Затихли. Сработало: я разнял их! Папаня вышел, уселся к телевизору. Я узнал тяжесть его шагов, особенные промежутки между ними, а увидал - только потом.
Дверьми они уж не хлопали.
Сто лет я сидел на лестнице, слушая, как маманя возится на кухне.
У здорового пони шкура мягкая и гибкая, а у больного - тугая, грубая. Телевидение изобрёл шотландец Джон Логи Бэйрд в 1926 году. Дождевые облака обычно называют нимбостратусы. Столица Сан-Марино - Сан-Марино. Джесси Оуэнс завоевал четыре золотых медали на Олимпийских играх 1936 года в Берлине. Гитлер ненавидел чернокожих, а Джесси Оуэнс был чернокожий. Берлин - столица Германии. Это всё я знал, это всё я читал. Читал я под одеялом с фонариком, притом не только ночью, но и днём: так было веселее, будто бы я шпион и прячусь, чтоб не поймали.
Я перевёл домашку на язык Брайля. До чего ж это оказалось трудно: не проткнуть бумагу иголкой, а лишь наметить пупырышки. Пока я управился, весь кухонный стол истыкал. А потом показал домашку папе.
- Это ещё что?
- Брайлевский шрифт. Для слепых.
Отец закрыл глаза, пощупал страницу, поинтересовался:
- И что там написано?
- Домашнее задание, - втолковывал я, - По английскому. Сочинение "Моё домашнее животное". Пятнадцать строк.
- Учитель что, ослеп?
- Да нет. Я просто для интересу. Обычным шрифтом я тоже написал.
Хенно бы меня изничтожил, вздумай я притащить в класс брайлевский текст.
- Так у тебя же нет домашнего животного.
- Разрешили выдумать.
- Кого ж ты выбрал?
- Собаку.
Папаня посмотрел страницу на просвет. Я тоже смотрел её на просвет.
- Молодец, - сказал он и вновь пощупал пупырышки с закрытыми глазами. - Но разницы не ощущаю. А ты?
- И я.
- Надо понимать, когда зрение пропадает, остальные чувства как-то обостряются…
- Ага. Брайлевский шрифт изобрёл Луи Брайль в 1836 году.
- Точно?
- Точно. Он был француз и ослеп в детстве в результате несчастного случая.
- И назвал шрифт в собственную честь?
- Ага.
Я учился. Учился читать пальцами. Уже заучив, что написано, я нырял под одеяло без фонарика. Касался страницы: ямочки, пупырышки. Моё любимое животное - собака. Так начиналось сочинение. Но читать по Брайлю не получалось - пальцы не различали, где начинается и где кончается буква.
Я учился быть слепым, но открывал и открывал глаза. Завязывал их платком, узел получался неудачный, а просить кого-то, объясняться мне было стыдно. Тогда я поклялся себе, что если ещё раз открою глаза, прижму палец к горячей плите, но чувствовал, что не сделаю так, и продолжал подглядывать. Однажды Кевин подучил меня прижать палец к плите. Ожог не сходил несколько недель, и от пальца пахло палёным.
Средняя продолжительность жизни домовой мыши - восемнадцать месяцев.
Маманя завизжала.
Я шевельнуться не мог, куда там пойти посмотреть.
Маманя пошла в туалет, а там мышь в унитазе бегает. Папаня был дома. Он бросился на помощь, спустил воду, но поток не смыл мышонка, потому что мышонок спрятался под ободок. Папаня сунул ногу в унитаз и ну спихивать мышь в воду. Тут уж и я захотел посмотреть, в честь чего маманя так визжит. Бедная мышь тонула, захлёбывалась, выплывала, а папаня ждал, пока наполнится бачок.
- Ой, Господи Боже ты мой, - причитала маманя, - Падди, сдохнет или не сдохнет?
Папаня молчал. Вода шумела. Он считал, скоро ли наполнится бачок. Губы его шевелились, отсчитывали секунды.
- Средняя продолжительность жизни домовой мыши - восемнадцать месяцев, просветил я родителей. Совсем недавно я прочел книжку о мышах.
- Только не в моём доме! - прогремел папаня. Маманя чуть не расхохоталась, но спохватилась и дала мне подзатыльник.
- А можно мне посмотреть?
Маманя заступила мне дорогу.
- Пусть его, - разрешил папаня.
Мышь плавала хорошо, но не хотела плавать, а выбиралась и выбиралась из воды.
- Салют! - воскликнул папаня и вновь спустил воду.
- Можно оставим мышонка? - сказал вдруг я, - я о нем заботиться стану. - Эта мысль пришла мне в голову неожиданно. А что, чем не домашнее животное, чем не друг?
Тем временем мышь засасывало в воронку всё глубже, и вот затянуло в трубу. Синдбад лез посмотреть.
- Ничего. Мышонок выплывет на очистных, - сказал я. Синдбад не сводил глаз с воронки.
- Ему там понравится, - подтвердила маманя, - Мыши и должны жить на очистных. Он там приживётся.
- А можно мне мышку? - заныл я.
- Ни-ког-да, - отчеканил папаня.
- Ну, на день рожденья?
- Нет.
- Ну, на Рождество?
- Нет.
- Их даже северные олени боятся, - сообщила маманя, - Ну всё, мальчики, всё, пойдём.
Маманя хотела выставить нас из туалета. Мы ждали, когда мышонок выплывет.
- Чего-чего? - переспросил папаня.
- Мышей, - повторила маманя и кивнула на Синдбада. - Олени боятся мышей.
- И правда, - сказал папаня.
- Ну, пойдёмте, мальчики.
- Я в туалет хочу, - заканючил Синдбад.
- А мышь тебя тяп за попу, - не упустил я случая.
- А мне по-маленькому! Я по-маленькому умею стоя.
- А мышь тебя тяп за яички.
Маманя с папаней спускались вниз, не слушали.
Синдбад стоял слишком далеко и обмочил сиденье и пол.
- А Фрэнсис сиденье не поднял! - радостно заорал я.
- Нет, поднял, нет, поднял! - и Синдбад с грохотом поднял сиденье.
- Он только сейчас, когда я сказал!
Родители не обратили внимания. Синдбад вытер сиденье рукавом. Я от души врезал ему пенделя.
- Если Земля вращается, почему мы не вращаемся? - спросил Кевин.
Мы лежали в высокой траве на сплющенных ящиках и смотрели в небо. Трава оказалась сырая-пресырая. Я знал, как ответить, но помалкивал. Знал ответ и Кевин, потому и спрашивал. Это было понятно по голосу. Не любил я отвечать на вопросы Кевина. И никогда не спешил с ответом, ни в школе, всегда пропускал его вперёд, пусть его выскажется.
Самая лучшая из читанных мною историй была об отце Дамьене и прокаженных. Мирское имя отца Дамьена было Йозеф де Вюстер. Родился он в 1840 году в Бельгии, в местечке Тремелоо.
Дело оставалось за прокаженными.
Когда отец Дамьен был маленький, его звали Йеф, и он был толстый. Взрослые пили тёмное фламандское пиво. Йозеф хотел стать священником, а отец его не пускал. Но всё он равно стал священником.
- Сколько платят священникам? - спросил я.
- Им переплачивают, - отвечал папаня.
- Ш-ш, Падди, - шикнула маманя на папаню, - Им вовсе не платят, - обратилась она ко мне.
- Как не платят?
- Это трудно… - начала маманя. - Ну, сложно объяснить. У них призвание.
- А что такое призвание?
Йозеф де Вюстер вступил в Конгрегацию Святых Сердец Иисуса и Марии. Конгрегация - это вроде клуба священников. Основатель Конгрегации Святых Сердец, имя которого я забыл, прожил очень трудную жизнь, чудом спасался из лап французских революционеров, которые хотели его казнить. Он жил в тени гильотины. Когда настала пора взять новое имя, Йозеф назвался Дамьеном в честь мученика первых веков христианства. Сначала он был брат Дамьен, а потом стал отец Дамьен. И вот поплыл он на Гавайи. Капитан решил пошутить, натянул поперёк линзы телескопа волосок и дал отцу Дамьену посмотреть. И наврал, что это линия экватора. Отец Дамьен поверил, но не потому, что идиот, а потому что в то время про экватор мало кто понимал. А ещё отец Дамьен сам пёк причастные облатки из муки, когда на корабле они кончились. А ещё он не болел морской болезнью, сразу стал как настоящий моряк.
Лучше всего облатки получаются из венского рулета, особенно из свежего. Тогда размачивать не надо. Неплох и батон, а вот простой нарезной хлеб не годится - расползается. Особенно трудно нарезать облатки, чтобы были совершенно круглые и ровные. Для шаблона я брал пенни из маманиного кошелька. Однажды она меня застала на месте преступления. Пришлось рассказать, зачем я взял. Вдавливаешь пенни со всей силы в ломоть, и вместе с монеткой выдавливается аккуратный кружочек. Мои облатки получались вкусней настоящих. Потом оставляешь их на подоконнике на пару дней - затвердевают, как церковные, но вкусу никакого не остаётся. Интересно, грех ли самому делать облатки. Наверное, нет, что тут такого? Одна облатка с подоконника успела заплесневеть. Вот это грешно - допускать, чтобы облатка заплесневела. Я прочёл одну Богородицу и четыре Отче наших. Мне больше нравилось Отче наш, чем Богородица - длиннее и красивее. Я прочёл их себе под нос в тёмном сарае.
- Тело Христово.
- Аминь, - пискнул Синдбад.
- Глаза-то закрой, - напомнил я.
Синдбад зажмурился.
- Тело Христово.
- Аминь.
Брат поднял голову и высунул язык до отказа. Я скормил ему заплесневелую облатку.
- А из чего делают Святое Причастие? - поинтересовался я у мамани.
- Да из муки, - сообщила она, - Пока облатку не благословят, она хлеб как хлеб.
- Нет, это не хлеб.
- Сорт особенный, - поправилась маманя, - называется: неквасной хлеб.
- Как это неквасной?
- Да я не знаю.
Не поверил я мамане.
Самая силища в книге началась, когда отец Дамьен прибыл в колонию прокажённых, на остров Молокаи. Туда отправляли всех больных проказой, а здоровых не допускали. Отец Дамьен понимал, на что идёт, и понимал, что пути назад не будет. Когда он признался епископу, что хочет на Молокаи, странное выражение горело на его лице. Епископа поразило и обрадовало рвение молодого миссионера. Маленькая молокайская церковь разрушилась и поросла травой, но отец Дамьен восстановил её. Он отломил ветку с дерева, сделал метёлку и стал подметать в часовенке. Потом украсил стены цветами. Собрались прокажённые посмотреть на служителя Божия и часами не сводили с него глаз. Ведь он был дюжий здоровый мужчина, а они всего лишь жалкие прокажённые, и никто из них не предложил миссионеру помощи. Наработавшись, отец Дамьен лёг спать и слушал стоны больных и шум волн, разбивающихся о безлюдный берег. Бельгия казалась такой далёкой! Постепенно прокажённые научились помогать отцу Дамьену, даже подружились с ним. Его имя больные выговаривали как Камиано.
- В Ирландии бывают прокажённые?
- Нету.
- Как, ни одного?
- Ни одного.
Отец Дамьен отстроил хижины и новую церковь, получше, переделал полно других дел, например, обучил прокажённых огородничеству, и не забывал, что его подстерегает опасность заразиться проказой. Но ему было всё равно, он не боялся. Самой большой радостью для отца Дамьена было играть с больными детьми: мальчишками и девчонками, которых он взял под опеку. Каждый день он по нескольку часов возился с ними.
Проказа - это когда части тела отгнивают и отваливаются. Слышали о прокажённом пастухе? Он лез на лошадь, а нога отскочила. Слышали о прокажённом картёжнике? Он бросил карты, а они упали на стол вместе с рукой.
Однажды вечером (стоял жаркий декабрь 1884 года) отец Дамьен захотел попарить усталые, гудящие ноги. И обварился до волдырей, потому что вода оказалась кипящая, но боли не испытал и понял, что это признак проказы. Врач сказал печально:
- Не хочется вам говорить, это точно проказа.
А отцу Дамьену было плевать. Он ответил:
- Проказа так проказа. Благословен Господь милосердный!
- Благословен Господь милосердный! - подумал я вслух, и папане сделалось смешно:
- Сынок, где ты этого нахватался?
- Вычитал, - с достоинством ответил я, - Так говорил отец Дамьен.
- Какой такой отец Дамьен?
- Который с прокажёнными…
- А, ну да, верно. Достойный был человек.
- В Ирландии есть прокажённые?
- Вряд ли.
- Почему?
- Проказа бывает только в жарких странах. Кажется.
- Жарко бывает и у нас.
- Да какая у нас жара? - махнул рукой папаня.
- Ещё какая!
- Проказе этого мало. Должна быть не просто жара, а пекло.
- Сколько градусов?
- На пятнадцать градусов выше, чем самая жаркая ирландская жара, - вывернулся папаня.
Проказа неизлечима. Отец Дамьен ничего не написал своей маме, всё как обычно. Только слух все равно просочился, и разные люди стали посылать ему деньги. Отец Дамьен построил на них ещё церковь - каменную. Кстати, церковь всё ещё стоит, шпиль видно с моря. Отец Дамьен сказал своим духовным детям, что умирает, и теперь о них позаботятся монашки. Но прокажённые, обнимая его ноги, молили: "О нет, Камиано! Останься с нами навсегда". Пришлось монашкам возвращаться с пустыми руками.
- Давай ещё раз.
Синдбад обнял мои ноги.
- О нет, Кам… Кам…
- Камиано!
- Я забыл.
- Ка-ми-а-но.
- А можно просто сказать: Патрик?
- Какой Патрик, не мели ерунды. Давай ещё раз, чтоб правильно.
- Не хочу.
Я устроил Синдбаду пол-китайской пытки. Он схватил меня за ноги.
- Не так! Не за пояс! За ноги.
- Чего?
- Ноги, ноги надо обнимать.
- Ага, а ты мне пенделя.
- Я тебе пенделя, если ты не обнимешь ноги по-человечески.
Синдбад схватил меня за лодыжки и так стиснул - аж ступни друг о друга стукнулись.
- О нет, Камиано! Останься с нами навсегда.
- Фиг с вами, дети мои, - сказал я, - Остаюсь.
- Спасибо огромное, Камиано, - сказал Синдбад, но ноги мои не отпустил.
Отец Дамьен умер в Вербное воскресенье. Прокаженные оплакивали его, сидя на земле, раскачиваясь и колотя себя кулаками в грудь, так принято на Гавайях. Знаки проказы сошли с него: ни гнойных ран, ни коросты. Он был святой. Я прочёл это место два раза.
Нужны были прокажённые. Синдбад, мало того, что вечно сбегал, так ещё и нажаловался мамане, что я его в прокажённого превращаю. Не хочет он, видите ли быть прокажённым. Так что без прокажённых было никуда. С Кевином играть бессмысленно - он тут же сам станет отцом Дамьеном, и быть мне тогда сто лет прокажённым. А книга, между прочим, моя! Так что я играл с двойняшками Маккарти и с Уилли Хенкоком, которым исполнилось по четыре года. Они, дуралеи думали: как здорово, такой большой мальчишка и их принимает в игру. Я повёл их в палисадник, рассказал насчёт прокажённых. Все захотели быть прокажёнными.
- Прокажённые умеют плавать? - спросил зачем-то Вилли Хенкок.
- Ага, - сказал я, хотя не знал наверняка.
- А мы не умеем, - сказал один из братьев Маккарти.
- Значит, не годитесь в прокажённые, - сделал вывод Вилли Хенкок.
- Да в книге никто не плавает, - прикрикнул, наконец, я, - На кой ляд вы плавать собрались? Вы же прокажённые. Плёвое дело играть в прокажённых. Просто надо изображать больного и при разговоре слегка булькать.
Ребята наперебой забулькали.
- А смеяться они могут?
- Ага, - авторитетно кивнул я, - Только иногда они ложатся на землю, чтобы я омыл их раны и прочёл молитвы об исцелении.
- Я прокажённый!
- Я прокажённый! Буль-буль-буль!
- Буль-буль-буль, прокажённые!
- Буль-буль-буль, проказа!
- Отче наш, иже еси на небесех, да святится имя Твое…
- Буль-буль-буль!
- Заткнитесь на секунду, дети мои.
- Буль-буль-буль.
Потом прокажённые разошлись по домам обедать, по дороге идиотски булькая.
- Я прокажённый! Буль-буль-буль!
- А у меня призвание! - сообщил я мамане на всякий случай: вдруг миссис Маккарти зайдёт за близнецами или миссис Хенкок.
Маманя одновременно варила обед и не пускала Кэтрин залезать на ящик под раковиной. В ящике хранились моющее средство и щётки.
- Что-что, сыночек?
- Призван я, - повторил я.
Маманя взяла Кэтрин на ручки.
- Кто тебя позвал, куда? - озабоченно спросила она. Такого вопроса я не ожидал, но продолжал настаивать:
- Нет, хочу стать миссионером.
- Молодец, умница, - похвалила маманя, но как-то неправильно похвалила. Я хотел, чтобы она рыдала, а папаня пожал мне руку. Я и ему рассказал про призвание, когда он пришёл с работы.
- У меня, пап, призвание.
- Нет у тебя никакого призвания, - скривился папаня. - Мал ты ещё.
- Нет, есть, ещё какое, - настаивал я, - Господь говорил со мной.
Тут дело пошло не на лад. Папаня вместо того, чтобы пожать мне руку, накинулся на маманю:
- Что я тебе говорил! А ты поощряешь, потакаешь идиотству этому, - сказал он сердитым голосом.
- Ничему я не потакаю, - обиделась маманя.
- А я говорю, потакаешь! Потакаешь!
Маманя, похоже, на что-то решилась, но на что?
- Потакаешь ты! - взревел папаня.
Мама пошла в кухню, даже побежала, на ходу развязывая фартук. Папаня пошёл за ней с таким видом, как будто его поймали на горячем. И я остался один, не понимая, что произошло, и как теперь быть.
Потом родители вернулись и ничего мне не сказали.
Улитки и слизни - брюхоногие; они ходят животом. Я насыпал соли на слизня и глазел, как он мучается, как издыхает. Потом поддел слизня совком и устроил ему достойные похороны. Футбол правильно называется "европейский футбол", в отличие от футбола американского, напоминающего регби. В европейский футбол играют круглым мячом на прямоугольном поле, двумя командами по одиннадцать игроков в каждой. Цель игры - забить гол, т. е. поместить мяч в ворота противника. Ворота ограничены двумя вертикальными столбами и перекладиной, их соединяющей. Я заучил правила наизусть, просто потому, что они мне нравились. А нравились потому, что казались совсем не похожими на правила, звучали смешно, почти издевательски. Самый большой зафиксированный разрыв в счёте: 36:0 в игре "Арброута" против "Бонаккорда". Больше всего голов за один матч забил Джо Пейн в 1936 году, играя за команду "Лутон".
Последний из апачских повстанцев - Джеронимо.
Я поднял мяч кверху. Мы играли в Барритаунской Роще, потому что там были хорошие высокие поребрики, и мяч не убегал. Мяч, кстати, был лопнутый.
- Цель игры, - торжественно произнёс я, - забить гол, т. е. поместить мяч в ворота противника, которые… которые ограничены двумя вертикальными столбами и перекладиной, их соединяющей.
Все загоготали.
- Повторите, пожалуйста, профессор.
Я повторил, притом с джентльменским выговором, и все загоготали ещё громче.
- Дже-ро-ни-мо!
Последний из апачских повстанцев - Джеронимо. Последний из бунтовщиков.
- Вы, мистер Кларк, - бунтовщик.
Прежде чем быть, Хеннесси, бывало, обзывал нас бунтовщиками.
- Кто вы?
- Бунтовщик, сэр.
- Совершенно верно.
- Бунтовщик!
- Бунтовщик-бунтовщик-бунтовщик!