- Фрэнсис?
Я вытер щёки, и они оказались сухие. Слёзы испарились, наверное.
- Я тебя никогда больше не ударю, никогда…
Ответа или чего-нибудь такого я не ожидал, но всё же повременил немного. Затем прописал ему пенделя и двинул кулаком. Пару раз. И вдруг у меня мороз побежал по коже: кто-то стоит сзади и смотрит! Обернулся - никого. Но ударить брата по-новой не поднималась рука.
Дверь я оставил открытой.
Как же его помочь, как защитить?! Что мешает ему знать то, что знал я, и тоже готовиться? Вроде тёплый. Хотелось как-то его подготовить. Я был на шаг впереди, знал больше его. Вот бы залезть к нему на кровать и вместе слушать. Но ничего тут не поделаешь. Если он меня не слушался, я справиться с собой не мог и снова злили его пугал, бил. Ненавидел. Так легче. Брат меня не слышал и исправить ничего не позволял.
Поганец жрал обед, как будто ничего не случилось. Ну, и я жрал. Рождественская картофельная запеканка. Верхушка её была совершенством: коричневые хрустящие холмики, тоненькая нежная корочка. Маманины обеды почти наводили на мысль, что ничего страшного не происходит, всё в порядке. Я съел всё до крошечки. Вкуснятина.
Подошёл к холодильнику.
КЕЛЬВИНАТОР.
Маманя учила меня читать по этим буквам. Я помню.
Мне нравилось, как ручка холодильника не даётся, а я с ней борюсь и побеждаю. Четыре пинты, одна початая. Обеими руками - всегда нервничаю из-за стекла - я понёс на стол початую. Не долил себе в кружку на дюйм. Ненавижу расплёскивать молоко.
- Фрэнсис, тебе молока налить? - спросил я, чтобы маманя обратила внимание.
- Да! - ответил он.
Я прямо опешил, настолько был уверен, что мелкий промолчит или откажется.
- Да, будь добр, - поправила маманя.
- Да, будь добр, - повторил послушно Синдбад.
Я положил бутылочное горлышко точно на край Синдбадовой кружки, налил столько же, сколько и себе. В бутылке осталось на донышке.
- Спасибо, Патрик, - сказал Синдбад. Я растерялся: забыл, что ответить. Потом вспомнил.
- На здоровье.
И отошёл от холодильника. Маманя села за стол. Папаня был на работе.
- Опять подрались? - вздохнула маманя.
- Не-а, - покачал я головой.
- Уверены?
- Нет, - сказал я, - То есть да. Мы же не дрались?
- Не дрались, - подтвердил Синдбад.
- Ваши бы речи Боженьке в уши…
- Да не дрались мы, - сказал я и удачно рассмешил маманю, прибавив, - Я стопроцентно гарантирую.
Маманя расхохоталась.
Я внимательно посмотрел на Синдбада. Он умильно глядел на хохочущую маманю и сам пытался посмеяться, но как только у него получилось, маманя вдруг оборвала смех.
- Выношу грандиозную благодарность за вкусный обед, - пошутил я опять, но тут маманя смеяться не стала, а так, поулыбалась.
Я долго-долго вглядывался в папаню в поисках отличий. Это было что-то! Явился домой поздно. Уже пора было спать, но я ждал папаню, чтобы он проверил моё домашнее задание: произношение трудных слов. Он пришёл с чужим лицом: потемневшим, блестящим от пота. Медленно взял ножик и воззрился на вилку, будто впервые в жизни с ней столкнулся. Взял её осторожно, точно не вполне уверен, что это и зачем это. И стал следить, как пар поднимается над тарелкой.
Пьян! Пьян! Противно-то как! А в то же время любопытно. Я сел за стол, в качестве предлога прихватив блокнот, куда записывал английские и ирландские слова с транскрипцией. Английские на нечётных страницах, ирландские на чётных. Я был как зачарованный. Пьян! Новое дело. Впервые вижу папаню пьяным. То Лайама с Эйданом родитель на луну выл, а теперь наш завоет. Он старался сосредоточиться, похоже, перечисляя в уме всё, что надо будет сделать. Лицо его перекосило: одна щека натянулась, другая обвисла. Он был милый; когда удосуживался обратить на меня внимание, ухмылялся.
- Вот ты где, - сказал он, хотя никогда раньше так не говорил, - ну-ка, проверь у меня произношение.
И заставил меня проверить у него мой урок. Папаня получил восемь из семи: не смог выговорить "преувеличение" и "неритмичный".
Но не тут собака зарыта. Не из-за пьянки у нас всё разваливалось. В доме стояла одна бутылка хереса. Я проверял: хереса не убавлялось. Я совершенно не разбирался в этой пьянке, сколько надо выпить, что должно получиться, но нутром чуял: не в пьянке суть. Я осмотрел воротничок папани: вдруг там женская помада, как в фильме "Посыльный от Д.Я.Д.И"? Чисто. Кстати, а отчего воротничок бывает в помаде? Наверное, тётки впотьмах промахиваются. И самому себе я не смог бы объяснить, из каких соображений проверял этот дурацкий воротничок.
Доказательств не было. Даже самому не верилось иной раз. Вдруг я выдумываю, а на самом деле всё хорошо? Вон как они болтают, вон как чай пьют, как телевизор вместе смотрят! Но прежде чем счастье окончательно завладевало мной, случалось что-нибудь ужасное. Она ведь красавица, и он тоже ничего.
Она похудела. Он постарел, подурнел, как будто бы сам старался стать некрасивым. Она не сводила с него глаз. Даже когда он глядел в другую сторону; как будто искала в нём что-то, пыталась узнать; как будто узнавала в нём друга, кого-то родного, верила и не верила, помнила и не помнила. Иногда сидела с приоткрытым ртом и смотрела. Ждала его ответного взгляда. Часто плакала, думая, что я не замечаю. Утирала слёзы рукавом, изображала улыбку, даже хихикала нервно, как будто рыдала по ошибке, по недоразумению, а теперь всё разъяснилось.
Доказательств не было.
Мистер О'Дрисколл, который жил в первом доме по старой улице, однажды пропал. Я думал, что он умер, но однажды встретил его в магазине. Папаня Ричарда Шилза иногда уходил из дому. Ричард Шилз уверял, что он устроился на работу: "Там-то, или там-то, или вообще в Африке", - но верилось с трудом. Его маманя однажды ходила по городу с фингалом. Маманя Эдварда Свонвика сбежала с лётчиком авиакомпании "Аэр Лингус". Он низко пролетал у них над домом и сшиб с крыши трубу. Больше она не вернулась. Свонвики - оставшиеся Свонвики, как говорила Кевинова маманя, - переехали в Саттон.
Настала наша очередь. Эдварда Свонвика мы больше не видели. Настала наша очередь, я сознавал это и готовился.
Мы наблюдали. Чарлз Ливи стоял на воротах: на самых настоящих запертых воротах дома, а Шон Уэлан садил туда гол за голом. Пришла его очередь стоять на воротах. Чарлз Ливи чуть не вынес мячом створку ворот, они снова поменялись местами. Чарлз Ливи дёргал головой. Мяч стучал об ворота. Ворота тряслись.
- Да, шарахается от мяча, - покачал головой Кевин.
- Не хочет вратарём быть, - сказал я.
Только кретины хотят во вратари.
Они играли вдвоём. По большей части новые дома пока не заселили, но их улицу вроде доделали получше: замостили цементом аж до самой Барритаун-роуд, ликвидировали разрыв. А вон моё имя на цементе. Последний автограф; мне уже надоело везде расписываться. Улица называлась Каштановая; так гласила табличка, прибитая к стене Симпсонов, потому что их дом был угловой. И по-ирландски: Ascal na gCastАn. Мяч скакал по мостовой: на слух понятно, что то по камушкам, то по гравию. Кругом пыль, хотя вообще-то зима на носу. Повороты на несуществующие улицы пока были бессмысленны. Никогда не знаешь, как это всё будет выглядеть, когда построят.
Чарлз Ливи снова в воротах. Поймал угловой потому, что не мог не поймать: прямиком в ногу шёл. Шон Уэлан пинал мяч о поребрик. Он умел вести мяч низко. Ворота лязгнули.
Мы зашевелились.
- Давайте "три-и-меняться", - предложил Кевин.
Ноль внимания.
- Эй! - сказал Кевин, - "три-и-меняться".
Чарлз Ливи подождал, пока Шон Уэлан как следует займет ворота, попал мячом в столб, в нижний угол, и мяч отскочил в нашу сторону. Я помчался вдогонку. Ради Чарлза Ливи. Отдал ему пас аккуратно, точно подарок дарил. Он обождал, пока мяч остановится, что означало - подарок мой он не принимает и не признаёт, что я для него старался. Даже в сторону мою не смотрел.
- Не хотите в "три-и-меняться"? - сделал ещё одну попытку Кевин.
Чарлз Ливи посмотрел на Шона Уэлана. Тот помотал головой, и Чарлз Ливи медленно повернулся к нам.
- Подите на хуй, - выругался он.
Я чуть не ушёл в прямом смысле. Впервые в жизни ругательство имело свой прямой смысл, как на войне приказ. Вот подите на хуй, и всё. Выбора не оставалось. Чарлз Ливи убил бы нас на месте, вздумай мы противоречить. Кевин понимал это не хуже моего, я прямо ощущал, что он сдаётся. Я помалкивал: пусть Чарлз Ливи видит, что мы покорно уходим.
- Мы на воротах согласны стоять, - предложил я вскользь, - Оба. - И типа уходим, - А вы всё время будете в поле.
Чарлз Ливи точным ударом послал мяч в ворота. Шон Уэлан сменил его и умудрился забить, прежде чем новоявленный голкипер стал на своё место. Опять поменялись. Шон Уэлан как-то пожал плечами, и Чарлз Ливи отдал пас мне. Не Кевину, мне.
Пусть отнимает у меня мяч, пусть побеждает во всех потасовках! Я даже мяч вёл не близко к себе, а как можно дальше, чтобы за него не бороться. Почти что подыгрывал Чарлзу Ливи и уж точно хотел его победы. До зарезу было нужно ему понравиться. На Шона Уэлана я, что называется, ополчился. Кстати, я был в приличном костюме - маманя заставляла нас целое воскресенье ходить в приличном костюме. Вратарём работать не приходилось - ведь я ни разу не выиграл. Побеждали то Чарлз Ливи, то Кевин, ведь я им поддавался, так что и на воротах стоял то один, то другой. Я не возражал, потому что играл в футбол с самим Чарлзом Ливи. Подбежав к нему, я пытался перенять у него мяч. Сам Чарлз Ливи играл со мной!
Кстати, играл он фигово. Вот Шон Уэлан прямо блистал. Мяч липнул к его ногам точно сам по себе. В команде из четверых Шон Уэлан играл куда лучше, чем в паре. Мяч то проскакивал у нас между ногами, то прямо прилипал к кроссовочку Шона Уэлана, не желая отлипать, и наконец, ударился о поребрик, подпрыгнул и влетел в ворота, как в волейбольную сетку. Семь раз Шон Уэлан успешно испробовал этот приём, потом отнял мяч у Чарлза Ливи, толкнул его локтем и втиснулся между Чарлзом Ливи и мячом.
- Нечестно, - сказал я.
Но оба не обратили на меня ни малейшего внимания. Похохатывали, перекидывались мячиком, пытались поймать друг друга в новую ловушку. Наконец мяч ушёл к Кевину, я притворился, что тоже подстраиваю ему ловушку; он наградил меня пенделем.
Чарлз Ливи приготовился бить по мячу. Тут Шон Уэлан резво выбил мяч первым - Кевин в воротах даже шевельнуться не успел - и Чарлз Ливи, пнув воздух, охнул от неожиданности. Он медленно упал, хотя мог бы и не падать, и разразился хохотом.
- Поебень ты ебучая, - обозвал он Шона Уэлана.
Этого Шона Уэлана я просто возненавидел. Очередной фокус с поребриком, Кевин упускает мяч… Ворота содрогнулись, и на шум выскочила миссис Уэлан.
- Катитесь к бесу, футбольщики! - заорала она благим матом, - Валите, другому кому ворота ломайте, а за наши деньги плочены! А ты, Шон Уэлан, ещё у меня схлопочешь…
И ушла.
Я думал, мы вправду куда-нибудь свалим, но ни сам Шон Уэлан, ни Чарлз Ливи с места не двинулись. Обождали, пока миссис Уэлан закроет за собой дверь и продолжили игру. Всякий раз, как мяч стукался об ворота, я нервно косился, но ничего ужасного не происходило.
Игра сошла на нет. Мы сидели на заборе. Тропинка прерывалась в одном месте: наверное, хотят что-то туда поставить, когда достроят дом. Поди догадайся, что? Сад Уэланов был сплошь перекопан; как в деревне, валялись бурые комья навоза.
- А почему у вас трава на газоне не растёт? - полюбопытствовал я.
- Не знаю, - ответил Шон Уэлан. По лицу его было понятно, что он очень даже знает, только говорить не хочет. Я обернулся посмотреть на Кевина, угадать по его физиономии, что он думает.
- А должна бы расти, - заметил Чарлз Ливи.
Кевин воззрился на вскопанную землю с таким видом, как будто ждал, что она сию секунду зазеленеет. Мне хотелось, чтобы Чарлз Ливи ещё что-нибудь сказал.
- Она долго растёт? - полюбопытствовал я.
- А? Да я-то, блядь, почём знаю?! Год клади.
- Это точно, - согласился я.
Вот мы сидим на заборе с Чарлзом Ливи. Кевин тоже примазался.
- А пошли в амбар! - вылез он, - Правда, пошли.
- А зачем? - сказал Чарлз Ливи.
Я был согласен. Амбара-то после пожара почти не осталось. Амбар надоел. Крысы, и те оттуда сбежали - переселились в палисадники новых домов. Я встречал маленькую девчонку, которую тяпнула крыса; девчонка, дурёха, всем похвалялась укусом. Одно развлечение - швырять камнями в остатки стен и любоваться, как с гофрированного железа отскакивает ржавчина. Какое-то время железный грохот даже нравился.
Кевин не ответил Чарлзу Ливи. Здорово, что он спросил "зачем?", а то вечно я да я. Мне прямо-таки полегчало.
- Амбар надоел уже, - заявил я.
Кевин смолчал, смолчал и Чарлз Ливи. Не так-то сильно амбар и надоел: мне нравилось сидеть там и бездельничать. Но посмотреть там уже стало не на что. Только дома за дорогой. В каком-то из их, я не знал, в котором, и жил Чарлз Ливи. Интересно, в том, где в саду навалена гора битого кирпича, грязи, цемента, и ломаные ящики из горы торчат, и великанские сорняки, похожие стеблем на ревень, растут сами собой? Или тот где в парадной двери выбито стекло? Да, наверное, он. Я так решил, потому что такое жилище подходило Чарлзу Ливи. Даже разглядывать этот дом было страшно и волнующе. Он был дикий, нищий, сумасшедший, новенький с иголочки и дряхлый одновременно. Искусственный насыпной холм простоит годы и годы. Сорняки раскустятся, сплетутся, высохнут и станут деревьями. Я знал, чем пахнет в этом доме: пелёнками и горячим паром. Захотелось уйти туда и всем там понравиться.
Напротив сидел Чарлз Ливи. Он три раза отбил воображаемый мяч - беззвучное бум, бум, бум, - и повесил голову. Обут он был в кроссовки, и на одном кроссовке немного отошла подошва. Матерьял посерел, вытерся. Носки были оранжевые - это в воскресенье-то! А как он говорил "Иди ты на хуй" - я мечтал произносить эту брань в точности как он. Ничто в мире не звучало так резко, чётко и бесстрашно. Хотелось ругаться, не оглядываясь через плечо, как ругается Чарлз Ливи. Так же выставлять вперёд голову, точно сейчас двинет макушкой в подбородок. Но нет, он ударял словом. "На хуй" пролетало над головой, как реактивный самолёт; шлейф отработанного топлива тянулся бесконечно. "Ид-ди ты" было как удар; "на хуй" было как выдох после удара.
Пошло это всё на хуй.
Было желание слышать эту ругань снова и снова.
- Домашку сделал? - спрашивал я сам себя и отвечал, - Иди ты на хуй.
- Иди ты на хуй, - сказал я ночью Синдбаду, и мелкий явно расслышал ругательство. Он подозрительно притих, даже дыхание прервалось. Заёрзал под одеялом.
- Иди ты на хуй, - бормотал я. Это была репетиция.
Синдбад и не ворочался.
Я наблюдал за Чарлзом Ливи. Изучал его. Перенимал его нервный тик, его походку, движения плечами. Щурил глаза. Пока папаня с маманей не видят, учился отбивать воображаемый мяч. Прогуляю, целый день буду играть. Я уже воображал, как явлюсь на следующий день в школу, домашка вся готова… Я мечтал стать как Чарлз Ливи. Стать железным. Носить сандалии-"мыльницы", шлёпая ими по земле, и пусть только глянут косо. Чарлз Ливи никого не боялся. Больше того, не знал и знать не хотел, что кто-то, кроме него, существует. Я тоже так хотел. Хотел смотреть на маманю с папаней и ничего не ощущать. Надо было подготовиться.
- Иди ты на хуй, - послал я Синдбада, но тот спал. - Иди ты на хуй.
Папаня внизу заорал страшным голосом, прямо взревел.
- Иди ты на хуй, - повторил я.
Маманя глотала слёзы, это тоже было слышно.
- Иди ты на хуй.
Хлопнула дверь - кухонная. Я различал двери по звуку.
Я уж и сам плакал, но когда настанет время, буду железный.
Чарлз Ливи стоял во дворе, привалясь к столбу так, чтобы ни один учитель его не замечал. Он, впрочем, не прятался, а преспокойно курил. Курил в одиночку.
Я тоже курил; целая компашка собиралась над окурком. Притворялись, что усердно затягиваются, надолго задерживали дым в лёгких. Старались, чтобы все видели, какая прямая и тонкая получается струйка дыма, а в дыму и табачного запаха не осталось: всё в лёгких. У меня здорово получалось.
Чарлз Ливи курил в одиночку. Мы не курили: сигареты стоили дорого, а воровать их в табачной лавке, даже у Тутси, считали опасным. Поэтому, как только удавалось достать сигаретку, каждый курил по очереди, а остальные глотали его дым и ждали. Но Чарлз Ливи есть Чарлз Ливи; он курил в гордом одиночестве.
Я откровенно боялся Чарлза Ливи. Он был сам по себе, вечно сам по себе. Никогда не улыбался. То есть, улыбался, разумеется, но какой-то ненастоящей улыбкой. Смеялся тоже ненатурально: будто машину включили, потом выключили. Ото всех он был далёк. Водился разве что с Шоном Уэланом, а больше ни с кем. Друзей у Чарлза Ливи не было. Нам нравилась компашка, толпа, люди вокруг. Нравилось вместе. А этот - мог сколотить такую компашку! Не компашку, а настоящую банду, армию - но плевал на всё это с высокой колокольни. Мы толкались и пихались, чтобы встать с ним рядом на утренней линейке. Он и на это плевал. Не замечал. Вообще драки, ссоры нимало его не трогали.
Я остался один как перст перед Чарлзом Ливи. Пар валил изо рта не хуже сигаретного дыма. Иногда я прикладывал пальцы ко рту, как бы держа папироску и выдыхал. Больше никогда не стану так паясничать. Придуривался, только лишь и всего.
Это было что-то: очутиться с глазу на глаз с таким человеком. У меня желудок заболел от восхищения.
Я промямлил:
- Дай курнуть.
И Чарлз Ливи дал курнуть.
Просто взял и протянул мне сигарету. Я даже не поверил, до чего ж это легко вышло. Рука у меня прямо тряслась, но Чарлз Ливи не обратил внимания, потому что сосредоточенно выдыхал дымовое колечко. Сигареты "Майор" самые крепкие. Только бы не затошнило, только бы не затошнило. Губы пересохли: не то что сигареты - утиной жопки во рту не удержать. Я слегка затянулся и быстро вернул ему сигарету. Дым точно взорвался у меня во рту и ранил горло. Но я выдержал боль. Подавив кашель, я вдохнул дым и затянулся. Это был кошмар. "Майор" я курил впервые в жизни, и сатанинская крепость табака обожгла мне горло и перевернула вверх дном желудок. На лбу - только на лбу, нигде больше - выступил крупный холодный пот. Запрокинув лицо, я сложил губы трубочкой и выдохнул ядовитый дым. Сизый столб красиво, как следует, поднялся в воздух и развеялся над крышей сарая. Победа.