За двое суток КАМазов двенадцать вывезли – на тачке. Он выдает две банки кильки в томате, одну лепешку, бутылку раха (крепкого вина), пачку сигарет – это на двоих в сутки. Я спрашиваю: "Слушай, дорогой, как платить будешь? За хлеб работать не буду. Давай документ". Он: "Если уйдешь, я тебе СДЕЛАЮ". Напарнику говорю: "Ты как хочешь, а я вольный человек". Повезло мне, удалось уйти, хоть и без паспорта. А если бы остался и ему не угодил, он бы меня выше в горы как батрака продал.
Потом я узнал, что напарник был подсадная утка: вербовал простачков, был шестёркой у ментов. На Кавказе, в Средней Азии мужчинам работать не принято: позор. С царских времен брали людей в рабство, про Жилина и Костылина слышали? В советское время Кавказ, Средняя Азия тоже рабским трудом пользовались, только тогда об этом молчали. Чай, хлопок, табак, лавровый лист – или местные беднячки, или русские рабы собирали. Власть, милиция говорили: "Мы ничего не знали". Знали! Сами главные рабовладельцы они и были.
А уж когда Йагупоп Первый (я так Горбачёва называю) к власти пришёл да забормотал с чужого голоса про национальный вопрос – тут и заиграла настоящая свистопляска. В перестройку уже неприкрыто людей похищали и выкуп требовали. И сегодня рабство вовсю процветает, только о том молчок.
Однажды чуть в реку Ингури не сорвался, 140 метров обрыв. Торопился, трактор не разогрел. Мастер рукой махал, когда тормозить. Махнул очередной раз – на муфту жму, а трактор идет. Смотрю, повис над пропастью, качается. Испугаться не успел. Спасло, что новые гусеницы были. Выехал. Мастеру: "Ты чего, гад, вовремя не махнул?! Выпить есть? Ноги не держат". – "Есть". Потом без стакана уже не мог садиться за руль. Побоялся, что добром дело не кончится: либо сопьюсь, либо по пьяному делу на дно кувыркнусь. Говорю начальнику: "Не могу на трассе работать". Перевели на асфальтовый завод.
В Местиа ребят встретил: "А ведь тебя похоронили". Сдержал слово мент: сделал меня. Попался неопознанный труп, он вызвал свидетелей. Послали ко мне домой справку о захоронении и мой паспорт. Там, не разобравшись, не проверив ничего, паспорт порвали и выбросили в мусорное ведро. Жене, дочкам о смерти моей сообщили. Вот так меня заживо схоронили. Я ещё посмеялся: "Значит, долго жить буду".
Женщина, она везде женщина. Чуть было на сванке там не женился. Держали они с матерью сорок коров, трудно без мужчины в хозяйстве. Мать была согласна. Шёл от зазнобы под утро, меня окружила группка людей. "Ты от такой-то идешь?" – "От неё". Нож к боку притулили – кожу прокололи, уже захрустело. И тут голос: "Фёдор, ты?!" Знакомый. Увел меня и посоветовал: "Уйди от неё, в горах за такое всё равно приколют".
С менгрелкой одной, учительницей английского языка, встречался. И тоже не заладилось: брат не разрешил.
А там времена поменялись. Гамсахурдиа с золотом сбежал. К русским отношение сменилось. Раньше хорошо относились. Иду, допустим, до села, пить захотел. В первый попавший дворик гляну, а там женщина: хоть пожилая, хоть молодая. Попросишь цхале – воды значит. На руках показываешь: вина нету? Смотришь, идет, несет полуторалитровый ковшик, лаваш, помидор или огурец закусить.
Как развал СССР получился – всё. За деньги не стали давать. Оккупанты! Но они любят тех, кто огрызается. Если не поддаёшься, противишься, дерёшься – они уважают. А я как раз из таких. Потому, наверно, и не пропал.
Было дело, приболел, пошёл в больницу. Такая услуга была: самообращение. Обратишься, четвертной сунешь регистраторше – возьмут в больницу.
Но тоже, как и всюду, люди разные. Лежали мы в небольшом, на человек двадцать, отделении. Заведовал менгрел, военный хирург по глазам – к нему даже из Москвы на операции приезжали. Нам другие врачи сказали: так просто ему деньги не давайте. По коридору ходит, у него в халате карманы большие – туда вкладывайте. Что вы думаете? Он на вложенные деньги всё благоустраивал свои палаты: в каждой холодильник, телевизор. Лекарства, аппараты покупал. Ни копейки себе не брал. Вот такой человек.
Своего хлеба в Грузии нет, мука завозная. Буханку в больничной кухне резали тонко, аж просвечивало. Я посмотрел, аж восхитился: "Ребят, говорю, как это вы ухитряетесь резать тоньше газеты, через лампочку просвечивает! Вы хоть пару-тройку кусков давайте, с голоду же загибаемся". – "Положено один!"
Пошёл курить в закуток, там пацан лет восьми поджидает кого-то. Выходит из кухни женщина, раз – ему буханки в сумку вывернула, а сумка большая. Он с той сумкой домой побежал.
В 93 году собрался в Россию. У меня в средней полосе сожительница была, армянка. В Тифлисе (там, если скажешь: Тбилиси – запросто можно и по морде схлопотать) сунулся насчёт паспорта. Задержали, до выяснения личности в спецприемнике пять месяцев вшей кормил. Сделали запрос домой, приходит ответ: "Он мертвый". – "Как мертвый, вот ведь человек, все данные сходятся". Отпустили всё же. Приехал в Россию. Сожительница устроила в хозяйство без документа – рабочие руки в селе всегда нужны.
Люди сначала плохо приняли, "иммигрантом" окрестили. Говорю: "Какой иммигрант, беженец я". От войны бежал, столько пережил. За работу в последнее время не деньгами – расплачивались каменным сухарем ("колонку встретишь – размочишь"). Ничего, своим признали. Ремонтировал транспортеры на фермах по локоть в навозе, работал трактористом, комбайнером, экскаваторщиком.
Поехал в область, восстанавливаться в паспортный стол. "Езжайте туда, где в справке ваш адрес написан". В Грузию то есть. Заглохло на этом. Но подсказали: "Через два года, если будет своя жилплощадь, выдадим паспорт". Ну ладно. Проходит два года, колхоз мне дал под жильё бывший магазин. Снова поехал к паспортистам. "О! Поезд ушел!" Отказали мне. Прошло еще года три, дело подходит к пенсии. Хоть бы минималку получать. Опять пошёл насчет паспорта. Говорят, обращайся в суд. На кого обращаться-то, на себя самого?! – "Идите, не мешайте работать".
"Колобок, колобок…" Это про меня. Ни медведю, ни волку в зубы не попал. А лисой, как оказалось – "Хоп!" – старость поджидала, немощь. Если бы не старшая дочка Катя… Приехала она – стал живой. Не приехала бы – мертвый оставался. Всё это время меня искала, не верила в мою смерть: "Папка живой".
Написала начальнику областного ОВД, тот по своим каналам дал директиву: искать. А как найдёшь, если паспорта нет, я нигде не прописан? Получила ответ: такого здесь не проживает. А она не успокаивалась, искала. И нашла. Стал я переписываться с ней и самой младшей дочкой. "Поехали домой, папа".
Вернулся благодаря дочкам: они приехали, забрали. Уговорили маму, жену мою, значит, меня принять. Она – простила – не простила, женской большой души не объять – приняла обратно. Если честно, тяжеловато живём. Сейчас, вроде, понемножку отходит.
Спросите: как я мог оставить жену с пятью маленькими детьми на руках? Дело молодое было. Мне, понятно, женщина нужна. Она доярка (я только сейчас, в годах, понял, какой это каторжный, изматывающий труд). Устаёт, дети малы, да и огород большой, хозяйство. Придёт с работы в десятом часу вечера, утром в четыре вставать. Я к ней под бок, а она: "Я спать хочу". Обидно. Что мне, налево идти? – Иди, говорит. Ты и так за порог одной ногой шагнул – уже холостяк. Распри пошли. Ушёл. Потом вернулся. Потом совсем уехал. На 26 лет.
Пока носило меня по стране, сестрёнка – мышка серая – в Подмосковье втихаря родительский дом продала, все деньги присвоила. Ну и байдуже, кабы я денег не имел. На асфальтовом заводе в месяц шестьсот рублей получал старыми деньгами. Их не каждый в год тогда зарабатывал. Что ж… Я не скрываю: не святой. Бывало, ляжешь спать после получки, проснёшься – в кармане пусто.
– "А вы жене деньгами помогали?" – "Нет… Что нет, то нет". – "А алименты платили?" – "И алименты не платил" – "Да… Повезло вам с дочками. Не дочери у вас – золото". – "Это так. Насчет детей повезло, обиды не держат. И еще что скажу: старшая дочь Катя, Катюша, палочка-выручалочка моя, мне ведь не родная. А роднее всех. Когда она за мной приехала, никто не верил: не может такого быть. А как подтвердилось, шары выкатили: вот это да-а-а! Она мне и паспорт помогла выправить.
От младшей дочки первое письмо получил, она писала: "Папа! Мне даже это слово незнакомое…" Я уезжал, ей пяти лет не было. Лепетала: "Когда приедешь?" – "Когда зубики вырастут"…
Если бы заново жизнь начал, по-другому бы её прожил, это точно. Никуда бы не уехал. Может, и ходил бы, да недалеко от родного места. Здесь моя родина, самые родные люди.
ЧЕШСКАЯ ЛЮСТРА
Вера Ильинична вздыхает: "Который год у нас дома творится тихий террор. Пьёт дочь. В садик детей уведёт, на работу выйдет – она дворник, – возвращается с бутылкой. Если не хватит, сходит ещё купит. Мне приказывает: "Чтобы в кухню никто не входил". Нашла вечерний "приработок": в кафе допивает, что на столиках остаётся. Дома пустые бутылки моет, сдаёт.
До 2006 года семья жила в областном центре. "У нас был прекрасная квартира, дача. Приезжаю на дачу, на столбе объявление об обмене на другой город. И наш телефон указан. От моих расспросов дочь отмахнулась: "Я ради шутки".
Шутка обернулась тем, что через неделю подъехала машина, из неё вышел мужчина в дорогом костюме. Позже выяснилось: крупный чин. "Так меня окрутил, словами опутал, ничегошеньки не успела понять. Потом на работе (я в первой областной больнице трудилась) заведующая говорит: "У него же сильный гипноз. Он на Тибет каждый год ездит, все об этом знают".
Посадят меня в иномарку, в тёплый душистый салон, куда-то везут, что-то показывают, какие-то бумаги подписываю – как в тумане. Так, не прочухавшись, и очутилась в маленьком город, в трёхкомнатной "хрущёвке", без доплаты.
Устроилась кладовщиком на базу. Вышла в отпуск, оставила вместо себя дочь. Лучше бы не оставляла – она тут же сделала недостачу. Сама со страху смылась, в розыск объявляли. Хозяин базы вынес из нашей квартиры музыкальный центр, чешскую люстру, забрал новую норковую шапку. Судилась – бесполезно. До пресс-службы губернатора дошла. Спасибо, помогли, вернули незаконно конфискованное. "Не взыщите, говорит, шапку моляшка съела. И магнитофон в гараже маленько отсырел". Хорошо хоть чешская люстра в коробке была – ни одной стекляшки не потерялось, не разбилось.
Лариса к своим 37 годам родила четверых детей – все от разных отцов. Ни с одним на учёт не вставала, в роддом не ложилась. На двоих сыновей её лишили родительских прав. На старшего Колю, рождённого ещё в Н-ске, Вера Ильинична оформила опекунство. Другого малыша Лариса родила на чьей-то квартире и ушла в запой. Какая-то чужая бабушка унесла в больницу, сдала свёрточек с новорожденным. Вере Ильиничне плохо стала, когда о том узнала. Навещала внучонка, а взять не решилась: на руках маленький Коля. Дочь не работает, на материной шее сидит. Как-то пришла в больницу с гостинцем, а ей говорят: "Усыновили вашего мальчика".
Вера Ильинична понижает голос до отчаянного шёпота: "Не знаю, не знаю, не знаю… Как-то ночью её в ванной увидела. Не беременна ли снова?… Пошла к заведующей гинекологией. Она мне: "Возьмите дочь за руки, силком ведите к нам". Как же, приведёшь. Упёрлась: "Иди сама, если беременная". А через пять месяцев схватки начались. "Мам, кричит, иди сюда!" Вызываю акушерскую бригаду, руки трясутся. Стыдоба: двести метров до роддома живем, а на учёт не вставали. Родилась девочка.
Вторую девочку, Марийку, я забирала из роддома. Говорю заведующей:
– Так и знайте, пятого оставлю вам. Или трубы перевяжите, или ещё что.
– Нету такого закона: против воли стерилизовать.
У Веры Ильиничны рано увядшее лицо. Уже никогда не разгладятся сомкнувшиеся вокруг рта скорбные складки. Руки бессильно уронены на колени. Глаза расплываются то ли от слёз, то ли от толстых очковых линз. Ослепла от переживаний – вывели с глазами на инвалидность.
Ни на что не надеющийся, потухший, усталый голос: "Если бы вы знали, как её боюсь. На людях-то она ведёт себя как лисичка-сестричка. Детей в садик только трезвая водит: чистеньких, ухоженных. Моими руками ухоженных. На работе, перед соседями тоже ну прямо образцовая многодетная мамочка. А дома руки распускает. Недавно у неё бутылка спрятана в шкафу, а я тут хожу, мешаю. "Уходи, рычит, мне детей кормить надо". Вот-вот ударит.
– Пыталась лечить, – вздыхает Вера Ильинична. – В сентябре из запоев не могла выйти. Упала передо мной на колени: "Мама, как я тебя мучаю, всё понимаю. Вылечи от алкоголизма!"
Пошли к наркологу. Тот её пристыдил:
– Вы женщина, мать, у вас дочки. Ради них можете остановиться?
– Не могу.
Нарколог велел две недели перед кодированием не пить. Уже на третий день сорвалась. Лечить бы принудительно, да сказали: без её желания не имеем права.
То и дело увольняют за пьянку. Она походит, поунижается – снова примут. Придёт, жалуется: "На чужом участке наблевали, а меня заставляют убирать".
– Лариса, так и будет. На пьющих воду возят.
И запои-то какие интересные: пьёт с умом, по-хитрому, только дома, тайно. На работу надо идти: стоп, умеет себя контролировать. Но без ежедневной бутылки уже не может. Так и живём – не знаю, можно ли это жизнью назвать. Как на вокзале.
– Куртку купила старшей внучке за 500 рублей, – вспоминает бабушка. – Она на меня с ножом: покупай и Марийке.
– И за нож берется?!
– Ой, и не только за нож, я вся в швах. Живём в вечном страхе. Пугает: погодите, придет тюремщик – и меня, и вас убьет.
– Какой тюремщик?
– Дочка работала в кафе, – объясняет Вера Ильинична. – Там, было дело, подставили невиновного парня. Осудили его на десять лет. Ларису хозяин кафе заставил лжесвидетельствовать против него. Так он на днях из зоны выходит, обещает со всеми поквитаться. Каждого звонка, стука боимся.
Колю в школу отправляю, в кармане килограммовая гирька – от бывшего дочкиного сожителя. Тоже сокровище, не приведи бог, пил на пару с дочерью. Не русский, имя – Мавлон, мы его Миша звали. Его депортировали, он с областного пункта убежал. Приезжают трое с автоматами: "Знаете такого-то Мавлона? Это особо опасный преступник". Опять трясёмся от страха: он во время побега к нам заходил и в деревню уехал. Вот и гадай: какого рецидивиста она в следующий раз приведёт?! Внук в отчаянии меня спрашивает:
– У меня какие-то права есть?! Я больше не могу. Бабушка, это ведь и твоя квартира, почему ты их всех не выгоняешь?
, – соглашаются социальные службы. Нужны другие меры, разменивайтесь. Квартира в долях на троих: на Вере Ильиничне, дочери и внуке. Сколько обменов находилось. Дочь нарочно обои ободрала – гадюшник устроила, чтобы желающих меньше было. Все стёкла в межкомнатных дверях побила, заложили кусками ДСП.
– Всё, всё делает назло, – плачет мать. – Больше семи лет, как сюда переехали – не прописывается. За квартиру, электричество, телефон не платит, всё из моей пенсии. Прошу: дай денег хоть немножко. Не даёт. Вечно у неё во всех комнатах свет горит. Деньги горят! Я два года копила с пенсии, купила стиральную машину за 11 тысяч. Дочь без меня заложила килограммов пять, а программу поставила на "шерсть". Прихожу: машина гудит, барабан не крутится, дочь пьяная спит. Сломала!
И всё время дочь обещает: "Ничего, недолго тебе осталось. Так долго не живут. Ты скоро умрешь". А ведь мне ещё 59.
Вот пригласили на административную комиссию: помочь обменяться, разъехаться. Мне бы с внучатами однокомнатную, дочери комнату. Она не хочет: с чужими людьми так вольготно себя не поведёшь. Да и боится окончательно спиться. Сейчас ценой моих нервов, крови, здоровья моего ещё удерживается над пропастью.
– Дочь бойкая: "Испугала своими комиссиями! Ты пока там два слова свяжешь, я тебя с грязью смешаю. У меня язык подвешен!"
Одни маты и побои, детям спать не даёт. Девочки-погодки, пять и четыре года. У старшенькой психолог заторможенность определил. Семиклассник Коля не спит, стал хуже учиться. Ростом выше меня, а всего боится. Больше всего – за компьютер. Дочь чуть что, обещает за бутылку продать. А для мальчишки компьютер – это всё. Откуда деньги на новый, на этот-то пять лет с пенсии копили.
– Ой, бабушка, ты с ней не связывайся – компьютер вынесет!
– Так! – адвокат, к которому я привела Вера Ильинична, прерывает поток уныло-покорных слов. – Замок врезали, запираться от хулиганствующей дочери?
– У меня восемь новых замков, что толку. Она отвёрткой ковыряет.
– Возьмите эти замки на комиссию. Предъявите как вещественное доказательство: вот как она нас держит в страхе. Начинайте собирать экспертные заключения врачей о побоях. Когда они были, помните?
– На ноябрьские в гипсе ходила, – задумывается Вера Ильинична. – Ой-ой, всё не вспомнишь. Разве по медкарте посмотреть? А что ей за это будет?
– Уплатит штраф.
– Нет у неё денег на штраф. Значит, опять плати за неё я – мама? За нанесённые мне же побои?! Такое уже было.
– Никто вас за неё штраф платить не заставит. Будет акт о невыплаченном штрафе – будет судимость. Встанет вопрос: а может ли она заниматься воспитанием детей? Не ущемляются ли права несовершеннолетних, живущих с такой непредсказуемой мамой?
– С мальчиком побеседует психолог, – обещает адвокат. – Столько лет семья мучается. Пьянки, скандалы, побои, проживание социально опасных личностей в квартире… А на комиссию идёте с одними эмоциями. Когда дочь напивалась, милицию вызывали? Сейчас на руках имели бы целую стопу документов: такого-то числа была в нетрезвом состоянии, составлен протокол по форме 5. 35: "Неисполнение родителями обязанностей по воспитанию и содержанию несовершеннолетних". Веский аргумент в вашу пользу.
– Каждый раз вызывать?! – поражается Вера Ильинична. – Устала я от всего. Да и не приезжает милиция на такие вызовы.
– Нужно быть настойчивой. Не приедут – обжалуйте в суд их бездействие или обратитесь в прокуратуру, или к начальнику службы. Нельзя говорить: "Я устала, я боюсь, я слабая". На вас смотрят внуки, ради них вы должны быть сильной. Пока не справитесь со страхом, не справитесь с дочерью. А так она вас раскусила, вы устроили ей райскую жизнь. Вы не одна, вас двое с внуком, вы союзники, вы уже сила.
…На последней комиссии Лариса дала (под расписку) согласие на размен квартиры. Веру Ильиничну было не узнать: точно крылья выросли – летала по городу, искала подходящий вариант.
– Вера Ильинична, это вы?!
Не прошло и трёх месяцев, а от крупной, в теле, женщины осталась тень. Чёрное платье, чёрный платок. Только очки те же, с плюсовыми линзами, за которыми тают от слёз глаза.
– А вы не знаете? Горе, горе какое… Обмен нашли, два дня оставалось до переезда. Ларису всем миром прижали, на всё была согласна. "Только, – говорит, – диван-раскладушку мне оставьте и чешскую люстру, чтобы в комнате было уютно". А Марийка, младшенькая, нечаянно мячом разбила ту люстру. Она плохо закреплена была, упала с куском штукатурки. Меня дома не было – с утра убежала по обменным делам. Лариса с похмелья была, не выспавшаяся. Дочку избила. В садике Марийка немножко поиграла с детками, потом легла на пол и сказала, что "животик болит". Врач детсадовская сняла платьице: всё тело в чёрных пятнах. Через 43 минуты Мариюшка умерла в реанимации.
Вечером приходит мать, Лариса за дочкой.
– Что вы сделали со своим ребёнком?
– А вы знаете, что она сделала?! Разбила мою чешскую люстру!