– Не знаю никакой дамочки в бриджах, – сказал Мэйкон. Он даже не знал, что бриджи еще существуют.
– Она стояла на вашем крыльце, дергала дверную ручку и кричала: "Мэйкон, вы дома?" Такая худышка, лохматая. Лет двадцати пяти, где-то так.
– Не представляю, кто это.
– Ладони этак ширмочкой сделала и зырила сквозь стекло.
– Кто же это мог быть?
– Чуть не сковырнулась с крыльца, пока спускалась на высоченных каблучищах.
– Собачница! – догадался Мэйкон. – Господи!
– Молодуха, да?
– Я с ней едва знаком.
– Прошла к черному ходу и опять зовет: Мэйкон, Мэйкон!
– Я ее видел-то два раза.
– Это она сказала мне про воротца.
– Про что?
– Ну, воротца у подвала, где все стекла побиты. Осень придет, включится отопление. Расход тепла и прочего.
– А, да. Наверное.
– Мы подумали, к вам воры залезли или еще что.
Мэйкон провел его в столовую.
– Понимаете, как вышло: я сломал ногу и решил пожить у родных, пока не оправлюсь.
– Мы не видели "скорой" и ничего такого.
– Я позвонил сестре.
– Она у вас врач?
– Нет, чтоб приехала и отвезла меня в травмпункт.
– Когда Бренда оступилась на лестнице и сломала бедро, она вызвала "скорую", – сказал Гарнер.
– А я вот вызвал сестру.
– Нет, Бренда вызвала "скорую".
Разговор, похоже, забуксовал.
– Я думаю, надо уведомить почту насчет моей корреспонденции, – вырулил Мэйкон, опускаясь в кресло.
Гарнер подтянул к себе другое кресло и сел в него, не расставаясь с бейсболкой.
– Я и дальше могу привозить вам письма, – сказал он.
– Да нет, Роза сходит на почту. Господи, там же, наверное, всяких счетов скопилось…
– А то мне совсем нетрудно.
– Спасибо, не нужно.
– А то давайте.
– По правде, я не уверен, что вернусь домой, – сказал Мэйкон. Мысль эта пришла только сейчас. Он аккуратно сложил костыли, словно хаси, и положил их на пол возле кресла. – Возможно, буду жить здесь с родными.
– Бросите такой славный домик?
– Для одного он вроде как великоват.
Гарнер нахмурился, разглядывая бейсболку. Потом ее надел, но передумал и опять снял.
– Знаете, – сказал он, – когда мы с Брендой только поженились, у нас была не жизнь, а кошмар. Чистый кошмар. Мы друг друга не выносили, и я даже не знаю, как это мы не разбежались.
– Но мы-то не новобрачные. Двадцать лет прожили.
– Однажды мы почти весь год не разговаривали, – продолжил Гарнер. – С января по август тридцать пятого. С Нового года до моего отпуска. Ни словечка не сказали.
– Да ну? – заинтересовался Мэйкон. – Даже "передай соль" или "открой окно"?
– Даже этого.
– А как же вы жили-то?
– В основном она жила у сестры.
– Ах так.
– Утром в первый день отпуска мне было так паршиво, аж сдохнуть хотелось. Чего же это я вытворяю? – сказал я себе. По межгороду позвонил в Оушен-Сити и заказал номер на двоих. Межгород, тогда это была такая морока, доложу я вам. Одна телефонистка, другая телефонистка, и все это стоило кучу денег. Потом побросал я в чемодан кое-какие шмотки, свои и Бренды, и поехал к ейной сестре. "Чё те надо?" – встречает меня сестрица. Такая склочная баба. Я мимо нее. Бренда сидит в гостиной, штопает чулок. Открываю чемодан. Глянь, говорю. Вот твое платье на бретельках, чтоб сходить в ресторан морепродуктов. Двое шортов. Пара блузок. Купальник. Она и ухом не ведет. Твой халат, говорю, и ночнушка с медового месяца. Она сидит, будто меня здесь и нет. Бренда, говорю, мне, говорю, девятнадцать, и второй раз девятнадцать уже не будет. Не будет, говорю, еще одной жизни. Жизнь, Бренда, она, говорю, вроде как одна, и я уже ухлопал ее здоровенный кусок, пока весь такой гордый сидел один в пустой квартире, я, говорю, не шел на мировую, потому что шибко боялся, что ты скажешь "нет", но даже если сейчас ты скажешь "нет", хуже мне уже не будет. Я самый одинокий человек на белом свете, говорю, пожалуйста, Бренда, говорю, поехали со мной в Оушен-Сити. И Бренда откладывает свою штопку и говорит: ладно, раз уж ты просишь, но ты, по-моему, забыл мою купальную шапочку. И мы поехали. – Гарнер победоносно откинулся в кресле. – Вот.
– Угу, – сказал Мэйкон.
– То есть вы уловили мою мысль?
– Какую?
– Надо ей намекнуть, что она вам нужна.
– Знаете, Гарнер, по-моему, мы с ней уже миновали всякую ерунду вроде намеков…
– Не взыщите, Мэйкон, но я скажу без обиняков: порой вы слегка огорчаете. Я не о себе, учтите, я-то понимаю. Но вот других соседей это маленько задевает. Вот, скажем, ваше несчастье. Я к тому, что в таких случаях люди всегда хотят оказать поддержку – ну там прислать цветы, зайти проститься с покойным, принести запеканку на поминки. Но у вас даже панихиды не было. И словом не обмолвились, но где-то там в богом забытой Вирджинии провели кремацию и прямиком домой. Пег Эверетт говорит вам, что молится за вас; благослови вас Господь, отвечает ей Сара, а что сказали вы? Спросили, не возьмет ли ее сын велик Итана, а то все равно выбрасывать.
Мэйкон простонал.
– Верно, – сказал он. – Я не знаю, как себя вести в таких случаях.
– И затем вы стрижете лужайку как ни в чем не бывало.
– Так трава-то растет.
– Да любой бы с радостью сделал это за вас.
– Спасибо, конечно, но работа доставила мне удовольствие.
– Вот. Понимаете, к чему я клоню?
– Нет, погодите. Давайте немного упорядочим нашу беседу…
– Вот об этом-то я и говорю!
– Вы начали о Саре. И перескочили на то, как я огорчаю соседей.
– Так это одно и то же. Может, вы не в курсе, но со стороны вы смотритесь, как будто вы сам по себе. Вы гляньте, как вы ходите! Вы ж несетесь галопом, голова впереди ног. Если кто попробует вас остановить, чтоб… я не знаю… ну там выразить соболезнование, вы же его стопчете. Я-то знаю, что вам не все равно, и вы это знаете, но как это выглядит для других, скажите на милость? Неудивительно, что она взяла и ушла.
– Я ценю вашу заботу, Гарнер, но Сара прекрасно знает, что мне не все равно. Не такой уж я недотепа, каким вы меня выставляете. И потом, наш случай не из простенького разряда брак-этот-можно-спасти. Я хочу сказать, вы чертовски заблуждаетесь, Гарнер.
– Ладно. – Старик уставился на бейсболку, потом резко ее напялил: – Принесу-ка я вашу почту.
– Хорошо. Спасибо.
Шаркая, Гарнер вышел на улицу. Его уход встревожил Эдварда, пес опять залаял. Мэйкон разглядывал свою гипсовую броню и прислушивался к репликам мыльной оперы, доносившимся из гостиной. Эдвард крутился у двери, подвывая и стуча когтями. Вернулся Гарнер.
– В основном каталоги, – сказал он, сгружая ношу на стол. От него пахнуло уличной свежестью и сухими листьями. – С газетами не заморачивайся, сказала Бренда, выкинь, и все.
– Да, конечно. – Мэйкон встал. Пожали друг другу руки. Жесткая ладонь и узловатые пальцы Гарнера на ощупь были точно скомканная бумага. – Спасибо, что зашли.
– Пустяки, – сказал Гарнер, глядя в сторону.
– Вы уж извините, если я… показался несдержанным.
– Да нет. – Гарнер вяло махнул рукой: – Бог-то с ним. Не берите в голову.
Он развернулся к выходу, и Мэйкона тотчас затопило доводами, которые надо было привести. Не я один виноват, хотел он сказать. Сара тоже приложила руку. Ей нужен человек-скала, хотел он сказать, такой вот несокрушимый. Иначе почему она выбрала в мужья меня? Но он промолчал и только смотрел старику в затылок. В бурой морщинистой ложбинке, резко обозначенной шейными жилами, было что-то жалкое.
С работы вернулись братья, в доме воцарилось умиротворение. В гостиной Роза задернула шторы и зажгла неяркий свет. Чарлз и Портер переоделись в свитеры. Мэйкон готовил свою особую салатную заправку. Он считал, что если пряности сперва потолочь в ступке, вкус будет совсем иной. Все соглашались, что заправка ему удается как никому. "Вот ты уехал, – жаловался Чарлз, – и нам пришлось перебиваться магазинной дрянью". Он так говорил, словно Мэйкон куда-то отъезжал на неделю-другую, как будто все его супружество было лишь недолгой отлучкой.
На ужин Роза подала тушеное мясо, салат с заправкой Мэйкона и печеную картошку, их издавна любимое блюдо. Они пристрастились к ней еще малышней, и даже потом, когда подросли и могли приготовить себе что-то иное, всякий раз, как Алиша оставляла их на собственное попечение, питались исключительно печеной картошкой. В запахе печеного "айдахо" было что-то невероятно уютное и еще что-то такое непреходящее, как это для себя называл Мэйкон. Он хорошо помнил те давнишние зимние вечера: за кухонными окнами чернота, в углах копошится мохнатая тьма, а они вчетвером сидят за щербатым эмалированным столом и тщательно обмазывают маслом выскобленные картофелины. Пока масло впитывалось сквозь кожуру, готовился маринад; кожура сохранялась до самого конца. Это стало почти ритуалом. Помнится, однажды мать куда-то надолго отъехала и ее подруга Элиза приготовила им какую-то квелую фаршированную фигню, даже отдаленно не похожую на настоящую печеную картошку, под названием "картофельные кораблики". Они брезгливо сморщились, выковырнули начинку и съели только кожуру, притворившись, что не заметили кулинарной оплошности. Кожура должна хрустеть. Солить не надо. Перец должен быть свежемолотым. Паприка допускалась, но лишь американская. Венгерская чересчур жгучая. Мэйкон обходился без нее вообще.
За ужином Портер вслух раздумывал, что ему делать с детьми. Завтра очередное еженедельное свидание, он поедет в Вашингтон, где дети его жили с матерью.
– Штука в том, – говорил он, – что ресторанная кормежка ужасно ненатуральная. Настоящей едой там и не пахнет. И потом, у троицы моей разные вкусы. Вечно они спорят, куда пойти. Одна на диете, другая стала вегетарианкой, третий не выносит хрустящей еды. Кончается тем, что я ору: "Всё! Хватит! Идем туда-то!" И весь вечер все сидят надутые.
– Может, тебе вообще не ездить? – резонно предложил Чарлз. (Своих детей у него не было.)
– Да нет же, я хочу их проведать. Просто желательна иная программа. Знаешь, что было бы идеально? Чтоб мы вместе что-нибудь мастерили. Как было до развода, когда Дэнни помогал мне сменить фильтр в водонагревателе, а Сьюзан сидела на доске, которую я пилил. Вот если б я приехал, а Джун с мужем свалили в кино или еще куда, и мы бы с ребятишками прочистили водостоки, утеплили окна, заизолировали трубы с горячей водой… От муженька этого толку ноль, наверняка трубы так и остались голые. Я бы даже захватил свои инструменты. Чудесно провели бы время! Сьюзан сварила бы нам какао. А вечером я бы собрал свои причиндалы и отбыл, оставив дом в идеальном состоянии. Джун должна бы ухватиться за такой шанс.
– Так предложи ей, – сказал Мэйкон.
– Нет. Она не согласится. Такая непрактичная. На прошлой неделе я ей говорю: ты заметила, говорю, что на крыльце ступенька расшаталась? Наступишь, она гуляет. Да ладно, отвечает, так всегда и было. Словно это предписано свыше и поделать ничего нельзя. Водосток забит прошлогодней листвой, а она мне – это же природа, зачем идти против нее? Ужасно непрактичная.
Сам Портер был практичен невероятно, такого еще поискать. Из всех Лири только он разбирался в финансах. Лишь благодаря его финансовым способностям семейное дело, не особо прибыльное, держалось на плаву. В начале века дед Лири основал скобяную фабрику, которая в 1915-м перешла на выпуск бутылочных крышек. Он себя величал "Закупорочным королем", и прозвище это помянули в его некрологе, но вообще-то основным производителем крышек была "Бутылочная пробка", а дед Лири плелся на втором, а то и третьем месте. Единственный сын его, Закупорочный принц, едва заняв отцовское место, добровольцем ушел на Вторую мировую войну, выказав взбалмошность несравнимо опаснее любого закидона Алишы. После его гибели дело кое-как ковыляло без особых достижений, но и без полного краха, пока свежеиспеченный дипломированный специалист Портер не взял финансы в свои руки. Для него деньги были сродни летучему химическому веществу, которое в соединении с другими веществами дает любопытную реакцию. Портер не стремился к наживе, его интересовали не сами деньги, но захватывающие возможности, которые они открывали; кстати, после развода он без единого слова почти все свое имущество отдал жене.
Компанией управлял Портер, он контролировал финансы и рождал идеи. Чарлз, больше технарь, отвечал за производство. Когда Мэйкон работал на фабрике, он занимался всем понемногу, но чаще изнывал от скуки, поскольку для третьего человека дела, в общем-то, не было. Лишь в угоду семейной гармонии Портер постоянно уговаривал его вернуться.
– Слушай, Мэйкон, – и сейчас сказал он, – а не хочешь завтра прокатиться с нами, глянуть на свое былое поприще?
– Нет, спасибо, – ответил Мэйкон.
– На заднем сиденье ты и с костылями умостишься.
– Как-нибудь в другой раз.
После ужина Роза носила посуду в мойку, братья мотались следом. Помощь Роза не принимала – мол, у нее своя система мытья посуды. Бесшумно порхая по старомодной кухне, она расставляла тарелки в высокие деревянные шкафы. Чарлз вывел собаку – на костылях Мэйкон увяз бы в рыхлой земле. Портер задернул кухонные шторы и теперь просвещал Розу: ночи стали прохладнее, однако светлые поверхности отдают тепло помещению.
– Да знаю я. – Роза глянула салатницу на просвет и убрала в шкаф.
Потом все исполнительно посмотрели теленовости, а затем перешли на террасу и сели за ломберный столик, наследие деда с бабкой. Карточная игра "Прививка", которую в детстве они сами придумали, с годами стала такой головоломной, что никому другому не хватало терпения ей обучиться. Новичков возмущало, что правила ее менялись в зависимости от обстоятельств.
– Нет, минутку, – говорила Сара, еще не потеряв надежду освоить игру. – По-моему, вы сказали, что туз – старшая карта.
– Верно.
– Значит…
– Только если не берешь его из колоды.
– Ага. А почему Розин туз старший, ведь он из колоды?
– Потому что она его вытащила после двойки.
– Старшим считается туз, который оказался следом за двойкой?
– Нет, старший тот, который берешь за маленькой картой, вышедшей два раза подряд.
Сара свернула свой карточный веер и лицом вниз положила его на стол – из невесток она сдалась последней.
Мэйкон угодил в карантин, ему пришлось передать свои карты Розе. Та придвинулась ближе и ходила вместо него, а он, откинувшись в кресле, почесывал кошку за ухом. В застекленном переплете террасы Мэйкон видел собственное и сестрино отражения, казавшиеся выразительнее своих прототипов: черные провалы глаз, острые скулы.
В гостиной сдавленно тренькнул, а потом в полный голос прозвонил телефон. Никто, похоже, его не услышал. Роза королем побила даму Портера.
– Вот же зараза, – сказал Портер.
Телефон прозвонил еще и еще раз. На четвертом звонке осекся и смолк.
– Прививка! – Роза покрыла тузом короля.
– Ты воистину зараза, сестрица.
С портрета на стене маленькие Лири бросали затуманенные взоры. А ведь мы сидим почти в той же композиции, подумал Мэйкон. По бокам Чарлз и Портер, на первый план вылезла Роза. И что изменилось? Кольнуло нечто очень похожее на панику. Вот он здесь! Все тот же! И чего я достиг? – спросил себя Мэйкон. Сглатывая ком в горле, он смотрел на свои пустые руки.
Глава шестая
– На помощь! Уберите собаку!
Мэйкон перестал печатать и поднял голову. Вопли с улицы превосходили уровень истеричности. Но Эдвард гулял с Портером. Очевидно, речь о какой-то другой собаке.
– Уберите ее к чертовой матери!
Мэйкон встал и, опираясь на костыли, добрался до окна. Да нет, речь об Эдварде. Похоже, он кого-то загнал на огромную магнолию по правой стороне дорожки. Пес осатанело лаял и подпрыгивал на четырех лапах одновременно, точно игрушка, подчиняющаяся нажатию резиновой груши.
– Эдвард! Прекрати! – крикнул Мэйкон.
Эдвард не прекратил. Наверное, он даже не слышал команды. Мэйкон проковылял в прихожую и открыл входную дверь:
– Иди сюда сейчас же!
Эдвард даже не сбился с ритма.
Воскресное утро в начале октября выдалось бледно-серым и промозглым. На крыльце нога без штанины озябла. Мэйкон выронил костыль, но успел ухватиться за железное перильце в бисеринах росы.
Он допрыгал до магнолии и, качко нагнувшись, схватил поводок, волочившийся за псом. Потом без особого труда намотал его на руку, поскольку Эдвард уже терял интерес к событию. Мэйкон вгляделся в чернильную тьму магнолии.
– Кто здесь? – спросил он.
– Твой работодатель, Мэйкон.
– Джулиан?
Начальник слез с хлипкой ветки в раскидистой кроне магнолии. Брюки его измазались. Светлые волосы, всегда аккуратно уложенные, точно у молодца с рекламы рубашек, сейчас торчали в разные стороны.
– Мэйкон, я всей душой ненавижу людей с очумелыми собаками, – сказал он. – К собакам претензий нет, ненавистны хозяева.
– Ради бога, извини. Я думал, пес гуляет.
– Он у тебя сам по себе гуляет?
– Да нет…
– Пес отправляется на одинокий променад. Такое возможно только у Мэйкона Лири. – Джулиан обмахнул замшевый пиджак. – Что у тебя с ногой?
– Сломал.
– Я вижу. Но как тебя угораздило?
– Глупое недоразумение, – сказал Мэйкон.
Они пошли к дому, рядом послушно трусил Эдвард. Джулиан помог Мэйкону взобраться на крыльцо. Спортивного телосложения, он двигался с небрежной ленцой гребца, которого в нем выдавали докрасна обветренное лицо и нос, обгорелый даже в эту пору года. Человеку с такой светлой кожей, остерегал его Мэйкон, нельзя подолгу находиться на солнце. Но в этом был весь Джулиан – бесшабашный. Удалой яхтсмен, лихач за рулем, завсегдатай баров знакомств, он делал покупки, не советуясь с "Потребительским вестником". И сейчас держался абсолютно беззастенчиво, словно в этом доме его заждались; он подал Мэйкону упавший костыль и, придержав дверь, махнул рукой – мол, заходи.
– Как ты меня нашел? – спросил Мэйкон.
– А что, ты скрываешься?
– Нет, конечно.
Джулиан оглядел прихожую, которая Мэйкону тотчас показалась убогой. На шелковом абажуре настольной лампы зияли прорехи, он, похоже, отжил свой век.
– Твой сосед поведал, где тебя искать, – наконец сказал Джулиан.
– А, Гарнер.
– Я к тебе заехал, когда не смог дозвониться. Ты понимаешь, что безбожно опаздываешь с путеводителем?
– Ты же видишь, произошел несчастный случай.
– Все начеку, требуют рукопись. Я как попугай повторяю, что жду ее ежеминутно, но…
– С минуты на минуту.
– Что?
– Ждешь с минуты на минуту.
– Да, но пока я получил лишь две главы и никаких объяснений.
Не умолкая, Джулиан прошел в гостиную и сел в самое удобное кресло.
– Где Сара? – спросил он.
– Кто?
– Твоя жена, Мэйкон.
– А. Кх-м. Мы с ней… – Мэйкон подумал, что надо бы потренироваться произносить это вслух. Слово "расстались" казалось чересчур лобовым, оно годилось только для других. Мэйкон долго усаживался на диван, пристраивал костыли и наконец выговорил: – Она снимает квартиру в городе.
– Вы разбежались?
Мэйкон кивнул.
– О господи!