Однако Перейру удивил не столько вид уродца (когда ожидаешь увидеть карикатуру, готовишься именно к такого рода картинам), и не сама церемония (она разворачивалась строго по плану, установленному им самим), и даже не рвение народа (в этом проявлялось достижение цели, поставленной и предвиденной давным-давно), нет, у него защемило сердце, когда он увидел рядом с этой карикатурой своего отца, старого да Понте, своего крестного, епископа, и Эдуардо Риста, друга детства. Боже мой, какой у них был взгляд! Отеческая любовь, епископское благоговение, дружеский пыл… Родные и близкие обожали самозванца так, как если бы он был их настоящим сыном, крестником или другом! Немного поодаль, в группе министров и зарубежных представителей, Мануэль Калладо Креспо, глава цеха переводчиков, изучал все происходящее внимательным взглядом и записывал. И повсюду - обожающая толпа, стекавшаяся со всех сторон к белому крыльцу президентского дворца, превратившемуся в алтарь. Перейра с миской из нержавейки, специально загримировавшийся, чтобы пробраться сюда инкогнито, понял, что даже и без этого маскарада его все равно никто бы не узнал. Взгляни он сейчас прямо в глаза торговке змеями, она улыбнулась бы ему как постороннему, указывая пальцем на самозванца: "Не правда ли, он прекрасен, наш Перейра?" И прибавила бы с беспокойством заботливой матери: "Но, Боже мой, как он устал!" Что непременно вызвало бы волну сочувствующих откликов: "Да, наш Слух стареет на глазах, это вам не шутки - быть президентом!", "Какая самоотверженность, так он, пожалуй, и жизнь оставит на этом посту…", "Да нет же, да Понте от усталости не умирают!".
Перейра вдруг спросил себя, кто был этот человек, способный настолько завладеть душой народа и сердцем отца, что вовсе не стремился хоть сколько-нибудь походить на оригинал?
- Это неважно, - ответил бы ему Мануэль Калладо Креспо, если бы Перейра задал ему этот вопрос.
Потом глава цеха переводчиков, вероятно, прибавил бы:
- И если бы в конце этого забега - от небольшого несходства, всего в закорючку эпсилона, до полного, абсолютного несходства - им впихнули в качестве последнего двойника кривую волосатую дамочку с претензиями, и это нечто сносно выполняло бы порученную ему роль, они с той же искренностью называли бы ее своим сыном, крестником и другом.
- Но вы, Калладо, - воскликнул бы Перейра, усомнившись, наконец, - вы же с самого первого двойника должны были понять, что это не я!
- О, я всего лишь переводчик, толмач, - ответил бы Мануэль Калладо Креспо. - Во всех семи-восьми языках, на которых я говорю, я не встретил еще двух слов, которые обозначали бы совершенно одно и то же. Я здесь вовсе не за тем, чтобы отлавливать двойников. Мое предназначение - гоняться за закорючкой эпсилона.
Но этот разговор так никогда и не должен был состояться. Перейра слишком спешил наказать самозванца. На деле самозванец уже был мертв. Перейра целил в него с первого же взгляда. ("Целься, как в собственную смерть, - учил его Генерал Президент, - и стреляй лишь для того, чтобы подтвердить непогрешимый прицел".) В глазах у Перейры стояло нечто, что ускользнуло от него и теперь должно было исчезнуть. "Это красота, - сказала какая-то молодая женщина в толпе, - это красота добра".
Перейра бросил свою миску и выстрелил.
_____
После того как охрана дворца освободила площадь, разогнав народ, давая залпы под ноги и над головами, от Мануэля Перейры да Понте Мартинса, настоящего, диктатора, растерзанного толпой, осталось лишь неузнаваемое месиво плоти и переломанных костей. Его сбросили в сточную канаву, а непохожему двойнику, в которого он стрелял, устроили пышные похороны, на которых все дружно обливались горючими слезами - и народ, и правительство, и семья, и друзья. Епископ послал в Ватикан запрос о причислении к лику святых, старый да Понте скончался от отеческой скорби, а друг Эдуардо Рист унаследовал пост, оставшийся вакантным.
Вот это и есть история, которую следовало рассказать.
II. То, что я знаю о Терезине
1.
То, что я знаю о Терезине, заключается в одном ночном воспоминании: этом белом отблеске, который пляшет у подножия фонаря, на глазах у двух смеющихся мужчин, стоящих, облокотясь на велосипед.
"Вот там - жизнь", - говорит себе Мануэль Перейра да Понте Мартинс, прежде чем толпа успевает нахлынуть на него.
"Вот там - жизнь", - мимолетно говорит он себе в своем сне.
Так вот, это видение, или, точнее, воспоминание, которое у меня о нем сохранилось: этот фонарь, затерянный в ночи Терезины, эти два человека, стоящие спиной, их плечи, тихонько вздрагивающие от смеха, велосипед, на который оба они опираются, и этот танцующий свет, скрытый от меня их ногами, - и есть причина появления этой книги, ее свидетельство о рождении.
Она упоминается в одном письме, которое я писал другу в ноябре 1979-го.
Я жил тогда с Ирен на северо-востоке Бразилии, в Марапонге, одном из предместий Форталезы, столицы Сеары. Ирен преподавала. Я проводил светлое время суток между небом и землей, подвешенный в своем гамаке, сочиняя романы, которых не писал.
В остальном же я просто глядел по сторонам. И слал отчеты в письмах своему другу.
2.
Это правда, что тогдашний бразильский диктатор заявил, что предпочитает запах лошадей вони, исходящей от народа. Правда, что на его счет ходила одна шутка про словарь: "Еще одно покушение на президента: в него запустили словарем!" Правда, что на южноамериканском континенте хватает и Перейр, и Мартинсов. Правда и то, что в Форталезе я видел, как одна белая колдунья предсказывала будущее целой группе антропологов, неподвижно выстроившихся в ряд, которых она опрыскивала благовониями, вертясь, как юла, в то время как я подыхал со скуки. Правда, что на том же северо-востоке Бразилии один наш знакомый врач фазендейро бесплатно лечил крестьян, которых морил голодом у себя на полях, и что, если к сегодняшнему дню он уже скончался, этого сострадательного рабовладельца, вероятно, почитают как святого. Правда также, что в отеле "Виктория" в Интерлакене, в Швейцарии, одна эсерка-максималистка, Татьяна Леонтьева (историк Жак Бейнак даже посвятил ей книгу "Роман Татьяны"), стреляла в рантье, принятого ею за министра Дурново, которого она видела только на карикатуре. Это произошло первого сентября 1906 года, ровно в 12 часов 45 минут. Во время следствия Эрнст Хофвебер, метрдотель, проронил следующую фразу: "Карикатура легко подходит к любому".
Правда еще и то, что Ясмина Мелауа, Мануэль Серра Креспо, Эвелин Пассе и некоторые другие из моих друзей-переводчиков сомневаются, чтобы "la fenêtre", "la janela", "das Fenster", "the window" или "la finestra" обозначали ровно одно и то же, поскольку каждое из них открывается, чтобы впустить свой особенный шум, и за каждым из них скрывается своя, не похожая ни на какую другую музыка.
Однако точкой отсчета этой истории, окном, через которое я вошел, остается этот белый отблеск в ночи Терезины, столицы Пиауи, у подножия того самого фонаря, танцующий перед глазами у двух мужчин, которые тихонько посмеиваются, облокотясь на велосипед.
3.
Мы возвращались из Бразилиа в Форталезу, я, Ирен и Гуван, в самолете, который на лету терял масло. Пассажирам, естественно, была неизвестна эта деталь. Каждый о чем-то думал себе в своей вечерней полудреме - все, за исключением моего соседа по креслу, известного химика, который с шариковой ручкой в руке сидел, погруженный в свои формулы.
В то время Бразилиа еще строился. По всеобщему мнению, этот город был совершенно никчемный, фиктивная столица, спальный район, из которого спешно бежали члены правительства после каждого совещания министров, чтобы вернуться на ночь одни в Рио, другие - в Сан-Паулу. Что до рабочих, то их размещали в пригородных бараках, которые скоро обступили город кольцом нищеты. Таким образом, Бразилиа оставался лишь местом регистрирования бразильских федеральных законов. К чему было все это великолепие, этот город-памятник, нечто вроде тысячелетнего новорожденного, посаженного на хребте мира на высоте 1200 метров над уровнем моря? Чтобы изумлять марсиан?
Я, сидя в самолете, который на лету терял масло, писал в уме письмо другу. Как передать ему это физическое ощущение, которое ты испытывал в Бразилиа, ощущение, будто находишься на другой планете? Город был почти пуст, деревья еще не проросли, и повсюду, куда ни кинешь взгляд, открывалась дуга горизонта, уводившего в бескрайнее небо. Казалось, что это невесомое устремление стекла и бетона, вся эта грациозная бесполезность, напоминавшая по форме птицу, выступает из-под земли только затем, чтобы обратиться к звездам. Отсюда это чувство космического одиночества, в котором черпает свои силы суеверие.
Ходил слух, что однажды Бразилиа превратится в столицу сект. Торговцы мечтой уже повадились продавать небольшие участки земли, нарезанные вокруг города, поскольку инопланетяне якобы должны были явиться именно сюда, чтобы спасти уцелевших при мировом катаклизме, намеченном на 1984 год, - Оруэлл, никуда не денешься.
"Земля - круглая, Бразилиа - тому подтверждение"; я, должно быть, как раз оттачивал подобные высказывания для своего письма, когда голос моего соседа, химика, вдруг выдернул меня из моей мечтательности:
- Скажите, Пеннак, вы впечатлительны?
- …
- Дело в том, что мы теряем масло, - прибавил он, мельком кивнув на иллюминатор.
4.
Я всегда любил тишину. Я люблю ее страстно, как иные любят музыку. Главное, в чем я могу упрекнуть этот звон в ушах, который кружит у меня в голове вот уже несколько лет, это даже не то, что он производит шум, но то, что он лишает меня тишины. В моем мозгу постоянно зудит какая-то вытекающая тонкая струя - газ? пар? бормашина? сумасшедший сверчок? - которая крадет у меня чистоту тишины. Когда все вокруг умолкает, я остаюсь подвешенным на этой однотонной ноте. Но в то время, о котором я сейчас говорю, ах, какие у меня были удивительные моменты тишины! Я их коллекционировал. Та, что установилась в самолете, после того как бортовой командир подтвердил предположение химика, занимает в моей коллекции почетное место.
Сожалею.
Авария.
Вынуждены изменить маршрут.
Ближайший аэропорт.
Если возможно.
Без паники.
Плотная тишина; человеческая материя в грубом состоянии, в которой тонул мой собственный страх. Один из самых прекрасных экземпляров в моей коллекции моментов тишины.
…
(Если хотите пример "живой" тишины, следует, смешав все категории, выудить молчание моего отца, погруженного в свое чтение; кресло, очки, старый шерстяной свитер, конус света от настольной лампы, дым трубки, средний и безымянный пальцы, скользящие по виску, поза нога на ногу, покачивание правого носка, точка, или запятая, или другой знак на переворачиваемой странице… Мы никогда не ощущали так явно его присутствия, как в те моменты, когда он нас покидал, чтобы уединиться в этой своей тишине.)
…
Утечка масла…
Значит, в цинковых реакторах есть масло?
В иллюминаторы ничего не видно. Одна лишь струя белого дыма, рассекающая ночное небо, между двумя железными листами реактора. Она превратилась в фосфоресцирующую полоску, и каждый думал, что может загореться от нее в любую секунду.
- Где мы? - спросил я у химика.
Он бросил взгляд на свои часы.
- Где-то над Пернамбуком или Пиауи. Во всяком случае, уже внутри.
5.
Внутри…
Как ее звали, бедняжку, которая скончалась несколько месяцев спустя? Она еще училась в Альянс Франсез в Форталезе. Среди поваров, горничных, нянек, садовников, личных шоферов (ее и ее мужа) она имела девять эмпрегадос в своем услужении. Об этом штате домашних служащих - все они прибыли "изнутри", местные - она говорила вполне серьезно:
- Они позволили мне эмансипироваться.
Это была женщина левых убеждений. Она читала Бовуар. Она знала дона Эльдера Камару, "красного епископа". Она задавала милые вопросы по всем правилам французской грамматики:
- Случается ли вам иногда путешествовать внутри Франции?
Соледад, с высоты своих двадцати лет, своим страшным ртом, расстояние между зубами в котором пугало невероятной социальной разницей, спрашивала то же самое:
- А у себя в стране ты ездишь внутри, по глубинке?
Дело в том, что бразильцы живут, прижатые необъятными пространствами внутренней территории к прибрежной полосе океана. Они стоят спиной к земле, обращая взгляды к небытию открытого моря. Отсюда и Бразилиа - как необходимость воздвигнуть столицу в самом центре ничего, бросая вызов демонам внутреннего пространства.
Эти демоны - не простая выдумка, если верить тому, что поют бульварные поэты на площадях внутри: посылаешь солдат (целый взвод), чтобы уладить проблему с крестьянами в глубинке сертана- солдаты пропадают. Снаряжаешь кампанию - возвращаются разрозненные части. (Все это происходит в 1896 году на Северо-Востоке, в области Жуазейру-ду-Норти. Эвклид да Кунха, журналист того времени, предлагает хронику этой трагедии в одной внушительной книге со строгим названием "Os Sertaoes".) Посылаешь батальон - батальон поглощается сертаном. Посылаешь полк - находишь лишь части униформы, висящие то тут, то там на деревьях каатинги, отсеченные головы солдат, смотрящие друг на друга по краям окольного пути, и тело полковника, которого, между прочим, звали Цезарь, посаженное на кол. (Восемьдесят лет спустя Варгас Льоса напишет об этом же свою добрую тысячу страниц "Войны конца света".) Вызываешь бригаду федеральной армии, отличившуюся в победоносном разгроме Парагвая, - бригада разваливается. Понадобится треть бразильской армии - пехота, кавалерия, артиллерия, невиданный расход сил, - чтобы в конце концов раздавить крестьян под камнями их же деревни Канудос. Несколько сотен мужчин, женщин и детей, возглавляемых рогатым предводителем, целомудренным и мистическим, хромым вождем, имя которого навсегда сохранила легенда: Антонио Конселейрос.
- Как такое возможно? - раздавались недоуменные голоса в салонах побережья.
Внутри, в глубинке, дуэтисты от литературы корделя до сих пор воспевают эпопею Канудос на своих исцарапанных гитарах.
6.
Демоны внутреннего пространства… Все, что, кажется, возникло из ниоткуда, внезапно оказывается здесь, перед тобой.
Они явились нам в тот день, когда Гуван повез нас, меня и Ирен, смотреть "Конча акустика" в пригороде Бразилиа.
Дело в том, что для любителя тишины…
Конча представляла собой оперу под открытым небом, куда местные Паваротти съезжались, чтобы попробовать голос. Но перед кем, для кого? Везде, насколько хватало глаз, были одни колючие заросли мато, обрывавшиеся полукругом линии горизонта, которая ничего не обещала. Так что "Конча" представлялась монументом во славу одиночества и тишины. Мы приехали на машине, взятой напрокат. Довольно долго мы стояли, выйдя из автомобиля, но не захлопывая дверцы.
Реальность - это то, что припадает на одну ногу.
Ни птицы.
Ни дуновения ветерка.
Какие-то насекомые.
И эта опера.
Пустота уступов, спускающихся в немой колодец сцены.
И только мы трое, над этой необъятной дырой, смутно напоминающей что-то греческое, но из массивного бетона, задуманное для того, чтобы вобрать в себя весь человеческий шум до скончания веков.
Было так тихо, что можно было слышать, как остывает капот автомобиля.
Конечно, опера, для нас одних, на необитаемой планете, это было заманчиво. И вот мы, пред центральным пролетом, собираемся выступать в пользу небытия. Три двадцатилетних кретина, готовые сотрясать небеса, ни больше ни меньше. Я помню, как Гуван и Ирен сидели на одном из этих огромных выступов, слегка обнявшись, и представляли бесчисленную публику А я, что же я тогда вещал со сцены? Стансы из "Сида" голосом де Голля, вероятно, давний трюк еще из моей зеленой юности. Или вариацию на тему Квебека, переделанную под аграрный бразильский вопрос: "Да здравствует свободный сертан!" Долгие споры в эпоху де Голля о перераспределении земель между крестьянами Северо-Востока…
До тех пор, пока я краем глаза не уловил чужое присутствие, там, наверху, на уступах, немного справа.
На нас смотрят.
Нас слушают.
Мы не одни.
Значит, "Конча акустика" выстроена не зря.
Это была большая желтая собака с серыми пятнами. Она стояла там, наверху, на прямых лапах, свесив голову к нам в глубину, и очень внимательно слушала. "Привет, пес!" Тот лишь перевел глаза на другой край уступов. Я обернулся: еще один пес. Такой же громадный, как первый, но черный и курчавый, как бриар. Оба - поджарые и мощные, оба поглощены нашим присутствием, здесь, на дне дыры.
Одно дело - выпендриваться перед знакомой публикой, но эти двое новоприбывших имели более требовательный вид. Я подошел к Ирен и Гувану, указал им пальцем на собак, и спектакль внезапно изменил точку зрения. Два огромных пса были не одни. На самом деле это было похоже на появление апачей в фильме Джона Форда. Их было десятка три: все стояли наверху, над сценой, свесив головы и повернув к нам свои морды, пронзая острыми лопатками небо. Гуван побледнел.
- Сматываемся.
- Только не бегом.
- И продолжая дурачиться, - посоветовала Ирен.
Собаки тоже двинулись с места. Они выстроились двумя полукругами по изгибу раковины, не спуская с нас глаз, выгнув спины и следуя за своими вожаками. Откуда они взялись? Нам предстояло пройти по центральной аллее и добраться до машины, прежде чем эти псы преградят нам дорогу… Не спеша, ступенька за ступенькой, и желательно, чтобы голос не дрожал. Здесь было целое собрание самых разнообразных сторожевых и дворняг, шавок, недавно сбежавших от хозяев, и старых скитальцев, обращенных в дикое состояние не одно поколение назад. Все породы, все масти, все повадки, все помеси, причем все - с ранами, с кровоточащими боками, неподвижным взглядом и неслышной поступью. Я насчитал их целых шестнадцать, и это только слева от меня. Тот, кто любит собак, не доверяет собачьим сворам: это как раз мой случай. Стоило лишь одному из них двинуться нам наперерез, и все они разом свалились бы нам на шею.
Бесполезно держать вас далее в этом ложном томлении: если я сегодня об этом вспоминаю, значит, мы все-таки спаслись. Но едва-едва. Мы не выдержали до самого конца; на последних метрах мы бросились бежать. Как и следовало ожидать, они кинулись на дичь. Они вскакивали на захлопнувшиеся дверцы машины, которая вихрем рванула с места.