С мисс Уоткинс было как-то проще. Домашку, конечно, задавали, но лёгкую: вписать правильные ответы мы успевали, когда она считала, что мы исправляем то, что написали неправильно. Хенно требовал, чтобы мы вносили исправления красным карандашом. Не дай Бог, карандаш затупился - три горячих. Два раза в неделю, по вторникам и четвергам, нам разрешалось попарно подходить к мусорному ведру, стоявшему под столом учителя, и точить карандаши, сбрасывая туда очистки. Его стол украшала канцелярская точилка, привинченная струбцинами - вставляешь карандаш, крутишь ручку - но нам не разрешали ею пользоваться. Изволь иметь собственную, а забудешь дома - два горячих. Запрещалось пользоваться и точилками с Гектором Грэем, Микки Маусом или какими-нибудь там семью гномами. Только обыкновенные точилки. Мисс Уоткинс перед уроками записывала правильные ответы на доске, а спрашивая, сидела за столом и вязала.
- Поднимите руки, у кого правильно? Go maith. Следующий читает…м-м…
Глаз не подымая от вязанья:
- Патрик Кларк.
Я, не будь дурак, скатывал ответы прямо с доски, заблаговременно оставив для них пустое место. Однажды мисс Уоткинс прошлась по рядам и заглянула в мою тетрадь. Чернила ещё не высохли, а она всё равно не заметила.
- Девять из десяти, - сказала она, - Go maith.
Раз-другой обязательно ошибаюсь. Как и все остальные. Один Кевин неизменно выбивал десять из десяти, за что мисс Уоткинс расточала ему похвалы и даже прозвала "великий маленький ирландец". Однажды на перемене Иэн Макэвой начал дразнить Кевина этим прозвищем, так Кевин уделал его - мало не покажется, чуть нос не сломал.
Мисс Уоткинс считала себя замечательной учительницей, а мы её ненавидели.
- …ещё не спите, мистер Кларк?
Все заржали. Хенно того и ждал, что все заржут.
- Да, сэр, - ухмыльнулся я. Снова заржали, но не так весело, как над шуткой учителя.
- Превосходно, веселился Хенно. - Который час, мистер Макэвой?
- Я, сэр, не знаю.
- Ах да! Не в состоянии позволить себе часы.
Мы добросовестно заржали.
- Мистер Уэлан.
Шон Уэлан закатал рукав свитера:
- Половина одиннадцатого, сэр.
- Точно?
- Приблизительно.
- Извольте точно.
- Двадцать девять минут одиннадцатого, сэр.
- Какой сегодня день недели, мистер О'Коннелл?
- Четверг, сэр.
- Вы убеждены?
- Да, сэр.
Мы заржали.
- А мне говорили, сегодня среда, - пропел Хенно, - Итак, половина одиннадцатого. Какой учебник мы извлечём сейчас из своих málas, мистер - мистер - мистер О'Киф?
Мы заржали. Другого выхода не было.
Пора было спать. Папаня не пришёл. Я поцеловал маманю на ночь.
- Баю-баюшки, - улыбалась маманя.
- Спокойной ночи.
У мамы была родинка на лице, между ухом и глазом. И из этой родинки росла волосинка. Впервые в жизни я обратил внимание на эту волосинку. Прямая такая, толстая.
Я проснулся как раз перед тем, как маманя пришла нас будить. Это было понятно по шуму, доносящемуся снизу. Синдбад спал без задних ног, я не стал ждать, пока он проснётся, и вскочил. Я сразу проснулся, стал одеваться. Отлично: свет брызжет даже из-за занавески.
- А я только встала, - сказала маманя, когда я спустился в кухню.
Маманя кормила сестрёнок: вернее, одну кормила, а за другой следила, чтобы еда попадала по назначению. Кэтрин, бывало, промахивалась ротиком мимо ложки. Тарелка у неё всегда оставалась пустая, но что съела Кэтрин, а что размазала - это вопрос вопросов.
- Я проснулся, - сказал я.
- Я вижу, - откликнулась маманя.
Я засмотрелся, как маманя кормит Дейрдре из бутылочки. Ей никогда не надоедало возиться с Дейрдре.
- А Фрэнсис знай дрыхнет, дрыхало.
- Ну и ладно.
- Храпит, как боров, - хихикнул я.
- Неправда, - не поверила маманя и была права: Синдбад сроду не храпел. Я не имел в виду сказать про Синдбада пакость. Просто нужно было как-нибудь пошутить.
Я не то чтобы проголодался, но есть уже хотел.
- А папочка уже на работу ушёл, - сказала маманя как бы между прочим.
Я тупо посмотрел на неё. Наклонилась над Кэтрин, "детонька, ещё капельку", нежно гладит её ручонку, не держит за руку, а именно гладит, тыкает ложкой в овсянку…
- Хорошая моя деточка…
Я прокрался наверх. Обождал, прислушался: маманя в безопасности внизу. Зашёл в их спальню Кровать заправлена, покрывало застилает подушки и заботливо за них заправлено. Я откинул покрывало. Привычно прислушался. Сначала проверить подушки. Я приподнял их, отбросил одеяло. Нижнюю простыню маманя забыла расправить. Отпечаток тела хранила только одна сторона постели. Маманина, правая. На отцовской половине - ни складочки, подушки не примяты. Я даже потрогал простыни: с маминой стороны тёпленькие, а с его… с его стороны я не трогал.
Покрывало я не набросил, специально: пусть маманя поймёт.
Не переставая вслушиваться, я окинул взглядом гардероб. Вот его ботинки - три пары, вот галстуки. Целые связки галстуков, куда столько?
Передумал, набросил покрывало и тщательно разровнял.
Пошёл проверить маманю: она отмывала от овсянки стульчик Кэтрин. Совершенно такая же, как всегда, разве что волосы в беспорядке. И ничего я не замечал как ни старался. Прямо глазами ел маманю, но что означало выражение её лица, угадать не мог.
Совершенно такая же, как всегда.
- Давай я Фрэнсиса разбужу.
Маманя отшвырнула тряпку, и та повисла на раковине.
Раньше маманя ничего не швыряла. Никогда.
- Пошли вместе будить, - предложила она. Взяла малышку Дейрдре, посадила на бедро. А левую руку протянула мне. Рука была мокрая. Мы крались по ступенькам и потешались над их скрипом. Маманя сжимала мою руку.
Великолепные похороны. Гроб задрапирован знаменем. Семья спасённого будет выплачивать нам с Синдбадом компенсацию. У мамани тёмная вуаль опущена на лицо. Тихонько плачет, но всё равно красавица. А я ничуть не плачу. Выходим из церкви, все пялятся на нас, а я мужественно обнимаю маманю за плечи. Синдбад до маманиных плеч не дотягивается, поэтому ползёт сзади. Кевин и все остальные стараются встать в церкви и на кладбище ко мне поближе, но провожающих такая толпа, не одни родственники, что к сыну героя не пробиться. У меня новый костюм с длинными брюками, куртка с внутренним карманом. Семья спасённого ребёнка повесит мемориальную доску у нашей калитки. Мой отец погиб, спасая жизнь ребёнка. Конечно, идиотизм и не может быть, потому что не может быть никогда. Мечта хороша, пока мечтаешь. Ничего с ним не стрясётся. Естественно, я не желал папане смерти; он ведь папаня мне. Так что пришлось мечтать о собственных похоронах: оказывается, гораздо приятнее.
Я заметил Чарлза Ливи, шагающего к воротам. Огляделся - не хотел, чтобы были свидетели - рванул за ним. Я ждал окрика: на малой перемене запрещалось уходить со двора. Я шёл так же скоро, как Чарлз Ливи, и руки тоже положил в карманы.
Он направился в поле. Я бегом перебежал через дорогу, пнул камень, попавшийся под ноги, и обернулся. Школьного двора почти не было видно из-за сарая. Вроде никто не смотрит. Я побежал сломя голову. Чарлз Ливи нырнул в высокую траву. Замедлив шаг, я нырнул за ним. Было сыровато. Я засвистел. Это в моём представлении являлось "правильным подходом".
- Это я.
Трава в одном месте как будто пригнулась.
- Это я.
Там-то и был Чарлз Ливи. Пришлось присесть, хотя желания особого не было. Брюки потемнели от сырости. Чарлз Ливи сидел на мокром, грязном ящике, на котором мне места не хватало. Я сел рядом на корточки и проговорил:
- Вот, смотрю, ты идёшь.
- Ну и чо?
- Да ничо.
Чарлз Ливи затянулся ядовитым "Майором". Когда же он успел закурить? Наверное, пока я догонял его. Мне не предложил. Я и радовался, что курить не придётся, и досадовал: надо же какой, не поделился.
- Прогуливаешь?
- Прогуливал бы - разве ранец бы в классе оставил?
- Не-а.
- То-то.
- Это ж тупо.
Он снова затянулся. На поле были мы одни. Со двора доносился галдёж учеников, свист учительских свистков. Где-то вдалеке гудела бетономешалка. Я следил, как поднимается вверх дым. Чарлз Ливи не следил, просто смотрел в небо. Я, мокрый до нитки, ждал звонка. Как теперь возвращаться? Тишина саднила, как боль в желудке. Чарлз Ливи курил и помалкивал.
- Ты сколько в день выкуриваешь?
- Штук двадцать.
- Ой. Где деньги-то берёшь?
Вот так ляпнул. Как будто не верю. Он зыркнул на меня:
- Ворую.
Я поверил и поддакнул, как будто сам ворую:
- А, ну да.
Теперь я тоже смотрел в небо. Оставалось не так уж много времени.
- Ты когда-нибудь из дома убегал? - набрался я храбрости.
- На хер надо это - бегать.
Я удивился, а с другой стороны, ничего удивительного: ему-то от кого бегать?
- А хотел?
- Хотел бы - сбежал бы, - отрезал Чарлз Ливи, но задал-таки вопрос: - Слинять, что ли, думаешь?
- Нет, нет.
- Зачем тогда спрашиваешь?
- Так просто.
- А! так просто.
Я думал напроситься прогуливать вместе с Чарлзом Ливи. Собственно, потому за ним и помчался. Идиотизм. Я, как дурак, удрал со двора, сижу тут с ним, а ему до лампочки. Чарлз Ливи, если сбежит из дому, ни за что не вернётся. А я так не хотел.
Боясь, что заметят мой отсутствие, я поднялся:
- Увидимся ещё.
Он не ответил.
По полю я крался, согнувшись в три погибели, но это было невесело.
Так и подмывало удрать, пусть они перепугаются, пусть их совесть замучает, тогда, может быть, сообразят, что друг без друга им никуда. Она заплачет; он её обнимет. И будет обнимать пока меня не привезёт полицейская машина. И пусть меня упрячут в Артейн за ложный вызов и трату временных и материальных ресурсов полиции, но не очень надолго, и папаня с маманей будут навещать меня каждое воскресенье. Они скажут - это мы виноваты. Синдбад скажет - нет, это я виноват. А я скажу им - не наговаривайте на себя, и во всём признаюсь.
План в общих чертах был такой.
Я вылез из травы под носом Хенно, стал беспокойно озираться, будто бы что-то ищу.
- Я потерял фунт, сэр. Маме надо было передать, а я потерял.
Пожав плечами, я сдался. Деньги как ветром сдуло. Перешёл дорогу, миновал опасный участок за сараем, выбрался на двор. Никто не караулит. Вот показался мистер Финнукан со звонком в руках. Я встал рядом с Эйданом и Лайамом.
- Где ты был?
- Курил.
Они выпучили на меня глаза.
- С Чарло, - веско прибавил я. Язык мой - враг мой, вперёд ума торопится. - Не веришь? Ну-ка я дыхну.
Мистер Финнукан поднял колокольчик над головой, другой придерживая язычок. Он всегда так держал колокольчик. Потом, как всегда, отпустил язычок, поднял колокольчик ещё выше и десять раз позвонил. Губы директора шевелились - считает. На счёт десять мы должны были построиться в линейку. Впереди стоял Чарлз Ливи, а за спиной - Кевин, тут же пнувший меня под колено.
- Хватит пинаться!
- Ты попробуй пни меня.
- И пну.
- Ну, пни.
Я пинаться подождал, хотелось как-то по-другому с ним рассчитаться.
- Пни, пни.
Я пнул его в лодыжку. Больно, это-то я смекнул. Кевин подпрыгнул, выпал из строя.
- Что происходит?
- Ничего, сэр.
- Что с вами?
Это оказался мистер Арнолд, не Хенно. Он пересчитывал своих учеников, а на нас чихал с высокого дерева. Он считал своих мальчишек по головам, не желая расталкивать их и проверять, что там творят шалопаи из чужого класса.
- Я упал, сэр, - сказал Кевин.
- Не падай так больше.
- Да, сэр.
И снова Кевин у меня за спиной.
- Я тебя достану, Кларк.
Я даже не обернулся.
- Я тебя достану, слышишь?!
- Разговорчики в строю.
Хенно пересчитывал нас по головам. Туда прошёл, сюда. Считает под нос. Мимо меня прошёл два раза. Я ждал удара. Кевин толкнул меня в спину, ничего другого не успел.
- Это только начало, Кларк.
Наплевать, и вовсе не больно. Ещё поплатится. Он мне больше не друг. Жижа навозная, обманщик и врун. И ни фига в жизни не понимает.
- Anois, - выкрикивал Хенно впереди, - Clé deas, clé deas - …
Строевым шагом мы вошли в главное здание и промаршировали кругом до самого класса. Хенно нёс вахту у дверей.
- Вытирайте ноги.
Дважды повторять учителю не пришлось: задние подражали передним. Последнему пришлось закрыть дверь, притом беззвучно. В школе не раздалось ни звука. Хенно терпеть не мог галдежа и болтовни. Малейший шёпот - и весь класс стоял истуканами полчаса. Входили мы строго попарно, приходилось долго ждать у порога.
Мне приходили мысли о побеге, хоть бы даже в одиночестве, а лучше с Чарлзом Ливи или с Синдбадом. Вот бы забрать Синдбада, как в книжке "Полёт голубей", я буду за старшего, понесу братишку на спине, когда он устанет, через поля, через болота, через реки. Оберегать братишку.
- Следующие двое.
Один пойду.
- Следующие.
Куда-нибудь недалеко. Чтобы пешком туда и обратно.
- Следующие.
Кевин не только сам ждал, но и парней позвал. Уже толпа собралась. Мне было начхать, я не трусил. Раньше Кевин всегда меня побеждал, но то раньше: когда я не желал победы. А теперь… теперь начхать. Он мне в морду - я ему в морду. Какая разница, кто кого побьёт? Я не пытался обойти его, притвориться, что его здесь нет, что я ничего не помню. Так что подошёл прямо к нему. Зная, что будет дальше.
Он толкнул меня в грудь. Толпа обступила нас теснее. Мешкать не приходилось; вот-вот нагрянут учителя. Я отступил на шаг, и ему пришлось шагнуть ко мне.
- Эй, ты!
Он толкал меня сильнее, сильнее, не кулаком, раскрытой ладонью, чтобы я начал отбиваться.
Я сказал, причём громко:
- У тебя все подштанники в говнище, я сам видел.
На миг его лицо изменилось: на нём отразились страдание, боль, ярость. Он побагровел, сощурил повлажневшие глаза.
Нас обступили теснее.
Сжав кулаки, бывший друг надвигался на меня, думал взять нахрапом. Не глядя, равнодушно замахнулся. Один кулак разжат: царапаться, что ли, собрался? Странно постанывает. Я зашёл сбоку, съездил его по сусалам, аж кулак заболел. Он с разворота догнал меня: прямо в нос кулаком. Бью коленом - мимо; ещё коленом - ага, прямо в бедро. Притянул к себе за шиворот. Надо же, из одежды выворачивается. Руку, всю во вражеских слезах и соплях, я обтёр об его же волосы. Отцепиться он не мог, все узнали бы, что он ревёт. Попытался отцепить его руки и отступить. Не вышло. Поставил подножку: опять неудача. Он скулил, не открывая рта. Я схватил его за волосы, отогнул назад голову.
- Нечестно! - заорал кто-то. Не всё ли равно, кто? Глупо. Господи, как глупо. Но откуда-то я знал: это самая важная вещь в моей жизни.
Головой он разбил мне всё лицо, особенно губы. Пошла кровь - я ощутил её привкус. Боль оказалась совсем не страшная, даже приятная. Она не значила ничего. Ещё удар, на этот раз не такой удачный. Отпихивает меня. Упаду - другая музыка заиграет. Отступая. Вернее собираюсь отступить и тут же грохаюсь на кого-то спиной. "Кто-то" отпрыгнул, но поздно; я снова твёрдо стою на ногах, и это прекрасно.
Чтобы я всё-таки упал, он вздёрнул мне к подбородку всю одежду: и свитер, и рубашку, и даже майку. Наверное, со стороны он выглядел глупее некуда. Лягаться я не мог, чтобы не потерять устойчивость. Обоими кулаками я лупил его по голове с двух сторон - раз! два! - удерживал его руки, чтобы он не вцепился мне в лицо. Казалось, что он ниже меня ростом и слабее. Лицом он уткнулся мне в грудь, как сверлом всверлился, кусал свитер. Я вцепился ему в волосы на затылке и дёрнул. Упираясь головой мне в живот, он решил, что победа в кармане, сейчас толкнуть только по-быстрому и сбить с ног. Но я сгрёб его за волосы. Он хотел толкнуть - и коленом я снова рассадил ему лицо, ещё сильней, чем раньше. Послышался крик, крик испуга и боли. Крик побеждённого. Конец. Все стояли тихо. Такого у нас ещё не видывали. Они и хотели, и боялись увидеть лицо избитого.
Теперь никогда не будет по-прежнему.
Колено распухло, я всё время его чувствовал, но всё пригибал книзу голову врага. А тот всё повисал на мне, сбивал с ног, но песенка его была спета. Я снова попытался двинуть его коленом, но только смазал по морде - слишком долго думал и от этого потерял в быстроте. Отпустить бы его, а как отпустишь, пока он сам меня не отпустил? Схватил за ухо, выкрутил. Он завизжал как резаный, но овладел собой и затих. Не хотелось заканчивать этот бой, как обычную драчку: это ведь совсем другое дело. Битва кончилась, враг не желал признавать поражения, так что мне пришлось спросить:
- Сдаёшься?
- Нет.
Один должен выдавить "нет", а другой - я - должен его ударить. Схватить за ухо, впиться ногтями, выкручивать. Должен.
- Сдавайся.
Я выкручивал ему ухо, бормоча про себя: "Сдавайся, ну сдавайся же", и в то же время сознавал, что никогда не услышу: "Сдаюсь". Я отпустил это несчастное ухо.
- Сдавайся.
Он молчал.
Мне расхотелось драться, и я выпустил Кевина. Даже оттолкнул, положив руки на плечи. Вроде: ступай, не мешайся. В лицо ему не смотрел - не получалось.
Волоча ногу, я побрёл по дороге. Он имел право догнать, ведь я не победил, а он не сдался. Значит, разрешалось догнать, прыгнуть на спину, додраться. Я и не оглядывался. Кто-то швырнул камень. Плевать, всё равно не обернусь. Нога ныла. Почему-то хотелось есть. Штаны были сверху донизу в крови: Кевиновой и моей собственной.
- Никогда, никогда не сдамся.
После обеда, во дворе.
- Ты покойник, - крикнул он вслед.
Нос распухший, багровый, подбородок расцарапанный. Пять тонких, кривых царапин. Фонарь под глазом наливался одновременно краснотой и синевой. На свитере засохло немного крови. Рубашку он переодел.
- Ты не победил!
Я замер и поглядел ему прямо в глаза. Он умирал от желания отвести свой взгляд, поверить, что всё кончено, я проиграл, можно идти домой с победой. Ничего не ответив, я потащился дальше.
Он ждал.
- Цыплак.
Увидев мою окровавленную одежду, маманя кинулась мне навстречу. Потом внезапно остановилась и оглядела меня сверху донизу.
- Что стряслось?
- Подрался.
- Охохонюшки…
Заставила переодеться, но ни полслова больше не сказала.
- А грязное где забыл?
Поднявшись наверх, я разделся и сложил одежду в пластиковую корзину, стоявшую в углу за холодильником.
- Застирать их надо скорей.
Маманя забрала брюки. Синдбад их видел. Трудно было поверить, что брюки окровавлены. На ткани кровь казалась не такой красной.
Ещё один голос.
- Цыплак.
Иэн Макэвой.
- Эй, цыплак!
На секунду внутри меня образовалась пустота; потом стал привыкать.
- Цыплак щипаный.