Прошли три комнаты Виссариона Дарина, прошли небольшой роскошный кабинет самого Арсения Кондратьевича, прошли зал и вошли в столовую. Это была огромная комната, в два света; – в кадках стояли такие большие пальмы и драцены, что столовая казалась зимним садом. Белые с барельефами и позолотой стены и потолок, белые резные с золотом буфетный шкаф и стулья. Две большие люстры висели над столом и сверкали хрустальными украшениями. У буфетного шкафа стояла большая клетка. Попугай сидел на свободе, на жёрдочке с точёным пьедесталом.
– С-с-д-гасте, с-с-д-гасте… – закричал попугай.
– Здравствуй, попка, – ответил Грошев.
За пальмами, в клетках пели две канарейки.
Конец длинного обеденного стола был накрыт скатертью. Стояли сливки, масло и простой белый хлеб и маленький самовар.
Дарин сам наливал кофе в большие чашки. Первую чашку он протянул Воронину, потом налил вторую и протянул Грошеву, потом налил себе.
Старик расспрашивал художника, хорошо ли он спал, поздно ли окончился вчера винт у Ротовых, вместе ли с Виссарионом он уехал от Ротовых, много ли там было гостей и достал ли Кирилл Данилович билеты на концерт Гофмана, и в первом ли ряду.
В столовую вошла молоденькая девушка – красавица, с манерами институтки, в чёрной атласной кофточке; к спрятанным за поясом часам спускалась от шейки двойная цепь.
– Привет барышне… – сказал Грошев, вставая и расшаркиваясь.
Воронин также встал, барышня и ему подала руку, как знакомому, – Воронин себя назвал. Барышня ничего не сказала.
Она подошла к старику и обняла его.
"Дочь", – подумал Сергей Петрович.
Арсений Кондратьевич взял руку девушки, стал нежно гладить её в своих морщинистых руках и сказал:
– Билеты достали, барышня, – на концерт едем… Довольны?
– Merci.
Сергей Петрович взглянул на барышню: её лицо ничего не выражало, кроме некоторой скуки.
"Нет, не дочь, а воспитанница… избалованная"… – подумал Воронин.
X
– Всю жизнь собирал картины Сергей Петрович, – а теперь продавать приходится, – сказал Грошев, – деньги ему вот как понадобились.
Он провёл пальцем по горлу:
– До зарезу, – добавил Грошев.
– Д-д-да, бывает… – сдержанно заметил Арсений Кондратьевич, – я обещал показать картины… не потрудитесь ли вы показать, Кирилл Данилович?..
– С удовольствием. Пойдёмте, Сергей Петрович.
Грошев и Воронин пошли вдвоём осматривать комнаты и картины.
В столовой и гостиной паркет был так вылощен, что в нём отражалась мебель как в зеркале. Во всех остальных комнатах полы затянуты коврами. Комнат было очень много, совсем ненужных, роскошно обставленных. Драгоценные севрские и саксонские вазы с живописью.
– Смотрите: живопись самого Ватто, – десять тысяч эта ваза стоит, – объяснял Грошев.
Бронза, мозаика на столах, мрамор на пьедесталах.
– Это мрамор – Кановы… Огромных денег стоит, – говорил Грошев. – Почти всё, что вы здесь видите, досталось Арсению Кондратьевичу по наследству от его тестя – Грудова. Сам Арсений Кондратьевич прикупал только картины. Теперь он сам уже ничего не покупает; старший сын его, Виссарион покупает теперь…
Во всех комнатах стены были увешаны картинами так густо, что уже невозможно было больше поместить никуда ни одной картины. И почти все картины были… произведения "Общества внешности". Эффектные большие полотна, в массивных золочёных рамах; они служили прекрасной декорацией, ласкали глаз на несколько минут и сейчас же забывались; осмотрев это множество картин, можно было представить себе только две-три вещи, но и те были попавшие сюда, приобретённые по случаю, картины корифеев живописи; авторам этих картин, может быть, грустно было знать, что их вещи смешались в этом доме с множеством произведений "Общества внешности".
У одной из таких, случайно попавших сюда картин, Сергей Петрович простоял минуты три и вслух восторгался этой картиной:
– Да, это дорогая вещь, – послышался за его спиной голос Арсения Кондратьевича.
Воронин опять не слышал, как подошёл старик, и подумал, что Арсений Кондратьевич любит подходить незаметно, может быть, – чтобы подслушать, что говорят о нём или о его сокровищах, которыми он, видимо, очень гордился.
– Кто эта барышня, с которой я познакомился? – спросил Сергей Петрович, когда они удалились от старика.
Грошев немножко замялся:
– Институтка одна… недавно окончила… без места. Арсений Кондратьевич состоит попечителем в одном институте и бедным, окончившим институткам, приискивает места. К нему обращаются… Иные у него остаются на некоторое время. – Много таких у него, – усмехнулся Грошев.
Когда они опять проходили зал, там стоял Арсений Кондратьевич, и к нему прижалась барышня; старик держал её за талию, – головка барышни лежала на плече высокого старика. Они так и остались стоять в таком же положении. Арсений Кондратьевич сказал Грошеву:
– Виссарион по телефону дал знать, – через полчаса будет здесь.
Художник и Воронин прошли в кабинет старика. Здесь кроме картин "Общества внешности", висел над письменным столом большой масляными красками портрет покойной жены Арсения Кондратьевича. Она была дочь миллионера Грудова, – знатока и собирателя античных вещей. На портрете была изображена довольно красивая дама неопределённых лет, с немножко неестественной окраской лица, с жизнерадостным взглядом блестящих, быть может, подведённых глаз. Виртуозно были написаны ткани её великолепного платья. Это была работа известного портретиста из "Общества внешности", не умевшего передать тип и душу оригинала, но виртуозно писавшего ткани и аксессуары.
Из кабинета Арсения Кондратьевича прошли в комнаты Виссариона Арсеньевича.
Здесь не только все стены были увешаны картинами, но и на полу стояли груды картин. Все эти картины носили уже другой характер, чем те, – в апартаментах старика. Оттуда, из тех апартаментов, Сергей Петрович вынес такое впечатление, какое он испытывал только однажды, в детстве, когда ему привелось до отвалу объесться сладким блюдом. Надолго потом опротивело ему это сладкое. И теперь его угостили таким множеством чего-то приторного… Впечатление пресыщения, излишества, крайнего излишества, в общем тягостное, неприятное впечатление вынес Сергей Петрович из апартаментов старого Дарина.
В комнатах Виссариона почти каждая картина приковывала к себе внимание зрителя или глубоко прочувствованным настроением или тонко подмеченными и талантливо изображёнными характерами и типами. Всего больше было здесь картин, изображавших нужду, людские страдания, жизнь пролетариата. Всё это были произведения молодых, ещё не сделавших себе имени художников; – это были их первые, может быть, самые звучные, самые искренние песни.
"Как этот Виссарион глубоко и хорошо чувствует, должно быть, раз он сумел собрать такие вещи", – подумал Сергей Петрович.
Если бы Воронин знал, как приобретались эти вещи, он смотрел бы на них с особенной грустью.
XI
Молодые художники, не желающие примыкать к "делающему хорошие дела Обществу внешности" и не заслужившие ещё доступа на выставку корифеев, – устраивают отдельной группой свои собственные выставки. Между покупателями картин на выставках талантливой молодёжи известны особого типа меценаты – "гробовщики". Им эту кличку метко влепили художники. Когда выставка закрывается, – в её последний день, даже в последний её час, являются "гробовщики". И внимательно осматривают те картины, под которыми нет ярлычка "продано". Всегда в этот последний час выставки являются и молодые художники – авторы выставленных и непроданных картин. Они приходят хоронить свои надежды. Надежды на то, что их картины, – результат их таланта; работы, мечты, душевных мук, творчества, – попадут, быть может, в галерею… Надежды – прожить без большой нужды до следующей выставки. Почему ж не мечтать, почему ж не надеяться до последнего дня выставки? Но тут, когда выставка закрывается, всем надеждам – смерть, конец. И вот в такой-то час, когда надежды умерли, – являются "гробовщики". Их отлично знают художники в лицо, как и они знают художников. И вступают в разговор "гробовщики" с художниками:
– А у вас недурно эта вещица написана…
– Не продалась, однако…
– Очень высокую цену вы назначили… Ведь имени у вас ещё нет… За имена деньги платят… А вещица недурна… Я бы не пожалел за неё…
И "гробовщик" называет четверть той и без того скромной цены, которую назначил молодой художник за свою вещь.
Начинается торг. Художник нуждается, очень нуждается в деньгах и просит хоть прибавить что-нибудь. "Гробовщик" уверяет, что больше он не может прибавить ни рубля, – что и эту-то сумму, которую он назначил, он только потому предлагает, что уж очень ему вещица приглянулась. Художник вспоминает, что у "гробовщика" большое собрание картин, которыми интересуются многие, ездят осматривать… значит и его вещь будут многие видеть; вспоминает, что "гробовщик" не прибавляет почти никогда к той сумме, которую раз сам назначает, – и уступает художник своё детище-картину "гробовщику".
Миллионер Виссарион Арсеньевич Дарин принадлежал именно к числу меценатов-"гробовщиков" и покупал картины за бесценок.
Он приобретал картины не только на выставках и не только непосредственно у художников; ходили слухи о нём, как о меценате и богатом человеке, и к нему приносили художественные произведения, попавшие по наследству или по иному случаю к людям нуждающимся в деньгах и в то же время иногда не знающим стоимости художественных произведений. И Виссарион Арсеньевич всегда рад был случаю приобрести хорошую картину за ничтожную сумму.
XII
В апартаментах Виссариона увидел Воронин несколько этюдов и картин замечательных художников, занявших видное место в истории искусств. Всё это были вещи, приобретённые случайно и очень дёшево.
– Виссарион является только гостем сюда, – объяснил Грошев, – это его холостые комнаты. Живёт он с семьёй в своём отдельном доме… И там у него много картин… Да ещё несколько квартир у него на стороне, – и в Петербурге даже есть у него квартиры. И везде он любит хорошую обстановку и картины. Другие два брата тоже в своих домах живут. Но они картин не покупают: один лошадей любит, а другой… кажется, ничего не любит… способствует наращению капитала.
Сергей Петрович заметил лежавшую на полу под диваном картину и вытащил посмотреть. Это оказался портрет молодой женщины с очень интересным лицом. Немножко неправильные черты были как-то своеобразно миловидны, – симпатичны, и в тоже время что-то страдальческое передал художник в больших выразительных глазах женщины и в чуть-чуть горькой усмешке губ.
– Это жена Виссариона… – сказал Грошев, – недавно он с ней разошёлся… женится на Виландье.
– На знаменитой Виландье? На опереточной певице? – удивился Воронин.
– На ней самой, – хладнокровно подтвердил Грошев и положил портрет жены Виссариона опять под диван.
– Отчего в этом огромном собрании картин, мы не встретили ни одной вещи Зимина?
– А вот же портрет жены Виссариона – работы Зимина… Пять тысяч было заплачено за этот портрет.
– Я не обратил внимание ни на технику, ни на подпись… Меня заинтересовало самое лицо и выражение… И больше нет произведений Зимина?
– Дорожится он слишком… Богат… А Дарины не любят зря деньги бросать…
"А как же все эти квартиры на стороне?" – подумал Сергей Петрович, но ничего не сказал.
Прошли в спальню, где Грошев в постели принимал Сергея Петровича. И в этой комнате все стены были увешаны картинами.
Здесь на полу уже лежал свёрток картин, привезённых Ворониным; лакей принёс этот свёрток сюда, Грошев посмотрел каждую вещь и сказал:
– Может быть, мне удастся устроить, что он и эти купит…Но за комиссию мне десять процентов.
– С удовольствием, – ответил Сергей Петрович, и ответил искренно: "По крайней мере не обязываться ему", – подумал Воронин.
Пошли назад, Сергей Петрович бегло осматривал наиболее понравившиеся ему картины.
Когда они проходили опять через кабинет старика Дарина, Сергей Петрович остановился на минутку и сказал:
– Вот Кирилл Данилович, эффектное местечко для этюда в салонном вкусе…
Из кабинета была видна вся анфилада комнат, потому что все двери были на одной линии. Разные оттенки ковров на полу, драпировок на дверях, мелькавшие кое-где уголки фарфора и бронзы…
– Не правда ли это очень красиво? – спросил Сергей Петрович.
– Вы находите, что это красиво? – раздался за спиной Воронина голос Арсения Кондратьевича.
Старик прошёл в кабинет неожиданно, через комнаты Виссариона.
– Да, мне кажется, что это красивый фон для портрета.
– А мы с вами примем это к сведению, Кирилл Данилович.
– Что ж… можно, – согласился художник.
XIII
– Есть у меня альбомчик автографов, – сказал Воронину Арсений Кондратьевич, – не угодно ли взглянуть?..
Старик присел на кресло к письменному столу, отомкнул и выдвинул ящик, достал альбом и стал перелистывать. Страницы из дорогого бристоля, с золотым обрезом были украшены виньетками и на каждой странице был напечатан стишок; Арсений Кондратьевич один стишок прочёл так трогательно, что, казалось, брызнет слеза из глаз старика:
"И через много лет, взглянув на надпись эту,
Уплатишь дань мечтой своей поэту…
И разговор наш, друг мой, вспомнишь ты,
Надежды наши, лучшие мечты"…
"Плохие чьи-то стихи, – подумал Сергей Петрович, – и ничего в них трогательного нет… экий сентиментальный старик"…
– Здесь у меня есть автографы…
Арсений Кондратьевич назвал ряд знаменитых певцов, музыкантов, несколько известных художников из "Общества внешности", несколько известных актёров.
– Есть у меня здесь и автографы простых смертных, которые почему-либо симпатичны мне… Просил бы и вас, Сергей Петрович, написать что-нибудь…
– Очень, очень благодарен… за честь… но какой же интерес может представлять мой автограф?.. Я просто маленький человек… ничем не замечательный человек…
– Напрасно скромничаете: вы личность незаурядная, Сергей Петрович… К вам благосклонно относятся знаменитые художники… Мне будет приятно, если останется у меня след вашего посещения.
Сергей Петрович должен был написать в альбом старика Дарина своё имя, отчество и фамилию, а так же год, месяц и число.
В кабинет пришла барышня, старик сейчас же взял её за руку, и они стояли рядом, пока писал Сергей Петрович.
В зале послышались быстрые энергичные шаги.
– Виссарион идёт, – сказал старик.
Сергей Петрович увидел джентльмена, красивого на первый взгляд брюнета; его короткие, блестящие, напомаженные волосы были тщательно расчёсаны на косой пробор, бородка острижена клином, усы закручены кверху дугою. Может быть ему было лет тридцать пять, может быть, больше. Он немножко начал полнеть.
Прежде всего Виссарион подошёл к барышне. Она подставила ему лобик. Он медленно приблизил губы к её лбу и поцеловал с такой осторожностью, как будто не кожею был покрыт лобик барышни, а тончайшей тканью из паутины, и он очень боялся, как бы не попортить эту ткань прикосновением губ.
Затем Виссарион поцеловался с отцом и пожал руку Грошеву.
– Мой старый знакомый петербуржец, – представил Сергея Петровича Грошев.
Виссарион пожал руку Воронину.
– Вот потеха! – сказал Виссарион, – представьте, господа: еле вырвался!.. Осаждала мою переднюю какая-то дама… "Не уйду, – говорит, – пока не повидаю Виссариона Арсеньевича!" Умоляла швейцара, чтобы он ко мне допустил её, что просьба у ней ко мне… Видите ли, кто-то почему-то с голоду помирает… Спрашивается: почему же именно ко мне лезут с этим?.. Есть же там… разные… комитеты… Какое же мне-то дело?.. Ну, я велел как-нибудь выпроводить… а самому пришлось с чёрного хода удирать… А то ещё у подъезда будет дожидаться… Пожалуй целую драму на улице разыграет, если меня увидит… Вот и пришлось… с чёрного хода…
Художник спросил:
– Не хочешь ли, Виссарион, покажу тебе несколько хорошеньких этюдов разных художников? Привёз вот Сергей Петрович, – лишние для него, – хочет продать… Этюды здесь.
– С удовольствием посмотрю.
– Виссарион, ты будешь с нами обедать? – спросил старик.
– Да.
Арсений Кондратьевич, сопровождаемый барышней, пошёл прогуливаться в зал и другие апартаменты, заполняя безделье своё созерцанием окружавшей роскоши и близостью красивой девушки.
XIV
Вытащив свёрток Воронина, из спальни Виссариона в соседнюю, более светлую комнату, Грошев стал показывать этюды один за другим.
Дарин внимательно смотрел на каждый этюд и вблизи, и на расстоянии. Сергей Петрович заметил, что у Виссариона большие некрасивые уши, – почти острые кверху, что придавало его смазливому лицу какой-то свиной характер.
– Ты мне советуешь, Кирилл, купить всё это?
– Конечно, советую… Видишь, недурные все вещи.
– Какую цену вы за них назначили? – спросил Виссарион.
– Пятьсот рублей.
– Сколько?.. – опять спросил Виссарион, уже насмешливо.
– Пятьсот.
Грошев пожал плечами и отвернулся.
– Я так дорого не могу дать.
– Разве это дорого?.. В таком случае вы сделайте расценку сами.
– Нет уж, – после вашей цены мне неловко свою назначить. Разница получилась бы огромная.
– Ведь я и сам не знаю настоящей цены этим этюдам, – я платил, сколько мог… Очень трудно ценить художественное произведение, которое нравится… Мне казалось, что пятьсот рублей за эти вещи недорого… Пожалуйста, не стесняйтесь сказать, сколько не жаль вам заплатить за эти этюды.
– Извольте, скажу вам: вот этот – двадцать рублей, больше не стоит… Этот, пожалуй, пятьдесят… Эти по двадцати пяти, – следовательно, за все выходит: сто семьдесят рублей.
– И больше вам, Сергей Петрович, никто не даст, – сказал Грошев. – Это – оценка хорошая. Отдавайте…
Воронин растерялся:
– Больше… никто не даст? Ну тогда… возьмите, – всё это возьмите за сто семьдесят рублей.
Виссарион достал кошелёк, вынул оттуда семьдесят рублей золотом и передал Сергею Петровичу. Потом вынул бумажник, выдернул из пачки сторублёвок одну бумажку, быстрым движением пальцев сложил её вдоль так, что вышла длинная полоска, отчего сторублёвка получила вид какого-то пустякового ярлычка, и небрежно подал эту бумажку Сергею Петровичу.
– Покончили? – раздался голос Арсения Кондратьевича. Он уже стоял здесь.
– Покончили, папаша. Возьми себе любую вещь, подарю тебе… Какая тебе нравится?..
– Вот эта…
Старик указал на лучший этюд.
Виссарион поднял этюд с пола и отдал отцу. Старик быстро, как-то жадно схватил эту вещь обеими руками и поспешно ушёл в свои апартаменты.
– Помнишь ты, Виссарион, года три назад была на выставке картина Зимина "Тоска"?..
– Ещё бы… Помню.
– Эту вещь Зимин подарил Сергею Петровичу, а он вынужден теперь продать… Привёз её в Москву…
– Интересно бы посмотреть эту картину, давно её не видал, – сказал Виссарион.
– Она у меня в номере гостиницы.
– Может быть, вы будете любезны привезти к нам? И папаша посмотрит с удовольствием… А, может быть, и в цене сойдёмся…
– Извольте, привезу…