Зимнее утро. Старшие собираются в детский сад. С завистью поглядывают в мою сторону: я остаюсь, у меня ангина. Отец наклоняется над кроваткой, трогает лоб. Спрашивает нарочито строго: "Олюшка, ты разве не идёшь в садик?" – "Не-е-ет! Я болею!" – слишком восторженно для больной кричу я, подбрасываемая отцом в воздух. Я хохочу. На мне платьице из бледно-голубой фланельки, огрубевшей от стирок.
Мы не мешаем друг другу. Он читает и пишет за столом. Я читаю в постели. Когда жар спадает, играю на ковре. Кукольный половник – подобранная с пола "бескозырка", крышечка от водочной бутылки: вчера были гости. Отец увидел "это безобразие". На следующий же день мне купили набор кукольной алюминиевой посуды, ура! В своём забитом книжном шкафу он щедро выделили целую нижнюю полку для моего кукольного домика.
Но и хватит детских воспоминаний. Итак, мне 12. Школьная медсестра оставляет девочек после уроков. Рассказывает о некоторых особенностях взрослеющего женского организма. Мы пропускаем её слова мимо ушей. Краснеем, хихикаем, прячем глаза, перепихиваемся локтями, подмигиваем, прыскаем в ладошки.
И однажды приходит это. Я сообщаю маме и не понимаю, почему она так странно загадочно, недоверчиво радостно улыбается. Я думаю, что произошедшее – разовое явление, странное, но необременительное. Я пока еще не знаю, что это будет продолжаться семь дней каждый месяц. 84 дня в году. 84 дня ада.
Каждый месяц приходила ни с чем до этого несравнимая боль. Словно из меня каждый раз вырезали живое. Кусала губы до крови, чтобы не кричать. Едва не теряла сознание от боли, уползала в тёмный угол, пряталась, как зверёк.
Прятаться, живя со старшими братьями в одной комнате? Безмятежное детство кончилось. Юность – это изгнание из рая детства… Но и об этом хватит.
Я, как все девочки в это время, завожу дневник. Во мне, как у всех девочек в это время, обнаруживается обострённое, болезненное отношение к собственной внешности. Кем-то вскользь оброненные фразы, что гадкий утёнок неожиданно похорошел (а кому из девочек их не говорили?) Я жадно бросаюсь к брошенным фразам. Бережно их подбираю, обдуваю, помещаю в личный дневник. Я их коллекционирую. Перечитываю, смакую, ласкаю глазами, впитываю.
Из книг, которые я читала во множестве, я знала, что Любовь управляет миром. Что взрослые только и думают о Любви, а мужчины ради девственности готовы умереть или сложить к ногам женщины сокровища мира и свою жизнь. Книги, скрытно или явно, пишут об одном: о любви мужчин к женщинам. Женщина – бриллиант, цветок, чистый, высокий, недосягаемый идеал. Мужчина готов отдать жизнь ради одной ночи любви с женщиной. Так писали книги, и у меня не было оснований не верить им.
Я иду в магазин за хлебом и обмираю на каждом шагу. Вокруг Мужчины (вообще-то это кучка алкоголиков на крылечке продмага). Мужские голоса, мужские взгляды, мужские желания. Они желают одного (так пишут книги). Следует опасаться их. "Тяжело быть такой красивой", – радостно и тревожно вздыхаю я. Я не сомневаюсь, что во мне заключается какое-то особое, неизъяснимое женское очарование, привлекающее мужчин.
…Весь городок гудит: отчим жил со своей падчерицей! Она учится в нашей школе, в параллельном классе. Я видела эту девочку: вяловатая, бледная, полная, с толстой чёрной косой, в очках. У меня нет болезненного интереса к этой истории. Она мало трогает меня: слишком грязная, непонятная, неправдоподобная, чужая, далёкая от меня.
Приехала няня, двоюродная бабушка. Кто-то наверху уже решил, что няня выйдет посидеть на крылечко. И что я выйду вместе с ней. И няня станет вспоминать наше детство. Так было часто, когда она приезжала, так было всегда. Но я-то была другая.
Я помню дословно, что сказала она. Слова, которые в одну минуту страшно и безвозвратно перевернули мою жизнь. Раз они были произнесены – это была судьба. Суд Божий. Суд Великого, Мудрого и Щедрого над двенадцатилетней девочкой. Вот уж, действительно, бой на равных.
Итак, няня тогда на крылечке сказала самые простые, бесхитростные слова:
– Как же папа любил тебя! Больше всех других детей любил.
И просто объяснила:
– Когда вы маленькие были, братик не спал, плакал, мешал. Папа сердился. А ты всё время спала, соня. Спокойная была. – И снова повторила для пущей убедительности: – Как папа любил тебя! Больше всех.
Вот что она сказала.
Улыбка ещё не сошла с моего лица. А маленькое сердчишко уже обдало пустотой, тоской и холодом. И острым пониманием того, что прежняя жизнь невозвратимо кончилась. Что простой, понятной и лёгкой жизни больше никогда не будет. Она умерла. Всё пропало и летит в пропасть. Я вступаю во власть чего-то страшного.
И чем больше я осмысливала то, что сказала няня, тем больше обмирала над открывшейся передо мной пропастью. Дикие мысли. Отчим тоже любил падчерицу, вот оно! Тоскливым холодом объяло сердце. Няня объяснила: ты была тихая, всё время спала. А братик плакал, неспокойный, по ночам будил. Но в сердце упало зерно. Я уже ничего не слышала. В голове: отец меня любит. Выделяет из всех. У него ко мне чувство. Мужское?! Всё кончено.
Заметила ли тогда няня, что я сижу в обморочном состоянии, с белым лицом?
Да, всё так и есть. Всё правда. Отец выделял меня среди прочих детей. Только меня ласково называл Олюшкой. Ну да… Он мужчина. А все мужчины вожделеют, если верить книгам. И он не исключение. "Больше всех любил". Какая мерзость. Боже, что теперь делать? Как жить с этим страшным открытием в маленьком девчоночьем сердце? Как существовать с отцом в одном доме, видеть его каждый день? Как себя с ним вести? Немедленно разорвать грязную липкую паутину похоти, которой он обволок меня. А я-то не подозревала. А он обнимал меня, гладил, прикасался ко мне. Вон оно что… Бежать его. Избегать. Замкнуться. Не разговаривать.
С этого дня, с этого часа близкий, милый человек стал омерзителен до судорог, до физической тошноты.
Он как раз вернулся с работы. Я, под впечатлением ужасного открытия, на ватных ногах ушла в детскую. Отец вошёл следом, заговорил о чём-то. Чтобы что-то ответить, я физически напряглась. Его присутствие было ужасно, отвратительно.
С этого дня я стала прятаться и избегать ничего не понимающего отца. Чем больше он не понимал, тем больше хотел от меня добиться: что происходит?! Чем больше он добивался встреч и выяснения отношений с глазу на глаз, тем больше я укреплялась в мысли: да, это не просто так с его стороны.
Однажды я, придя из школы, оставила шубку на диване. В доме больше никого не было. Он окликнул меня, чтобы я убрал шубу. Я на цыпочках ушла в спальню. Он пошёл следом. Я бесшумно на цыпочках убегала от него. Он постоял, раздумывая. Снова пошёл вслед с шубой на руках. Я с колотящимся сердцем продолжала прятаться. Он разгневанно, с силой швырнул шубу на пол. Когда он ушёл, я тихонечко её подобрала.
Я больше не могла обедать и ужинать с отцом за одним столом. Для меня это пытка была. Часто во время еды он сурово взглядывал на меня. Я опускала глаза и переставала жевать. Стискивала челюсти от неприятия всем моим маленьким женским существом этого ставшего чужим мужчины. С плохими, я не сомневалась в этом, мыслями в голове. Всё моё тело обмирало. Он, сердито вздохнув, принимался за еду.
Я сидела боком, на краешке табурета, подчёркивая своё отношение к нему. Он заговорил со мной, я отвечала сквозь зубы. Не отвечала, а цедила. Он не выдержал, привстал и в первый раз в жизни и гневно и звонко хлопнул меня книгой. "Ну не по голове же!" – крикнула мама. Я вскочила и, в слезах, убежала.
Потом я перестала выходить вообще в кухню. Ела после всех. Или мама, сжалившись, приносила тарелку в комнату. За столом домашние переговаривались вполголоса или тягостно молчали.
У мамы с отцом навсегда испортились отношения. Он упрекал её в том, что "ты настраиваешь детей против меня". Она отрицала это. И, в свою очередь, напоминала ему о какой-то давней супружеской неверности: дескать, дети не слепые. А я продолжала накручивать себя в бессмысленной ненависти. До звона, до угрозы лопнуть, заводила в себе пружину часов ненависти.
Я, тихоня, оказалась лидером в семье, в отношениях "дети – отец". Я заразила братишек неприязнью к отцу. Я забыла, когда называла его "папа". Я вообще никак к нему не обращалась. За глаза – саркастическое, пренебрежительное – "он".
Сколько непробиваемого упрямства, необъяснимой жестокости умещалось в моей маленькой черноволосой голове, венчающей плоское детское тельце. За что было дано страшное испытание отцу – моим диким подростковым умопомрачением, безумием? В его глазах навсегда поселился тяжкий вопрос, который он словно постоянно решал.
Однажды я подсмотрела за ним. Он сидел, понурив седую голову, глядя в пол и в никуда. Он напоминал недоумённого, беспомощного, оглушённого быка, которого ударили обухом топора по широкому лбу. И покорно подставлявшего шею под следующий удар.
В конце концов, мама с отцом разъехались. Отец был брошен нами и доживал один. Даже когда я вышла замуж и родила, я не могла выйти из роли, превозмочь заданную программу. Холодно с ним обращалась. По мере возможности избегала его присутствия и никогда в жизни больше не назвала "папа", разве что в поздравительных открытках. Но и это стоило мне напряжения и усилия над собой. Он смирился. Кротко смотрел слезящимися глазами и качал головой: "Ох, Олюшка, Олюшка? Что тебе не так, дочь?"
Высох, поседел, как-то весь высветлился. Ссутулился, ходил, шаркая ногами. И ушёл, непонятый, оболганный. Вот во что проросло зерно, брошенное мной в детстве.
Отец давно простил меня, я знаю это из снов. Сны – это когда мозг спит, а отдельные клетки бодрствуют. И по своей необъяснимой логике прокручивают "клипы"… Отец не произносит в них ни слова. Но я чувствую, что простил мне всё. Всю меня без остатка простил. Я ощущаю его бесконечную многообещающую любовь. Он обещал, что и дальше будет защищать меня, насколько это в его силах".
Ольга уезжает. Чемодан у дверей, такси у гостиницы. Она одевается.
– А как же столбняк? – вспомнила я. – Рука?
Ольга сняла перчатку и молча показала руку: даже рубца не осталось.
БУМЕРАНГ
При прощании она вдруг отчаянно цепляется иссохшей рукой, с болью вскрикивает: "Помогите! Сделайте же что-нибудь!" Дрожащие руки беспомощно теребят край вязаной кофточки. Сама Зоя Андреевна на встречу не смогла бы дойти: инвалид второй группы с сильнейшей сердечной аритмией, с букетом хронических сердечно – сосудистых болезней. Привела такая же старенькая приятельница. Передвигаются кое-как, с трудом одолевают один лестничный пролет. Обе маленькие, седенькие, невесомые, как пушок: ветерок дунет – унесет.
На предложение пожить в приюте для пожилых с негодованием, оскорблено даже вскидывает голову: "Ну, нет!" Я понимаю Зою Андреевну. До сих пор она по привычке держит голову высоко, в выцветших глазах поблескивают властные искорки, тонкие брови строго и горько сдвинуты. Бывают нефтяные, золотые, водочные короли – а она была мебельной королевой застойных дефицитных лет, заведовала сетью мебельных магазинов. Была в большой силе, полгорода смотрело ей в рот, одно ее слово, один звонок многого стоили.
А вот поди ж ты, не нажила палат каменных: огород, гараж, типовая двухкомнатная квартира. После смерти мужа живут в той квартире Зоя Андреевна, дочь Рита, зять и двое внучат.
Семимесячный Гришенька при виде бабушки гулит, улыбается беззубым ротиком и тянется к ней. Но дочь резко разворачивается и уносит внука, адресуясь к матери: "Пора тебе подыхать". Шестилетняя внучка Танечка старательно вторит: "Пора тебе подыхать, бабка Ёжка. Скоро папа выроет глубокую яму, мы туда все твои шмотки выкинем. Живи там, чтобы мы тебя не видели".
Зоя Андреевна тяжело, с болью вздыхает: "Вот так я себя по отношению к ним поставила… Или они меня поставили?" Рита в школе училась неприлежно, ленилась. Директор не раз вызывала: "Что-то надо предпринимать с вашей дочерью…" Рита получила профессию фельдшера, мама, что называется, по большому блату устроила её в "тёплое местечко", подключив все связи. Утром "нужный человек" звонит: "Где ваша Рита, ждем?!" – "Спит!"
"Все для дочки делала, – вздыхает женщина, – да видно, не то. Старалась наряднее и богаче сверстниц одеть, слаще накормить. И такая благодарность. Дочка медик, а уколы делать вызываю "скорую", или сестру из больницы. Вот такие дела у нас".
"Меня сюда привели смешные обстоятельства. Дочь избила свою мать – то есть меня. – Голос моей собеседницы тосклив, глух, уходит воспоминаниями в самый черный в ее жизни день. – И раньше, бывало, в огороде раздраженно меня отодвигала: "Не так, не то делаешь!"
Потом уже прямо: "Зачем приехала, все равно от тебя толку нет. Полы в домике не моешь, грядки не полешь". А я не могу в наклон работать: сразу падаю, голова кружится. Мимо пронесется как вихрь, боком заденет – чуть не свалит. А так воздуха чистого глоточек сделать хочется. Однажды на входе в огород в штыки встретила: "Зачем приехала? Дома-то осточертела. Я или ты!". Что делать? Посидела, раскачиваясь в горьких думах на крылечке – и обратно в городскую душную квартиру. Дочка пообещала: "Еще приедешь – снова уедешь. Снова приедешь – так же и уедешь". – "Рита, мы же этот огород с отцом по дощечке строили. После работы бегом-бегом. Мужскую работу делала – ноги и болят с тех пор".
На гараж, на машину по копеечке собирали. Сейчас машиной командует зять. Не жалеет, бьет, таксует. Зоя Андреевна не вытерпела, пошла в ГАИ: "Я владелица машины, как найти на зятя управу, ведь в металлолом машину превратит". – "Ну, когда превратит, в металлолом и сдадите", – пошутили работники полосатого жезла.
"…В то утро, рассказывает она, – заглянула в холодильник. Там ягоды, привезли вечером, такой от них запах! "Рит, можно ягоды с молочком?" "Вот тебе, – дочь выкинула ей в лицо два кукиша. И еще раз: "На, на, вот тебе!" Она как раз пила кофе. И плеснула горячим в лицо матери. "Господи, ничего не вижу, хорошо глаза зажмурила. Кое-как доковыляла до раковины, набрала воды в ковш, тоже плеснула. Дочь в ответ – из таза – сверху донизу. Я схватила телефон, чтобы звонить в милицию. Рита аппарат из моих рук выдернула – и об пол. Схватила мою трость и ну тыкать в меня острием и плашмя.
"Тут синяки были, тут синяки, тут и тут… Я уж не все врачу-мужчине показала, стыдно…"
Вообще-то Зоя Андреевна писала заявление больше для острастки дочери: чтобы поговорили с ней, усовестили. До суда доводить мысли в голове не было. Даже не по себе стало, когда узнала о возбуждении уголовного дела: с родной дочерью судиться! Но дальнейшие события складывались в пользу вовсе не Зои Андреевны, а исключительно – дочери Риты.
Во-первых, она сразу подала встречный иск: оказывается, это мать (едва передвигающая ноги больная) нанесла побои ей, здоровой молодой женщине. И вот уже врач, повторно осматривая Зою Андреевну, выносит странное заключение: "На грудной клетке остаточные явления гематом. Возможно, связано с длительным использованием троксевазина(!)"
И были ли вообще побои? Не привиделись ли они пожилой женщине, не упала ли она сама, а потом все нафантазировала? Заместитель прокурора отказался подписывать дело: возникли сомнения в "адекватном поведении" Зои Андреевны. Дело вернули на доследование.
Дознаватель повезла Зою Андреевну на консультацию в диспансер. С ней побеседовали, врач поинтересовалась, что произошло между матерью и дочерью в тот злополучный день. Зоя Андреевна, призвав всё спокойствие и мужество, рассудительно сказала: "Да ничего страшного. Вы же знаете, в семье бывает всякое". Врач, как вспоминает Зоя Андреевна, понимающе переглянулась с дознавателем и вынесла заключение: нуждается в проведении психиатрической экспертизы.
Сегодня она горестно в отчаянии повторяет: "Зачем, зачем я подавала в суд?" Зять высказывается в том духе, что, мол, "заварила кашу – теперь сама и ешь".
В крупном уральском городе живет старший сын Зои Андреевны, закончил военную академию, занимает высокое положение. На ее просьбу приехать ответил: "Не могу, много работы, у меня объекты". "Пока я еще хожу, – задумчиво говорит она. – Как ходить не смогу – совсем забросят. Тогда меня (неуверенно) возьмет сын. (Опустила голову и еще тише). Наверно… Я вот ему еще третий раз позвоню".
Помните дядю Евгения Онегина: "Он уважать себя заставил и лучше выдумать не мог"? Ушли в прошлое времена, когда наследники почтительно толпились у кресла стариков, наперегонки бросались подымать уроненный носовой платок, подносили табакерку, выгуливали любимую собачку – только бы благодетель не обошел их в своем завещании.
Жизнь круто изменилась. Законодательство усовершенствовалось, медицина продвинулась далеко вперед, а нравы упростились. Сейчас дети – "неудачники", даже если сами ничего не заработали, живут на всем готовом родительском, не чувствуют себя не то что им благодарными – хотя бы обязанными. А зачем, когда достаточно заподозрить строптивую старушку или старичка в невменяемости – и наследство окажется у них в кармане. А старики – в безраздельной власти детей, и до этого не отличавшихся особой нежностью и предупредительностью.
Процедура отработана, отточена до мелочей. Кому поверит доктор: трясущимся, путающимся от страха и волнения старикам – со слезящимися глазами, с дрожащим голосом, с провалами памяти, понимающим, что над ними вот-вот свершится нечто необратимое, страшное – или хладнокровно приведшим их сюда здоровым, уверенным молодым людям, с вполне ясными головами и целями, с твердыми крепкими руками?
"Хорошо, что вы поднимаете столь актуальную тему добра и зла, отношений отцов и детей, – комментирует ситуацию главный врач диспансера. – Действительно, к сожалению, возможны раздражение и даже нервные срывы у людей, длительное время ухаживающих за престарелыми родственниками. Мы привыкли видеть родителей другими: сильными, уверенными, строгими – и вдруг они слабые, больные, беспомощные, плаксивые, капризные. Часто теряющие память, откровенно впадающие в детство. Но то, что умиляет в детях, раздражает в стариках. Когда мы обследуем пожилых людей (с проведением психологических тестов, заключением невропатолога), сразу видим: добросовестны, искренно озабочены их состоянием родственники – или фальшивы, двуличны, преследуют цель лишь отдохнуть, освободиться от бремени".
И, тем не менее, тем не менее… Безысходностью и печалью веет от таких историй. Что делать? Всё, всё у нас худо-бедно защищено законом: дети-сироты, зэки, бомжи, даже бездомные собаки и кошки. Всё, кроме абсолютно бесправной старости. И нечем себя утешить. Разве что законом бумеранга: что придет время, отольются невидимые миру стариковские слезы. Что однажды Гриша и Танечка возьмут состарившуюся маму Риту и повезут в знакомое ей учреждение на медицинское обследование.