в сопровождении только одной служанки. В такие дни ей было опасно появляться на улицах в одеждах, подобающих ее положению. Ведь она была свояченицей Ирода Антипы, а его не любили. Поэтому Мириам оделась очень скромно и закрыла лицо, чтобы ничем не отличаться от женщин низшего сословия. Но мои глаза она не смогла обмануть: слишком часто в моих снах я видел величественную осанку и поступь, присущие только ей одной.
Едва успели мы обменяться несколькими торопливыми словами, как началась страшная давка, и я и все мои верховые оказались в самой гуще толпы. Мириам укрылась за выступом ограды.
– Этого рыбака схватили? – спросил я.
– Нет, но он уже у самых городских стен. Он подъехал к Иерусалиму на осле, а впереди него и позади шли целые толпы, и какие-то несчастные глупцы, приветствуя его, называли царем Иудеи. Теперь наконец у Анны есть предлог заставить Пилата выполнить его желание. В сущности, этот рыбак уже приговорен, хотя приговор еще и не вынесен. Его песня спета.
– Но Пилат его не тронет, – возразил я.
Мириам покачала головой.
– Об этом позаботится Анна. Они притащат его в синедрион. И ему вынесут смертный приговор. Быть может, его побьют камнями.
– Но синедрион не имеет права никого казнить, – продолжал возражать я.
– Иисус не римлянин, – ответила Мириам. – Он еврей. По закону Талмуда он повинен и должен умереть, ибо он святотатственно нарушил закон.
Но я упрямо стоял на своем:
– Синедрион не имеет на это права.
– Пилат не станет возражать, если синедрион присвоит себе это право.
– Но это противозаконно, – перебил я. – А Рим в таких делах щепетилен.
– Тогда Анна найдет еще один выход, – улыбнулась Мириам. – И заставит Пилата распять Иисуса. Но так или иначе, это можно только одобрить.
Толпа рванулась вперед, увлекая за собой наших лошадей, и наши колени то и дело сталкивались. Какой-то фанатик упал, и я почувствовал, как конь, наступив на него копытом, пытается прянуть в сторону и встать на дыбы. Я слышал, как закричал упавший, и ропот толпы перешел в угрожающий рев. Но я обернулся и крикнул Мириам:
– Ты беспощадна к нему, а он, по твоим словам, никому не причинил зла.
– Я беспощадна не к нему, а к тому злу, которое он невольно может посеять, если останется в живых, – отвечала она.
Я едва расслышал ее слова, так как ко мне подскочил какой-то человек, схватил моего коня под уздцы и сильно дернул меня за ногу, намереваясь стащить с седла. Наклонившись вперед, я с размаху ударил его ладонью по скуле. Моя ладонь покрыла половину его лица, и я вложил в этот удар весь свой вес. Жители Иерусалима не знают, что такое настоящая оплеуха. Я часто жалел, что не знаю, сломал ему шею или нет.
На следующий день я снова увидел Мириам. Я встретился с ней во внутреннем дворе дворца Пилата. У нее был такой вид, точно она грезит наяву. Ее глаза смотрели на меня и не видели. Ее уши слушали меня и не слышали. Она была словно чем-то опьянена – ее отрешенный взгляд, полный недоверчивого изумления, напомнил мне вдруг прокаженных, которых я видел в Самарии после их исцеления.
Сделав над собой усилие, она как будто пришла в себя и все-таки осталась совсем другой. Я не мог разгадать выражения ее глаз. Никогда еще не видел я у женщин таких глаз.
Она прошла бы мимо, даже не заметив меня, если бы я не преградил ей дорогу. Она остановилась и произнесла обычные слова привета, но взгляд ее скользил мимо меня, ища поразившее его ослепительное видение.
– Я видела его, Лодброг, – прошептала она. – Я видела его.
– Да помогут ему боги, кто бы он ни был, если ваша встреча одурманила и его, как тебя, – рассмеялся я.
Но она словно и не слышала моей неуместной шутки: видение неотступно стояло перед ее взором, и она ушла бы, если бы я снова не преградил ей дорогу.
– Кто же этот "он"? – спросил я. – Может быть, это какой-нибудь восставший из могилы мертвец зажег твои глаза таким странным огнем?
– Это тот, кто других поднимает из могил, – отвечала она. – Воистину я верю, что он, Иисус, воскрешает мертвых. Он – Князь Света, Сын Божий. Я видела его. Воистину я верю, что он Сын Божий.
Из ее слов я понял только, что она встретила этого странствующего рыбака и заразилась от него его безумием. Ведь передо мной была совсем другая Мириам, ничем не похожая на ту, которая называла Иисуса чумой и требовала, чтобы он был уничтожен.
– Он околдовал тебя! – гневно вскричал я.
Глаза ее увлажнились, взгляд стал еще более глубок, и она кивнула.