- Да как же, помилуйте! Вы меня просто, можно сказать, оживили.
Вошла Марья Ивановна. Лицо ее сохраняло следы недавнего сна. Митя сообщил ей свою радость.
- Вот дай Бог тебе здоровья! - сказала она. - Господи, - прибавила она, - подумаешь, как трудно это ученье! что муки примут! Ну хорошо, как у кого есть способность, а кому не дано-то, тут что станешь делать?
- Да мне, маменька, только курс-то кончить, а там, Бог милостив, легче будет.
- А-а-а! славную же высыпку задала. Ты не уснула, Генечка? Маменька-то еще почивает! Ну да ведь утомилась. В ее годы еще как ее Бог носит. Вот и Катерина Никитишна. Что, мать, выспалась?
- И как еще прекрасно! словно убитая спала.
V
Время шло. Сад зацвел и зашумел густыми волнами зелени. Над лугом вились и жужжали мириады блестящих насекомых, мелькали пестрые бабочки. Теплый, душистый воздух охватывал негой и ленью.
В начале мая к нам пришла весть, что родной брат тетушки купил заочно небольшое поместьице с поля на поле с нашей усадьбой и сам намерен скоро прибыть и поселиться близ нас.
Тетушка лет пятнадцать не видала его. Он был вдов и большею частью находился на службе в отдаленных губерниях; но в настоящее время был без должности, что и заставило его покуда прибегнуть к деревенской жизни. Из разговоров о нем Марьи Ивановны и Катерины Никитишны я могла заключить, что в последнее время он приобрел несчастную слабость попивать. Тетушка также слышала об этом и очень тревожилась, потому что боялась пьяных. Впрочем, она говорила, что Василий Петрович прежде был очень веселого, общительного характера и не имел особенной страсти к вину, а так любил покутить иногда с приятелями.
В один теплый ясный день, после обеда, тетушка, Марья Ивановна и Катерина Никитишна мирно играли в карты. Этим новым занятием обязаны они гощенью Татьяны Петровны, которая не могла жить без карт. Она первая дала им понятие о преферансе, только что входившем в моду.
В отворенные окна врывался ветерок, отдувая по временам темный платок, прикрепленный к окну, чтоб защитить играющих от солнца, или открывая несколько карт во время сдачи.
- Ну вот, - говорила Марья Ивановна, если это случалось с картами Катерины Никитишны, - теперь знаю, у кого туз бубен, уж не пойду с этой масти, не беспокойся.
- Так как же это? надо бы пересдать, - отвечала кроткая Катерина Никитишна.
- Ну вот еще, пересдавать! козыряй, козыряй, поставь ремизец.
- Ничего, Катенька; одна карта ничего не значит, - отзывалась тетушка, - ведь это она тебя пугает.
- Пугает, и впрямь, родная.
Марья Ивановна находила всегда особенное удовольствие запугать, спутать робкую Катерину Никитишну. Иногда, как у Марьи Ивановны совсем не было игры, она объявляла семь в червях и устремляла пристальный, магнетический взгляд на Катерину Никитишну, ясно говоривший: "Попробуй только вистовать - поставишь ремиз". И последняя смотрела сперва на Марью Ивановну, потом считала на руках взятки, потом опять нерешительно взглядывала на Марью Ивановну и, встречая тот же угрожающий взор, произносила: "Пас!", Тогда Марья Ивановна торжественно открывала карты.
- Так с чем же ты играла? - говорила Катерина Никитишна.
- А тебе кто не велел вистовать?
- Да я почем знала!
- Ах, Катенька, Катенька! - восклицала тетушка, - чего же ты струсила? да тебе бы и меня пригласить!
- Да вы сами-то, родная, что же не пошли?
- Да у меня взятки неверны… Ведь она была б без трех; ведь уж я так, на риск…
- Ну так кто же тебя знал! - рассуждала Катерина Никитишна.
- А ты разве своих карт не видишь… Ах ты, блаженная!
- Блаженная!.. Ты зачем пугаешь?
Тетушка смеялась, а Марья Ивановна была счастлива, что развеселила ее.
Таковы были игрицы тетушки, Марьи Ивановны и Катерины Никитишны. Играли они, разумеется, без денег, но всегда записывали верно выигрыш и проигрыш.
В этот день Марье Ивановне было особенное счастье: Катерина Никитишна поставила уже несколько ремизов, как вошедшая горничная доложила, что какой-то бедный отставной чиновник приехал за подаянием.
Тетушка велела позвать его.
Вошел среднего роста плотный мужчина; черты лица его были мягки, приятны и носили остаток красоты; небольшие, светлые, живые серые глаза выражали ум.
Он в молчании остановился посреди комнаты; тетушка посмотрела на него с каким-то безотчетным беспокойством и, наконец воскликнув: "Вася!" - быстро отодвинула стол и поднялась с кресел.
- Друг, сестра! - воскликнул гость, трагически воздев руки.
Чувствительная Катерина Никитишна и даже Марья Ивановна проливали слезы.
Обе они знали Василья Петровича, но не видали его почти со времени своей молодости. Сам дядя плакал, как женщина.
- Вот, - говорил он, - я, бедный странник, увидал наконец родительский дом и сам приобрел угол, где могу спокойно дожить свой век.
- Постарели вы, Василий Петрович, - сказала Катерина Никитишна после первых приветствий.
- Ну и вы не помолодели! А помнишь, Катерина Никитишна, прошлое время? Ведь ты тогда не такая седая крыса была, как теперь.
Со мной дядя обошелся ласково.
Весь вечер до ужина прошел для них в воспоминаниях о прошедшем. Я слушала с удовольствием живые, полные юмора рассказы дяди и анекдоты из его жизни.
Перед ужином он спросил водки и выпил несколько рюмок, после чего голос у него сделался резче, глаза беспокойнее, шутки грубее. После ужина выпил еще несколько рюмок и стал придираться к тетушке, передразнил Катерину Никитишну, назвав ее дурой и прибавив, что она всегда была такой.
- Ну вот, умник какой! - отвечала та, стараясь обратить все в шутку.
Наконец тетушка объявила, что пора на покой. Дядя был этим недоволен и обидчиво извинялся, что так обеспокоил нас, что не видавшись столько лет, он никак не думал, что так скоро отяготит нас своим присутствием, и отправился домой, оставив всех в довольно неприятном расположении духа.
Через несколько дней он просил нас к себе на новоселье. Многие из соседей были также приглашены, не забыты были и соседки.
Усадьба его была от нас всего за версту; расположенная на берегу речки, она состояла из небольшого, довольно старого домика, за которым тянулся ряд крестьянских изб. Все именьице состояло душ из пятнадцати. При доме находился запущенный огород с густыми черемухами и рябинами, между которыми красовались две-три яблони.
Дядя выказал чрезвычайно мелочную заботливость насчет угощения, сам хлопотал о столе с тетушкиным поваром и, казалось, был доволен своими хлопотами.
За обедом было даже шумно. Дядя завел с отцом Алексеем какой-то отвлеченный спор, в котором Андрей Николаевич принял большое участие. Кричал также немало один сосед, никогда не бывавший у тетушки по случаю своего довольно буйного характера и примерной храбрости, выказанной им в некоторых праздничных драках.
Одним словом, круг, собранный дядей, принял совсем другой характер и получил какую-то смелость и самостоятельность, несмотря на присутствие тетушки.
К вечеру графины с водкой чаще и чаще опоражнивались и беседа становилась шумнее.
Тетушка собралась ехать; к ней подошел дядя.
- Как! - сказал он, - родная сестра оставляет дом своего брата прежде всех.
- Друг мой! я устала.
- Устала? разве ты не можешь у меня отдохнуть? Я, по милости родителя моего, имею свой угол и могу принять сестру мою.
Дядя употреблял это выражение, желая намекнуть на то, что мать его отдала все свое имение дочерям.
- Конечно, - заговорил он плаксиво, - я несчастный человек: родные бросили меня, сестра не хочет побыть у брата несколько часов. Что же? разве у меня неприлично что-нибудь, разве я сделал что-нибудь дурное?
- Ничего, друг мой, но я лучше приеду к тебе в другой раз на целый день.
- Не нужно мне в другой раз! - сердито сказал он и вышел.
- Что с ним, ангел мой маменька, станешь делать! - сказала Марья Ивановна, - попало в голову!
В эту минуту в другой комнате раздалось громкое нестройное пение. Хором соседей управлял дядя и кричал на дьячка за то, что он фальшивит.
- Ну вот и врешь, не туда залез! до-о-кса, до-о-кса сикирия! - И дядя бил такт по столу рукой, так что рюмки и стаканы составляли какой-то дикий аккомпанемент его пению.
Нас, привыкших к тишине, пугала эта шумная пирушка. Тетушка по временам даже вздрагивала. Мы с Марьей Ивановной старались успокоить ее и других робких собеседниц, находя в себе силы шутить и смеяться.
- Не подрались бы они! - сказала одна из соседок, - ведь мой-то куда как задорен, как в голову-то попадет.
В это время вошел дядя с рюмкой в руке.
- Что? пьян я? - говорил он. - Генечка! смотри, пьян ли я? Я сейчас по одной половице пройду. Смотри, сестра!
И он стал ходить перед нами взад и вперед по одной половице довольно твердым, хотя и медленным шагом.
- А вот он так не пройдет по одной половице, вот сосед-то не пройдет.
Он указал на крикливого соседа, стоявшего в дверях.
- Пройду не хуже тебя, - отвечал тот.
- Ну-ка! ну-ка!
Сосед сделал опыт.
- А ты зачем ногами-то виляешь!
- Я виляю? матушка, Авдотья Петровна! решите…
- Нет, нет, - отвечала тетушка, - нет, вы тверды на ногах.
- Нет, пошатнулся, извини.
- Уж если почтенная наша Авдотья Петровна сказала, что я тверд на ногах, то, значит, ты врешь, сосед!
- Я вру? нет, любезный, шутишь… Ты, сидя-то здесь, в медвежьем углу, научился врать…
- Полноте, - сказала я, подходя к соседу, - стоит ли спорить из-за пустяков!
- Матушка, Евгения Александровна! пожалуйте ручку, не погнушайтесь! ведь вы, ангел, можно сказать…
И сосед, к неописанному моему удивлению, залился слезами.
Дядю между тем отвлекла Марья Ивановна какою-то шуткой.
Остальные полупьяные гости тоже вышли к нам; но, к счастью, скоро оставили нас в покое, соединясь за круглым столом в другой комнате.
Чтоб выбраться из этой новой для меня и душной атмосферы, мы должны были прибегнуть к хитрости: лошади поданы были к заднему крыльцу, и мы уехали тихонько, не простясь с дядей.
Я вздохнула свободно, как только свежий воздух пахнул на меня. Весь этот шум, несвязные речи, пьяные лица, запах вина и табака были мне противны; усилие, которое я делала, чтоб скрыть от тетушки неприятное впечатление, до того утомило меня, что мне показалось, будто я тоже опьянела между этими людьми.
Вечер был тихий и теплый, когда мы выехали от дяди; дорога к нашему дому шла лесом; запах пихт и сосен разносился в воздухе; розовый луч заката золотил их вершины и падал на лица моих спутниц, озаряя их каким-то волшебным светом. Этот розовый блеск на старых морщинистых лицах казался мне чем-то нездешним; мне стало страшно, будто настала минута их перерождения, и внутренний пламень объял их, для того чтоб разрушить все ветхое и грубое их существа и обновить их для иной новой жизни.
С замирающим сердцем глядела я на тетушку и теперь только заметила, что время и последняя болезнь немало прибавили морщин на лицо ее; что голова ее тряслась и выбившиеся из-под чепчика волосы были совсем белы. Серьезный вид, сохраняемый ею во всю дорогу, недовольное выражение ее губ, мерный шум тихо катившихся дрожек и вообще молчание еще более поддерживали во мне это тяжелое впечатление.
Мысль о возможности лишиться доброй тетушки в первый раз ясно представилась мне и внесла в мою душу предчувствие истинного, положительного горя.
С приездом домой рассеялись мои грустные мысли; мирные комнаты, с осеняющею их зеленью, хлопотливость Федосьи Петровны, приказания тетушки старосте, разговоры Катерины Никитишны с Марьей Ивановной - все это вводило меня невольно и незаметно для самой в обычную колею жизни.
- Маменьке-то, кажется, неприятно было, - сказала Марья Ивановна, - что он в таком виде угостил ее на первый раз; я обмирала, чтоб у них чего не вышло с Кузьмой Сидорычем. Долго ли до греха? Видно, послал Бог соседа-то не смирного. Да он нас здесь завоюет.
- Ну, полно, уж и завоюет! как ты хочешь, Марья Ивановна, чтоб мужчина не выпил! - возразила Катерина Никитишна.
- Да ведь он и нередко так бывает. Поживи-ка с ним -узнаешь каков молодец. Нет, уж я слышала о нем…
- Что же, Господи помилуй, не приколотит же!
- Да что за удовольствие? Пойдут неприятности; у нас ведь здесь был женский монастырь. Что, Генечка, - обратилась она ко мне, - весело ли было у дядюшки-то?
Я улыбнулась в ответ.
- Вот, друзья мои, - сказала тетушка, усевшись в свое кресло, - на каком пиру были мы! Признаться, мне очень было неприятно: что за компанию выбрал, и след ли ему так орать и такие фарсы выкидывать! И что за лицо, что за голос сделались, смотреть страшно! прежде он совсем другой был.
- Да вы, ангел мой маменька, не расстраивайтесь; вот вы огорчитесь, а вам это вредно.
- Ах, Марья Ивановна! да ведь он не чужой мне!
Простясь с тетушкой, я ушла в сад и долго бродила по темным аллеям, сквозь густую зелень которых кротко мерцали звезды, и лучи их зажигали в моем сердце сладостные, неопределенные чувства, которые, будто музыка, убаюкивали меня и заставили сладко заснуть, когда я, возвратясь домой, легла на свою постель… Но и сквозь сон казалось мне, что ночные сильфы*, влетая в открытое окно, реяли над моим изголовьем и напевали тихие песни…
Вдруг под окном раздалось такое громкое пение, что его никак нельзя было принять за пение сильфов. Я вскочила с постели, не зная, что подумать, пока не узнала голоса дяди. Он пел:
Дуброва шумит…
Я наскоро оделась и подошла к окну, перед которым стоял дядя.
- Какову я тебе серенаду задал? - сказал он мне, - ну что вы здесь живете! совсем заплесневели; мы вас расшевелим…
- Я боюсь, что вы разбудите тетушку.
- Сестру? это что за нежности. Конечно, вы большие барыни живете здесь; сохрани Бог вас обеспокоить, имеете тонкий сон… Извините, Евгения Александровна, старика-дядю, что осмелился обеспокоить вас; ведь вы нежная девица, вы на нашего брата смотрите с презрением. Извините, извините!
И он с насмешливою почтительностью раскланивался со мною.
- Что это, барин, и ночи-то на вас нет! - сказала с крыльца Федосья Петровна, - ведь вы эдак сестрицу-то перепугаете…
- Конечно, сестрицу-то перепугаете, - передразнил он Федосью Петровну, потом крикнул: - Молчи, старая ведьма! А вот, Генечка, ты бы старика дядю и угостила, велела бы поднести ему… Прикажи вот этой ведьме вынести сюда рюмочку…
- Да ключи-то у барыни под подушкой, - сказала Федосья Петровна.
- Так черт же с вами! я к попу пойду, если уж в доме
____________________
* Сильфы - в кельтской и герм. мифологии духи воздуха.
родной сестры родная племянница пожалела дяде рюмку водки!..
И он пошел по дороге.
Я долго не могла заснуть, взволнованная неприятным ощущением. Мне было больно и обидно за дядю, и образ его вытеснил все светлые видения, налетевшие на меня до его появления.
На другой день, утром, Федосья Петровна не утерпела, чтобы не пересказать тетушке о ночной прогулке дяди, и это очень взволновало и рассердило тетушку.
- Ах, Боже мой! - говорила она за чаем, - уж до чего дошел, по ночам шататься, беспокоит ребенка (то есть меня)! Ах он пьяница! Нет, я ему скажу, как ему угодно, чтоб он таких фарсов не выкидывал.
Я уверяла, что еще не спала и нисколько не испугалась; но тетушка не верила, думая, что я этим хочу только успокоить ее.
Перед обедом я сидела на крыльце по старой привычке детства. Зеленый ковер расстилался передо мной, как и в былое время; сосновый лес с полуденным ветерком посылал свои благоухания. Теперь уж никто не удержит меня идти по дороге и погрузиться в густую тень леса. Мне не нужно с замирающим сердцем проситься у тетушки… Но я сидела неподвижно, носясь далеко мыслью, воскрешая в уме прошедшее. Лиза, Павел Иваныч, жизнь у тетушки Татьяны Петровны, мрачный образ Тарханова - вставали и проносились передо мной, будто требуя отчета в различных впечатлениях, оставленных ими в душе моей.
По дороге от леса шел дядя. Он шел, тихо опираясь на палку и сгорбившись, что придавало ему вид старика. Первым безотчетным моим движением было встать и уйти, но я преодолела это движение и отважно отправилась к дяде навстречу. Я помнила вчерашний сердитый тон, упреки и ругательства, с которыми он нас оставил, и ожидала, что и сегодня разразится гроза.
- Здравствуйте, дядюшка! - сказала я, подходя к нему.
- Здравствуй, друг мой! - отвечал он, охая и целуя меня с нежностью, - радость ты моя! Я вчера обеспокоил тебя! Извини ты меня!
- Э, полноте, есть ли о чем толковать? я и позабыла о вчерашнем. Что вы это охаете?
- А вот сегодня без ног совсем… Что сестра? Я думаю, сердится на меня.
Я не знала, что отвечать.
- Знает она, что я куролесил ночью?
- Кажется.
- Вот ведь ты какая ябедница, - сказал он полушутливо, - сейчас и выдала дядю!
- Я ничего ей не говорила.
- Так это все эта ведьма, Федосья? - продолжал он тем же тоном.
Я не отвечала. Так дошли мы до дому.
Дядя, кряхтя и охая, вошел с печальным видом к тетушке и сказал тоном кающегося грешника:
- Сестра! прости! я вчера огорчил тебя. Дай ручку! Сострадание заменило в сердце тетушки приготовленный выговор.
- Ну уж Бог с тобой! - сказала она. - Эк тебя перевернуло!
Дядя продолжал охать. Добрая Катерина Никитишна также приняла в нем участие. Марья Ивановна еще не приходила.
- Прикажи, сестра, дать мне рюмочку; сил нет, все кости болят.
Тетушка слегка поморщилась; дядя быстро взглянул на нее и опустил глаза.
- Дай ему, Федосья, рюмочку, - сказала тетушка вошедшей Федосье Петровне.
Вскоре дядя вышел в девичью.
- А ты, старая карга, - сказал он Федосье Петровне, смягчая это выражение голосом шутки, - сейчас переплеснула сестре о вчерашнем! А еще я хотел угостить тебя по-приятельски!
- Да ведь как же, Василий Петрович: ну как бы они узнали после от других, гневаться бы стали.
- А кто смеет сказать? А! у вас все шпионы, переносчики!
- Не извольте обижать, Василий Петрович, - заговорили девки присутствовавшие в девичьей, - у нас никаких шпионов нет. Наше ли дело говорить о господах?
Федосье Петровне было неприятно.
- А вот ты, бабушка, - продолжал дядя вкрадчиво, - чтоб загладить свою вину, поднеси мне рюмочку; тогда уж, Бог с тобой, так и быть, не буду помнить зла.
Федосья Петровна вынесла из кладовой графин и рюмку.
- Я не иначе выпью, как с тем, чтоб и ты выпила.
- Что с вами будешь делать, барин, - сказала развеселясь Федосья Петровна, - проказник эдакой!
Она выпила рюмку.
Федосья Петровна была совершенно побеждена.
- Не будешь ябедничать, а? То-то же, смотри у меня! А на мировую надо еще рюмочку выпить. И он выпил.
Дядя был решительно неистощим в изобретении предлогов выпить, и к обеду совершилось его изменение; лицо раскраснелось, глаза забегали быстро, ленивые движения сменились беспокойными, голос зазвучал грубо и сердито.