- О чем ты говоришь! - Она промолчала, продолжая улыбаться, и что-то дуновением ветра коснулось моего разума. Она растворялась в этом мире, отдавала ему свою жизнь, теперь, когда не было Оливина. - Остановись!..
- Так надо! - одной лишь мыслью шепнула она.
- Нет, не уходи!.. - и в этих моих словах был не только я, Хоннор тоже был здесь, с нами, говорил с ней через меня. Он все слышал, и все понимал. Мы все перестали быть сейчас живыми существами, были лишь силами природы, процессами, проекциями, абстракциями.
- Вы справитесь! - прошептала она, растворяясь призрачной дымкой. Разносясь повсюду ветром, реальностью, жизнью. И как ни были мы потрясены, в этом мире словно что-то изменилось. В нем стало больше света. И больше пустоты? Нет, он чем-то наполнился. Даже сейчас, когда ее не было.
Но было еще что-то, что надо было сделать. Я забрал ее меч, поднялся с колен, и двинулся к Городу. Отряд Фаенны следовал за мной, будто завороженный, управляемый одними моими мыслями. Хоннор молча ждал в Городе. Все его люди опустили оружие. Сейчас ему было наплевать на власть. Обычную и земную. Мы могли остановиться смерть, или не остановить ее. Это было все, что имело значение.
- У нас совсем нет времени, - услышал я его голос в своей голове.
- Совсем нет, - согласился я, продолжая свой путь. - Ты будешь отличным королем этого Города, и земель, на которые он распространится.
- Но я… я мог бы!..
- Один из нас должен быть королем. Иначе как они выживут, если у них будет хоть шанс?
- А другой должен стать Хранителем Башни? - в его голосе скользнула усмешка.
- Да. И мне нужен твой меч.
- Я знаю, зачем он тебе. Один из двенадцати ключей.
- Некоторые потеряны.
- Некоторые уничтожены и подменены.
- Распад будет неполным.
- Если он будет полным, никто не выживет. Слишком много прошло времени, чтобы можно было это сделать. Мир слишком изменился, все слишком изменилось.
- Да, я уже знаю. Но я помогу тебе.
Среди странного живого молчания мы вошли в Башню, после долгого пути, о котором не стоит рассказывать.
Мы приблизились к центральной колонне. К гнездам, расположенным кругом, в которых находилось девять мечей.
- Три из них ненастоящие, - сказал Хоннор. Я кивнул, и мы поместили три настоящих меча в остававшиеся гнезда.
- Это значит, что Дома должны пасть, - подумал он снова.
- В них просто исчезнет необходимость.
Он кивнул, соглашаясь.
- Я должен провести ритуал.
Я поймал его мысленную улыбку.
- Ты можешь получить почти вечную жизнь с этим ритуалом, выпить жизнь из меня и целого Города.
- Могу, - согласился я.
- Удачи, Хранитель, - сказал он спокойно, и ушел. Я остался в Башне совершенно один. Ее шпиль тянулся к Алмазной звезде в самой середине небес. Эта звезда отражала свет солнца, когда оно проходило по небу над Городом. Но солнца мир не видел слишком долго, заклятья скрыли его вечной тенью. То, что прежде сжигало, но теперь уже нет. Все вернулось давным-давно к порядку вещей - за границами наших заклятий. Я смогу снять не все. Солнце вернется в мир, но будет бледной тенью того, что могло быть. Того, что должно быть. Зато это позволит остаться в живых тем, кто еще жив. В этот мир никогда не вернутся все краски. Но он больше не будет умирать, и для мира, забывшего, что значит цвет, он будет ярким. Я сделаю так, чтобы все произошло не сразу, чтобы яркость нарастала со временем, постепенно, хотя уже завтра здесь увидят первый бледный рассвет. Я коснулся всех мечей, произнес слова, бывшие девизами Домов, повторял их снова и снова, в резонансе с дрожью земли и небес, пока их мощь не окутала Башню как сияющий кокон, пока она не загудела от их туго натянутых струн, за которые осталось лишь дернуть. Или коснуться их с нежностью, чтобы они запели. Чтобы рассыпались части Домов, чьи шпили устремляли заклятия ввысь, чтобы пошатнулась, теряя алмазы, сама Башня. Я успел еще посмеяться, что поменял Дом Хрусталя на Дом Алмаза, а затем утратила свою мощь и Башня, и растворился я сам - возвращая заемную силу тому, кому она принадлежала, без остатка и сожаления.
Я растворился, и моя жизнь прекратилась. Но не полностью. Я стал призраком, одним из тех, кого мы видели в Пустошах. Люди этого мира, по крайней мере, его правители, обрели не только долгую жизнь камня, сами наши души стали чем-то более тяжелым и плотным, и мы все еще оставались в этом мире, кто знает, на какой еще безумный срок. Очень надолго. И вот ирония судьбы - я знал, что нас легионы. Но мы никогда не видим друг друга, мы можем увидеть лишь нечто более плотное, чем мы сами. Морион - черный хрусталь - камень, позволяющий говорить с умершими. Но теперь мы можем говорить только с живыми. Ободрять их, нашептывать в снах, подсказывать что-то, оставаясь невидимыми и незамеченными. Они не догадываются, когда я нахожусь рядом, и принимают мои слова за свои мысли. Прошли столетия. Бледные рассветы неуклонно становятся ярче. Город разрастается, их теперь много, этих городов. Жизнь распространяется все дальше и дальше. Она становится короче, но полней и энергичней, в ней столько всего, о чем мы могли только грезить. Хоннор тоже давно ушел в страну теней, и уверен, он умеет ободрить их еще лучше, поднимая боевой дух, внушая задор и волю к жизни. Где-то, я знаю, бродит и Оливин, шепча им всем нечто совсем иное, смущая, разливая яд ненависти и болезненной обиды, страха, заставляющего отнимать чужое, чтобы спасаться в одиночестве. Но лучшие сны людям, я знаю, навевает Фаенна. Я никогда не вижу ее саму, но замечаю отражение ее света в блеске их глаз, в их улыбках, в их поступках, и я знаю, что она рядом. И надеюсь, она тоже читает мои послания в их мыслях, и узнает то многое, о чем мы так и не заговорили. И едва ли хоть один из нас сожалеет о том, что мы сделали.
19.1.2012
Охотники
предыстория к рассказу "Свинцовый фокстрот", вошедшему в сборник "Авалон"
Строго говоря, я понятия не имею, зачем я просыпаюсь по утрам. Может быть, затем, чтобы спасти кому-то жизнь. Я ведь врач. А может быть, затем, чтобы отнять. Но это уже совсем другая история. Может быть, ставшая для меня куда более важной. Последнего становится со временем все больше, а первого - все меньше. И я не знаю, есть ли в этом какой-то смысл. Но если смысла нет ни в чем, бывает все равно, зачем просыпаться по утрам, и во что биться головой. Почему подобным образом? Должно быть, потому, что мне не так уж хочется жить самому. По крайней мере, так, как все вышло, и как только и остается. И потому я предоставляю единственный оставшийся выход другим.
И все же, это очень грязная история.
С тех пор, как был убит мой отец, многое изменилось. Я нашел его убийц. Я ведь врач, и я не поверил в естественность его смерти. А потом я стал одним из них. Я должен был узнать их поближе. Я должен был забыть о морали, забыть обо всем, о собственной душе, о том, что я человек. Я стал одним из них. Чтобы убивать их. Подстроенные мной несчастные случаи до сих пор считались только несчастными случаями. Они понятия не имели, что когда я разговаривал с ними обо всякой благолепной верноподданнической чепухе, я ставил им диагнозы, и давал им советы не как врач, а как хладнокровный убийца. Я знал, чем они рискуют, какой смертью склонны умереть, и я помогал им, охотно подводя к последней черте. Научился я и другому, убивать не только исподтишка, но и в упор. Пусть не только в лицо. Все чаще в спину. И это уже не кончится никогда. Но я об этом не жалею. Даже о мишенях, что выбирал не я - они были хорошими людьми. Умными и смелыми. Но все мы смертны. И если мы их раскрыли, они все равно были бы убиты, моей ли рукой, быстро, или чьей-то другой. Среди охотников слишком много тех, кто любит убивать, и на первом месте для них вовсе не быстрота и безболезненность. Для меня они тоже бывают не на первом, когда я убиваю тех, кого хочу убить. То есть, их самих. Но об этой стороне моей жизни они еще не знают.
Кроме, возможно, одного человека. Я знаю, что он может подозревать меня, потому что я подозреваю его.
Потому, что я знаю о нем то же, что знают обо мне - он тоже убивает быстро и чисто. Другие считают, что мы лишь гордимся своей ловкостью. Но он убивает слишком быстро, для той тьмы, что живет в его глазах. И потому я думаю, что он таков же, как и я. Если я буду раскрыт, я бы предпочел, чтобы именно он пришел за мной.
Иногда мне хочется, чтобы это случилось скорее. Хотя, какой в этом смысл? Разве я не могу остановить все в любое время, как только пожелаю? Пустить себе пулю в лоб. Или сделать смертельную инъекцию. Я не делаю этого только потому, что их ждут другие. Много других. К которым еще придет добрый доктор Теренс Брэйди. И я им завидую. Почти. Потому, что им больше не придется думать о том, зачем им просыпаться по утрам. Для одних просто все кончится. Для других кончится то, что они творят.
Звонок в дверь. Воскресенье. Восемь утра. Я никого не жду. Это будто продолжение сна. Но я чувствую, каким-то шестым чувством, азартно вставшими дыбом на загривке волосками, что это тот звонок, которого я жду. Звериное чутье. Я ведь давно стал зверем. И я спокоен. Куда спокойнее чем обычно. Меня наполняют легкость и кристальная ясность. Есть только один выбор - браунинг под моей подушкой, и футляр с заряженным шприцем в верхнем ящике прикроватной тумбочки. Я набрасываю на пижаму халат, скрывая наплечную кобуру, которую нацепляю прежде, а в моем кармане покоится шприц. На моем лице беззаботная улыбка.
Я открываю дверь, и вижу за ней мое альтер-эго.
- Доктор Брэйди? - вежливо спрашивает он.
Дверь приоткрыта на длину цепочки.
- Мистер Крейг, - столь же галантно откликаюсь я, и сбрасываю цепочку. - Входите!
Он нерешительно мнется на пороге. В нем шесть с половиной футов роста, и я смотрю ему в глаза снизу вверх, с ироничной и понимающей улыбкой. Его брови насуплены, а ледяные глаза смотрят подозрительно. И кажутся почти такими же угловатыми и квадратными как его окаменевший подбородок.
Наконец он принимает приглашение, и входит, будто крадучись. Воплощенная смерть с походкой тигра. Его правая рука остается в кармане. А мои - наоборот, остаются на виду.
- Я не вправе вас осуждать, - говорит он, когда я закрываю дверь, впустив его.
- Знаю, - говорю я, и поворачиваюсь к нему. Я вижу его третий глаз - жадно уставленное на меня пистолетное дуло. - Стреляйте. Здесь отличная звукоизоляция.
Но он медлит. Я был бы не против выстрела, но я ждал, что он будет медлить, и он меня не разочаровывает.
- Вы меня ждали, - констатирует он.
- Да.
- И что со мной должно случиться, когда я выстрелю? - спрашивает он все так же подозрительно.
- Ничего, - отвечаю я. - С вами все будет по-прежнему. - Пистолет в его руке вздрагивает. - Пока кто-то однажды не заметит, что вы убиваете так же быстро, как я.
В его глазах привычное недоверие. Но мне оно до лампочки. Я знаю, о чем говорю. Это так же просто, как поставить диагноз, который хорошо изучил на себе самом.
- Это не имеет значения, - говорит он.
- Разумеется. И для меня тоже.
- Для вас не имеет значения, что я пришел убить вас? - переспрашивает он, и я вижу, что он колеблется.
- Для мертвеца не имеет значения, убьют ли его еще раз. Не правда ли?
Он все еще раздумывает в нерешительности.
- На вашей совести немало грехов, - говорит он.
- Не вижу смысла отпираться. Вы выполните мое последнее желание?
Он молчит несколько секунд, прежде чем ответить. В нем больше сомнения. У него сейчас выбор больше чем у меня. Я не волнуюсь. Мне действительно все равно, после всего, что я сделал.
- Возможно, - говорит он наконец. Он очень осторожен и болезненно закрыт.
- А за кого мстите вы? - спрашиваю я.
- Простите?
- Это и есть мое желание - знать ответ на этот вопрос.
Он снова долго молчит. И почти не мигает.
- За мою жену, - отвечает он сухо. Я киваю и жду. Выстрела все еще нет.
- А вы? - спрашивает он.
- За моего отца.
Он поджимает губы.
- Он умер своей смертью. Я видел ваше досье.
- Вы не видели другого, - отвечаю я. - Его досье. В штабе отдела "зет".
- Вы нашли его?..
- Я знал, что именно ищу. Мой отец был ученым. Генетиком. - Они все под прицелом. Я видел приказ о его уничтожении. И отчет о выполнении приказа.
Он понимающе кивает.
- А его убийцы?
- Их уже нет.
- Что с ними случилось?
- Их убили.
- Кто?
- Я. - После паузы я спокойно перечисляю их имена. Всех, кто был за это ответственен. Его глаза расширяются. - А кто убил вашу жену? - спрашиваю я.
Пауза.
- Это были вы, - говорит он. И я наконец удивленно моргаю. Но удивленно - только по одной причине:
- Почему же вы до сих пор меня не убили? Вы имеете на это право.
- Я собирался, - говорит он. - Но вы были лишь исполнителем. И вы сделали свое дело хорошо… - он преодолевает себя, чтобы продолжить: - как я. Я знаю, зачем вы это сделали. И знаю, что она была смертельно больна. Вы отняли у нас полгода… Им было все равно, что она и так умрет. Они думали, что она еще что-то успеет. Или это было наказание и урок для других - мало кто знал, что она скоро умрет, она никому об этом не говорила… Но вы же знали?
- Вы сменили имя? - спрашиваю я.
- Да, - говорит он.
- Тогда я знаю, о какой женщине вы говорите.
- Она умерла без страданий.
- Я не мог сделать для нее большего.
- Знаю, - говорит он. - Если бы мы могли лечить эту болезнь…
- Но мы не можем.
- Пока они живы. Они не дадут нам двигаться дальше. Никогда не дадут ни покинуть Землю, ни подняться хоть на шаг выше… Если бы мы продолжали исследования…
Я смотрю на него молча. И он опускает пистолет.
- Но вы раскрыты, доктор. Они сочли вас опасным. И это я навел их на ваш след. Сперва я желал очернить вас в их глазах, выставить предателем. И тогда я еще не думал, что это может быть правдой.
- Если вы остаетесь, я могу и уйти, - спокойно отвечаю я.
- И они раскроют меня по тому же почерку, как вы и сказали.
Я пожимаю плечами.
- Это может случиться не так уж скоро. - И в его глазах мелькает тоска. Но тут же исчезает.
- Вы можете что-нибудь предложить? - спрашивает он.
- Кроме моей жизни?
Он кивает.
- Сменить снова имена, сменить континент. Пропасть ненадолго из их поля зрения. Перестать вести двойную жизнь. Нам больше не нужно будет убивать быстро, - его плечи расправляются - это значит лишь, что нам больше не надо убивать тех, кого не хочется. - А знаем мы достаточно для того, чтобы еще долго избавляться от других, и скрываться от них. Пусть это "долго" будет не таким уж долгим. Мы все не вечны.
Крейг кивает.
- Машина во дворе, - говорит он, поворачиваясь ко мне спиной. Хоть и понимает, что я могу воспользоваться ситуацией. Но если так будет - ему будет все равно. Как было и мне.
Больше мы не "охотники". И все же, мы останемся охотниками всегда. Потому что это единственное, что еще нам остается, если мы хотим, чтобы кому-нибудь когда-нибудь было не "все равно", и кто-нибудь еще почувствовал себя живым человеком. Пусть для нас самих уже слишком поздно.
Его настоящее имя было Джеймс Кристофер. Но неважно, какое имя он носил до, и какое будет носить после. Для меня он всегда будет Крейгом. Имена, под которыми мы здесь жили, утратив все человеческое, и все же пытаясь хоть что-то вернуть, останутся с нами навечно. Как клеймо на душе.
31.8.09
Двуликий бес
Независимый рассказ к циклу романов о станции "Янус"
Провалы в памяти - дело наживное.
Кажется, обычно мне было не свойственно лежать под столом, рядом с опрокинутым стулом, забавляясь язычками пламени, пляшущими джигу на кончиках моих пальцев. "Та-та-там-пам-парам-пам-парам!.." Огоньки послушно выплясывали под любую, приходящую мне в голову мелодию. Это было весело, но исподтишка вызывало тревогу. Было в этом положении вещей что-то ненормальное… Только что именно? То, что я лежу под столом, или то, какие мелодии заставляю выплясывать послушные огоньки? Наверное, огоньки отвлекали от правильной работы мысли, и я велел им погаснуть, а потом сел на полу и деловито огляделся. В комнате царил относительный порядок. Шкафы стояли на месте, горы какого-то хлама по углам тоже не вызывали ощущения неправильности. Ощущение неправильности вызывал опрокинутый стул. Я поднял его за ножку и поставил вертикально. Ага. Вот так и должно быть… Вдохновленный чувством внутреннего одобрения и ощущением, что это только начало, я поднялся на ноги и сам. Стало еще лучше. Но кажется, это было еще не все… Да, не все. "Но не совсем в этой комнате", - пришло мне в голову. И увидев дверь, я подошел к ней, толкнул створку наружу, вышел в коридор и захлопнул дверь за собой. Потом медленно повернулся и посмотрел на нее подозрительно, внезапно вспомнив, что дверь не должна была открываться ни "наружу" ни "внутрь", она должна была просто отъехать в стену. Гм… На моих пальцах снова раздраженно вспыхнули и погасли огоньки, когда я махнул рукой и направился по коридору наугад - куда-нибудь да приведет, иначе, зачем тут коридор?
Коридор вел к сияющей двери, что тоже отчего-то вызвало во мне смутную тревогу. Что же я когда-то слышал или читал о свете в конце тоннеля? Не помню… Значит, надо проверить, что там. Когда я добрался до сияющей двери, за ней обнаружилось просторное помещение, залитое ярким, но уже не кажущимся ослепительным, светом - освещающим все уголки сверкающего белизной зала со стенами, усеянными всевозможными датчиками. А посередине, вместо центрального терминала… (так, выходит, я вспомнил, что тут должен был быть центральный терминал…) торчал здоровенный, этак в шесть или семь обхватов, древесный ствол. Шелестящая крона взмывала куда-то вверх, сквозь опалесцирующий потолок, оставляя в пределах видимости лишь несколько мощных ветвей, усеянных листьями, похожими на золотисто-зеленые полированные дощечки - плотные и твердые, мелодично позванивающие без всякого ветра.
- Эрвин! - окликнул очень приятный голос откуда-то сверху, пока я обалдело разглядывал возникшее откуда ни возьмись сказочное дерево и пытался сообразить, куда же делся терминал. "Ух ты! - подумал я, да ведь это, кажется, мое имя!" И посмотрел вверх.
На ветке дерева сидела девушка, завидев которую, я сообразил, что тоже знаю ее имя.
- Антея! - удивился я. - Что ты там делаешь?
Антея держалась за ветку обеими руками и выглядела очень сосредоточенной. Похоже, она сама не знала, что она там делает.
- Хочешь спуститься? - спросил я, протянув руку.
Антея кивнула и ловко спрыгнула вниз почти что и без моей помощи. Одета она была во что-то, напоминающее мундир - удобный черный китель с серебряным шнуром и золотым значком на груди и серые брюки. Что до самой Антеи, была она пышнокудрая и сероглазая, с очень правильными чертами лица. Но снова уловив какую-то "неправильность", я повнимательнее присмотрелся к ее значку. Это было золотое яблоко. А должна была быть золотая спираль, - вспомнил я. - Мы ведь историки.