III
Он снова был в зале. Она заметила его, едва лишь бросив взгляд в кишевший народом манхэттенский партер – он сидел в первом ряду, немного наклонившись вперед, его серо-голубые глаза смотрели прямо на нее. И она знала, что для него в этот момент во всем мире не существовало больше никого, что все эти напудренные лица и жалобный вой настраиваемых скрипок были для него так же незаметны, как пылинки на мраморной Венере. Внутри нее возникло бессознательное раздражение.
– Дурачок! – чуть слышно произнесла она и не вышла на бис. – А что они хотят за сотню в неделю – чтобы я изображала из себя заводную куклу? – ворчала она про себя за кулисами.
– Что случилось, Марсия?
– В первом ряду парень, который мне не нравится.
Во время последнего акта, в ожидании выхода, у нее неожиданно проснулась боязнь сцены. Она так и не послала Горацию обещанную открытку. Вчера вечером она притворилась, что не узнала его, и быстро покинула театр сразу же по окончании своего номера, чтобы провести бессонную ночь в своей квартире, вспоминая в очередной раз его бледное, сосредоточенное лицо, его мальчишескую фигуру и безжалостную самоуглубленность, которая ее завораживала.
То, что он все-таки приехал, вызвало у нее неосознанное сожаление – как будто на нее нежданно-негаданно свалилась какая-то нежелательная ответственность.
– Вундеркинд! – вслух произнесла она.
– Что-что? – переспросил комедиант, находившийся в этот момент рядом с ней.
– Нет-нет, ничего – просто вырвалось.
На сцене ей стало лучше. Ее танец… Она всегда чувствовала, что простое созерцание красивой девушки у некоторых мужчин вызывает ничуть не менее фривольные мысли, чем ее танец. Он стал гвоздем программы.
Окраины, центр, обеденный час.
Приливы, отливы, Луна – все для нас…
А он не смотрел на нее! Она ясно видела это. Он пристально разглядывал замок, изображенный на заднике, с таким же выражением, что и тогда, в баре. Ее захлестнула волна раздражения – он критиковал ее!
Я страстью охвачен, и музыки ритм
Уносит меня далеко. Этот ритм -
В окраинах, в центре…
Непреодолимое отвращение неожиданно охватило ее. Как в первый раз она с ужасом оглядела публику. Не вожделение ли отразилось на бледном лице в первом ряду, не отвращение ли опустило уголки губ рядом сидящей девушки? Ее плечи – эти трясущиеся под музыку плечи, – да ей ли они принадлежат? Происходит ли это все на самом деле? Эти плечи были созданы вовсе не для подобных движений!
Пускай все считают, что танцы плохи -
Святой Витт замолит все наши грехи.
Пусть прахом летит этот мир – ну а я…
Контрабас и скрипки слились в финальном аккорде. Она замерла на цыпочках, стараясь сохранить равновесие, все ее мускулы были напряжены, юное лицо остановилось, она неподвижно смотрела в зал – этот взгляд одна девушка впоследствии описывала как "такой изысканный, загадочный", – а затем, не поклонившись, бросилась за кулисы. Вбежала в гримерную, сбросила с себя концертное платье, надела обычное и, выскочив на улицу, поймала такси.
В квартире было тепло – квартира была небольшой, на стенах висели художественные репродукции, на полках стояли книги Киплинга и О’Генри, которые она однажды купила у голубоглазого коммивояжера и изредка перечитывала. В комнате стоял гарнитур из нескольких стульев, не очень удобных, и лампа с розовым абажуром, на котором были изображены ласточки в удушливо-розовых облаках. В комнате было несколько красивых безделушек, безжалостно враждебных друг другу, жертв чужих беспокойных вкусов, изредка приводившихся в действие. Завершала обстановку огромная картина в дубовой раме – вид Пассайка с железной дороги в Эри. Все вместе выглядело отчаянной полуэкстравагантной-полуубогой попыткой создать обстановку радости и веселья. Марсия отдавала себе отчет в том, что попытка не удалась.
Вот в эту комнату и вошел "вундеркинд" и неловко взял ее за руки.
– Я все время шел за вами, – сказал он.
– Ах!
– Я хочу, чтобы вы вышли за меня замуж, – сказал он.
Ее руки протянулись к нему. Она сдержанно-страстно поцеловала его в губы.
– Вот как?
– Я люблю вас, – сказал он.
Она снова его поцеловала, а затем с легким вздохом упорхнула от него, полулегла в кресло и затряслась от смеха.
– Ты… вундеркинд! – воскликнула она.
– Очень хорошо, зовите меня, как вам нравится. Я как-то сказал вам, что я на десять тысяч лет старше вас – так и есть.
Она снова засмеялась:
– Мне не нравится, когда меня отвергают.
– Никто никогда больше не посмеет вас отвергнуть.
– Омар, – спросила она, – почему вы решили на мне жениться?
"Вундеркинд" встал и засунул руки в карманы:
– Потому что я люблю вас, Марсия Мидоу.
И она перестала звать его Омаром.
– Милый мальчик, – сказала она, – вы знаете, я вас почти люблю. В вас что-то есть – не могу сказать что, – что заставляет мое сердце биться чаще всякий раз, когда вы рядом со мной. Но, дорогой мой…
Она замолчала.
– Но что?
– Многое. Хотя бы то, что вам всего восемнадцать, а мне почти двадцать.
– Ерунда! – перебил он. – Можно сказать, что мне пошел девятнадцатый год, а вам сейчас – девятнадцать. Это делает нас почти ровесниками – не считая тех десяти тысяч лет, о которых я вам уже говорил.
Марсия рассмеялась:
– Но ведь есть еще другие "но". Ваши родители…
– Мои родители! – яростно воскликнул "вундеркинд". – Мои родители попытались сотворить из меня монстра! – Его лицо стало малиновым от мысли о том, что он сейчас скажет. – Мои родители могут убираться к черту и оставаться там хоть навсегда!
– Господи! – встревоженно воскликнула Марсия. – Вот так вот сразу? На гвоздях, я полагаю?
– На гвоздях? Да, – возбужденно согласился он, – на чем угодно! Чем больше я думаю о том, как они пытались вырастить из меня маленькую засушенную мумию…
– Что заставляет вас так считать, – тихо спросила Марсия, – я?
– Да. На кого бы я с тех пор ни посмотрел, все вызывали у меня зависть, потому что все уже давным-давно знали, что такое любовь. А я раньше звал это чувство "животным инстинктом", боже мой!
– Есть еще одно "но".
– Какое?
– А на что мы будем жить?
– Я пойду работать.
– Вы учитесь в колледже.
– Вы думаете, что мне так уж нужен этот диплом?
– Но вы хотите быть магистром, не правда ли?
– Да! Что? Я хотел сказать – нет!
Марсия рассмеялась, быстро подошла к нему и устроилась у него на коленях. Он страстно обнял ее и неуклюже поцеловал где-то в районе шеи.
– Ты, кажется, счастливый, – прошептала Марсия, – но это из разряда иррационального.
– О, не будь такой благоразумной!
– Ничего не могу поделать, – сказала Марсия.
– Я ненавижу расчетливых людей!
– Но мы…
– О, замолчи!
И так как Марсия не умела изъясняться жестами, ей пришлось подчиниться.
IV
Гораций и Марсия поженились в начале февраля. В академических кругах и Йеля, и Принстона это стало настоящей сенсацией. Гораций Тарбокс, имя которого мелькало в воскресных приложениях центральных газет, когда ему еще не исполнилось и четырнадцати, отказывался от блестящей академической карьеры, отказывался от верного шанса стать мировым светилом американской философии! И все это ради "хористки" – репортеры стали именовать Марсию "хористкой" для эффекта. Шумиха продолжалась с неделю, а потом сама собой стихла, как это всегда и случается с подобного рода историями.
Они сняли квартиру в Гарлеме. После двухнедельных поисков, во время которых уверенность в практической ценности академических знаний была безжалостно похоронена, Горацию удалось найти место клерка в "Южно-американской экспортной компании", – от кого-то ему довелось услышать, что экспорт сейчас на подъеме. Марсия собиралась играть еще несколько месяцев – по крайней мере, до тех пор, пока он не "станет на ноги". Для начала ему дали сто двадцать пять долларов жалованья, пообещав конечно же, что оно будет удвоено всего через несколько месяцев, – так что Марсия отказывалась даже обсуждать возможность лишиться тех ста пятидесяти в неделю, которые ей исправно платили.
– Нас можно звать "голова и плечи", дорогой, – мягко заметила она, – и плечам придется потрястись еще немножко, пока хорошенько не встряхнется голова.
– Я ненавижу твою работу, – печально возразил он.
– Но, – решительно ответила она, – твоего жалованья не хватит на квартиру. Не думай, что мне нравится выступать на публике, – мне не нравится. Я хочу принадлежать только тебе. Но мне кажется, что я буду выглядеть дурочкой, если только и буду делать, что сидеть в комнате, ждать тебя и считать солнечных зайчиков на обоях. Когда ты будешь получать три сотни в месяц, я уволюсь.
И несмотря на то что гордость его была сильно уязвлена, Горацию пришлось согласиться, что она говорит мудро.
Март сменился апрелем. Май объявил ультиматум паркам и прудам Манхэттена, и они были счастливы подчиниться. Гораций, у которого не было никаких привычек – у него ведь просто не было времени на их формирование, – оказался покладистым мужем, и, так как у Марсии не могло быть собственных мнений по поводу занимавших его предметов, в семье практически не происходило никаких серьезных столкновений. Их мысли вращались в различных сферах. Марсия выступала в роли практичного "мастера на все руки", а Гораций то по-прежнему существовал в привычном ему мире абстрактных идей, то с ликованием спускался на землю, чтобы воздать толику почитания и обожания своей жене. Она постоянно изумляла его – свежестью и оригинальностью мышления, активной и чистой жизненной энергией и никогда не изменявшим ей юмором.
Марсия перешла работать в вечернее шоу, и ее коллеги ясно видели, как она гордится интеллектом своего мужа. Они знали Горация только как тощего, с плотно сжатыми губами, инфантильного на вид молодого человека, каждый вечер встречавшего и отвозившего ее домой.
– Гораций, – сказала Марсия как-то вечером, когда они, как обычно, встретились у выхода в одиннадцать часов, – ты выглядел как призрак, когда стоял спиной к фонарям. Ты теряешь в весе?
Он неопределенно помотал головой:
– Не знаю. Мне сегодня прибавили жалованье, сто тридцать пять долларов, и…
– Не важно, – строго сказала Марсия. – Ты убиваешь себя, работая по ночам. Ты все читаешь и читаешь эти книжищи по экономии…
– Экономике, – поправил Гораций.
– Да, ты читаешь каждую ночь, когда я уже вижу десятый сон. И ты уже снова начал сутулиться, как до свадьбы.
– Но, Марсия, я должен…
– Нет, ты не должен, дорогой. Кажется, в данный момент хозяйка лавочки – я, и я не дам своему парню разрушить свое здоровье и испортить глаза. Ты должен заниматься гимнастикой.
– Я занимаюсь. Каждое утро я…
– Да, я видела. Эти твои гантели даже у чахоточного не поднимут температуру и на градус. Я имею в виду настоящую физкультуру. Ты должен ходить в гимнастический зал. Помнишь, ты как-то говорил мне, что был таким хорошим гимнастом, что тебя даже пытались выставить на соревнования от колледжа, и ты не выступал только потому, что на тот день у тебя была назначена встреча с Герби Спенсером?
– Мне нравилась атлетика, – задумчиво сказал Гораций, – но спорт отнимет у меня слишком много времени.
– Ладно, – сказала Марсия, – я предлагаю тебе сделку. Ты начинаешь заниматься, а я обещаю прочесть одну из тех книжек в темном переплете.
– "Дневник" Пипса? Тебе должно понравиться. Он пишет достаточно популярно.
– Не для меня. Это будет что-то вроде пережевывания стеклянной тарелки. Но ты все время говоришь мне, что это расширит мой кругозор. Так вот: ты ходишь в гимнастический зал три раза в неделю, а я принимаю одну большую дозу Пипса.
Гораций задумался.
– Ну что ж…
– Ну, давай соглашайся! Ты для меня будешь прыгать на трапеции, а я для тебя попытаюсь впитать в себя немного культуры.
Гораций в конце концов дал согласие, и в течение всего жаркого лета три, а то и четыре вечера в неделю проводил, занимаясь на трапеции в гимнастическом зале Скиппера. А в августе он признался Марсии, что это позволило ему с большей эффективностью трудиться в умственной сфере в течение дня.
– Mens sana in corpore sano, – сказал он.
– Не верь в это! – ответила Марсия. – Я как-то пробовала патентованное лекарство и пришла к выводу, что все это вздор. Лучше заниматься спортом.
Однажды вечером – уже наступил сентябрь – к Горацию, повторявшему свои упражнения на кольцах в полупустом зале, обратился задумчивый толстяк, который уже несколько дней с заметным интересом наблюдал за ним:
– Слушай, парень, а можешь сделать ту штуку, которую ты вчера делал?
Гораций заулыбался с высоты.
– Я сам это придумал, – сказал он. – Меня вдохновила четвертая теорема Евклида.
– Из какого он цирка?
– Он уже умер.
– Небось сломал себе шею, выполняя этот трюк. Я сидел тут вчера и думал, что ты наверняка сломаешь себе шею.
– Вот как? – сказал Гораций и, перепрыгнув на трапецию, выполнил трюк.
– Что, ни шея, ни плечи не болят?
– Поначалу болели, но за неделю я написал об этом quod eras demonstrandum.
– Гм…
Гораций свободно повис на трапеции.
– Не думал заняться этим профессионально? – спросил толстяк.
– Да нет.
– Будешь получать хорошие деньги, если сможешь делать такие трюки так легко.
– А вот еще, – энергично бросил Гораций, и толстяк разинул рот от удивления, наблюдая, как Прометей в розовом трико снова победил богов и сэра Исаака Ньютона.
На следующий вечер Гораций вернулся с работы домой и застал заметно бледную Марсию, лежавшую на диване в ожидании его прихода.
– Сегодня я два раза падала в обморок, – без лишних предисловий начала она.
– Что?
– То. Видишь ли, через четыре месяца у нас появится ребенок. Доктор сказал, что мне надо было прекратить танцевать еще две недели назад.
Гораций сел и задумался.
– Я рад, конечно, – меланхолично сказал он. – Я имею в виду, рад, что у нас будет ребенок. Но нам предстоят серьезные расходы.
– У меня двести пятьдесят долларов в банке, – с надеждой сказала Марсия, – и еще мне на днях заплатят жалованье за эти две недели.
Гораций быстро подсчитал итог:
– Вместе с моим жалованьем у нас получится четырнадцать сотен за ближайшие полгода.
Марсия еще больше побледнела:
– И все? Конечно, можно поискать место певицы на этот месяц. А в марте я снова смогу выйти на работу…
– Да ты что! – резко оборвал ее Гораций. – Ты останешься дома. Так, посмотрим – нам придется платить врачу и няньке, да еще и горничной. Значит, нужно раздобыть побольше денег.
– Ну что ж, – устало сказала Марсия, – я не знаю, что теперь делать. Все теперь держится только на голове. Плечи выходят из дела.
Гораций поднялся и надел пальто.
– Куда ты собрался?
– Есть одна идея, – ответил он. – Я скоро вернусь.
Через десять минут, на пути к гимнастическому залу Скиппера, он уже спокойно удивлялся сам себе, забыв об иронии. Как бы он смеялся сам над собой еще год назад! Как бы развеселились все без исключения, узнай они об этом! Но, однажды открыв дверь на стук самой жизни, ты всегда позволяешь многому войти вместе с ней.
Зал был ярко освещен, и, когда его глаза привыкли к свету, он увидел задумчивого толстяка, усевшегося с большой сигарой на куче тряпичных матов.
– Слушайте, – прямо начал Гораций, – вы серьезно говорили вчера, что я могу зарабатывать деньги своими трюками на трапеции?
– Ну да, – удивленно сказал толстяк.
– Я все обдумал, и я хочу попробовать. Могу выступать по вечерам и по субботам – да в любое время, если деньги действительно хорошие.
Толстяк поглядел на часы.
– Ну что же, – сказал он, – надо повидаться с Чарли Палсоном. Он возьмет тебя сразу, как только увидит, как ты работаешь. Сегодня уже поздно, но завтра я его приглашу.
Толстяк был верен своему слову. Чарли Палсон действительно появился в зале на следующий день и провел час, в изумлении наблюдая, как чудо-гимнаст невероятными параболами проносился в воздухе, а на следующий вечер он привел с собой двух тучных господ, которые выглядели так, будто родились, попыхивая толстыми сигарами и разговаривая о деньгах низкими, страстными голосами. В следующую субботу торс Горация Тарбокса совершил свое первое появление в профессиональном качестве на гимнастическом шоу в "Парке Кольмана". Несмотря на то что число зрителей приближалось к пяти сотням, Гораций нисколько не нервничал. С детства он читал доклады перед публикой и хорошо овладел фокусом сценического отстранения.
– Марсия, – весело говорил Гораций тем же вечером, – я думаю, что мы потихоньку выбираемся из этой чащи. Палсон считает, что сможет устроить мне выход на "Ипподроме", а это означает контракт на всю зиму. "Ипподром", ты же знаешь, довольно большая…
– Да, кажется, я о нем слышала, – перебила Марсия, – но мне бы хотелось узнать побольше об этом твоем трюке. Это ведь не "смертельный номер"? А то они все больше похожи на попытки публичного суицида…
– Ничего особенного, – тихо сказал Гораций. – Но только если ты сможешь придумать более изящный способ уйти из жизни, чем рискнуть ради тебя, то тогда это и будет та самая смерть, которой я себе желаю.
Марсия поднялась и крепко обняла его.
– Поцелуй меня, – прошептала она, – и скажи "любимая". Мне нравится слушать, как ты называешь меня "любимая". И принеси мне завтра какую-нибудь книжку. Что-нибудь легкое и занимательное, не Сэма Пайпа. Я просто не знаю, чем заняться днем. Я хотела писать письма, но мне некому их посылать.
– Пиши мне, – сказал Гораций, – я буду их читать.
– Если бы я умела, – очень тихо сказала Марсия. – Если бы я только знала все слова, я бы написала тебе самое длинное в мире письмо о любви – и никогда бы не устала его писать.