IV
И вновь настало сумасшедшее воскресенье. Джоул проснулся в одиннадцать, затем почитал газету, чтобы быть в курсе событий за прошедшую неделю. Позавтракал у себя в комнате, заказав форель, салат из авокадо и пинту калифорнийского вина. Надо было собираться на фуршет – он выбрал костюм в мелкую клетку, голубую рубашку, желтовато-красный галстук. Взгляд был усталым, под глазами – темные круги. В дом на Ривьере он прибыл на своем потрепанном автомобиле. Представился сестре Стеллы, и тут же подъехали Майлз и Стелла, прямо в костюмах для верховой езды; весь вечер они неистово ссорились, разъезжая по грязным дорогам за холмами Беверли-Хиллз.
Майлз Кальман – высокий, нервный, в ужасном настроении и с таким несчастным взглядом, какого Джоулу еще не доводилось видеть, – был целиком и полностью художником, начиная с головы неправильной формы и заканчивая грубыми, как у негра, ступнями. На них он стоял очень крепко: ни одну из сделанных им картин нельзя было назвать дешевкой, хотя временами ему и приходилось сполна расплачиваться за роскошь экспериментов кассовыми провалами. В его обществе было всегда легко и весело, но, проведя с ним какое-то время, любому бросалось в глаза: этот человек нездоров.
Как только они вошли, между ними и Джоулом установилась сложная и неразрывная связь. Он присоединился к собравшейся вокруг них группе гостей, и Стелла тут же отвернулась от них, в нетерпении прищелкнув язычком, а Майлз Кальман сказал рядом стоящему человеку:
– С Евой Гебель надо поосторожнее! В быту она обходится недешево. – И Майлз повернулся к Джоулу: – Очень жаль, что мы с тобой вчера на работе так и не поговорили. Мне пришлось весь вечер провести у аналитика…
– Ты ходишь к психоаналитику?
– Уже несколько месяцев. Сначала лечил клаустрофобию, а теперь хочу навести порядок в своей жизни. Он говорит, что за год управимся.
– Да брось ты! Нет у тебя никаких проблем, – возразил Джоул.
– Не скажи… По крайней мере, Стелла считает, что есть. Да спроси любого – тебе тут всякий обо мне расскажет, – язвительно ответил он.
Какая-то девушка уселась на ручку кресла Майлза; Джоул отошел и направился к Стелле, мрачно стоявшей у камина.
– Спасибо за телеграмму! – сказал он. – Чертовски мило с твоей стороны! Я и не подозревал, что столь красивая женщина может обладать такой добротой!
Сегодня она казалась ему красивой, как никогда, – возможно, это безмерное обожание в его глазах и подтолкнуло ее облегчить душу; она даже не задумывалась, потому что явно дошла до точки эмоционального кипения.
– …а Майлз уже два года с ней путается, а я ничего и не подозревала! Она же была моей лучшей подругой, приходила к нам чуть не каждый день! Ну а когда мне стали уже совершенно посторонние люди рассказывать, Майлзу пришлось признаться.
Она резко присела на ручку кресла Джоула. Ее галифе были того же цвета, что и кресло, и еще Джоул отметил, что копна ее волос состояла из прядей двух оттенков: червонного и белого золота, так что это была не краска; и еще она не пользовалась косметикой. Она была такая красивая…
Все еще дрожа от удара, которым стало для нее это открытие, Стелла не могла видеть, как очередная новая девушка вьется вокруг Майлза; она увлекла Джоула в спальню, и, усевшись по разные стороны большой кровати, они продолжили разговор. К ним заглядывали люди по пути в туалет, отпускали шуточки, но Стелла, которой необходимо было выговориться, не обращала на них никакого внимания. Через некоторое время в дверях показалась голова Майлза, который сказал: "Какой смысл пытаться за полчаса объяснить Джоулу то, чего я и сам не понимаю, а если верить психоаналитику, смогу понять не раньше чем через год?"
Она продолжала говорить так, словно здесь и не было никакого Майлза. Она любила Майлза, говорила она, и, несмотря на значительные трудности, она всегда была ему верна.
– Психоаналитик сказал Майлзу, что у него "материнский комплекс". Женившись в первый раз, он тут же стал ассоциировать свою жену с матерью, а затем его либидо направилось на меня. Но когда он женился на мне, все повторилось – меня он стал воспринимать как мать, а либидо направил на другую женщину.
Джоул понимал, что это, скорее всего, никакая не чушь – и все же звучало чудно. С Евой Гебель он был знаком: она была по-матерински заботливой женщиной, старше и, может быть, мудрее Стеллы, которая была, по общему мнению, "чудесное дитя".
В этот момент Майлз с раздражением предложил Джоулу ехать с ними домой, раз уж Стелле захотелось поговорить; и они поехали в особняк на Беверли-Хиллз. Под высокими потолками особняка ситуация вдруг обрела черты высокой трагедии. Вечер был жутко ясным, прямо за окнами стояла тьма, а по комнате яростно металась в истерике златовласая Стелла. Джоул не очень-то верил в горе киноактрисы. У них ведь совсем другие заботы – жизнь в их прекрасные златовласые тела вдыхают сценаристы и режиссеры, а по вечерам после съемок им самой судьбой суждено сидеть без дела и шептаться, хихикая и злословя, и на них, но не задевая их, должны оканчиваться множества приключений.
Иногда он притворялся, что слушает, а вместо этого думал о том, как хорошо она одета – гладкие галифе с соответствующей парой ног в них, свитер под горло в цветах итальянского флага, короткая куртка из коричневой замши. Он никак не мог решить, была ли она искусным подражанием английским леди или же это английские леди подражали ей? Она парила где-то между самой материальной реальностью и несомненнейшим из олицетворений.
– Майлз так ревнует, что не доверяет мне ни в чем, – презрительно воскликнула она. – Когда я ездила в Нью-Йорк, то написала ему, что ходила в театр с Эдди Бейкером. Майлз так ревновал, что звонил мне по десять раз на дню!
– Я был вне себя. – Майлз громко шмыгнул носом – эта привычка проявлялась у него при стрессе. – Аналитик за неделю не добился никакого результата.
Стелла безнадежно покачала головой:
– А ты хотел, чтобы я три недели безвылазно просидела в гостинице?
– Я ничего не хотел! Признаюсь: да, я ревную! Я стараюсь не ревновать, но… Мы с доктором Бриджбейном пытались над этим поработать, но ничего не вышло. Я и сегодня ревновал к Джоулу, когда ты сидела на ручке его кресла.
– Ты ревновал?! – Ее аж передернуло. – Надо же, он ревновал! А на твоем кресле, случайно, никого не было? Ты за два часа мне хоть слово сказал?
– Но ты ведь была в спальне и рассказывала Джоулу о своих проблемах!
– Когда я думаю о том, что эта… Эта женщина… – кажется, она решила, что если не называть Еву Гебель по имени, то от этого она быстрее дематериализуется, – приходила сюда…
– Хорошо, хорошо, – устало сказал Майлз. – Я во всем признался, и мне так же плохо, как и тебе. – Повернувшись к Джоулу, он стал говорить о кино, а Стелла беспокойно шагала туда-сюда в другом углу комнаты, засунув руки в карманы галифе.
– Они ужасно поступают с Майлзом, – сказала она, как ни в чем не бывало включившись в разговор, словно это не они только что обсуждали семейные проблемы. – Милый, расскажи ему, как старикан Бельтцер пытался испортить твою картину!
Она остановилась, всем своим видом демонстрируя, что готова тут же встать на защиту Майлза; глаза ее пылали негодованием по отношению к его врагам, и Джоул понял: да ведь он же любит ее! Не в силах от волнения ровно дышать, он встал и откланялся.
В понедельник неделя вновь вошла в рабочую колею, резко контрастирующую с воскресными умозрительными разговорами, сплетнями и скандалами; бесконечные подробности переписываемого сценария: "Вместо паршивого наплыва оставляем ее голос на звуковой дорожке и тут же монтируем средний план внутри такси, со стороны Белла; либо камера отъезжает назад, на экране появляется станция, какое-то время держим статичный план, затем панорамный план на стоянку такси…"; к вечеру понедельника Джоул уже забыл, что людям, чьей профессией было развлекать, тоже была доступна роскошь развлечений. Вечером он позвонил по телефону Майлзу домой. Он спросил Майлза, но к телефону подошла Стелла.
– Ну что, помирились?
– Не совсем. У тебя есть планы на вечер в следующую субботу?
– Да вроде бы нет…
– Перри приглашают на ужин и на вечеринку в театр, а Майлза не будет: он улетает в Саут-Бенд смотреть матч "Нотр-Дам" – "Калифорния". Я подумала: может, ты пойдешь со мной вместо него?
Джоул надолго задумался и сказал:
– Ну, что ж… Пожалуй. Если будет совещание, то на ужин я не успею, но в театр – точно получится.
– Ну, тогда я говорю, что мы будем.
Джоул пошел в свой кабинет. На фоне натянутых отношений в семействе Кальманов было непонятно, как отреагирует Майлз, – или же она и не собиралась ничего говорить Майлзу? Ну, об этом и думать было нечего: если не заговорит Майлз, то Джоул сам ему все расскажет. Но вернуться к работе после этого звонка ему удалось только спустя час.
В среду, в заполненной планетами и туманностями сигаретного дыма переговорной, уже четвертый час шел ожесточенный спор. Трое мужчин и одна женщина по очереди мерили шагами ковер, высказывая и отметая предложения, разговаривая то резко, то убедительно, то уверенно, то с отчаянием. По окончании совещания Джоул задержался, чтобы поговорить с Майлзом.
Он выглядел уставшим – не утомленным сегодняшним днем, а уставшим от жизни вообще; веки его набухли, а в отливающих синью складках у рта явственно проступала щетина.
– Я слышал, ты улетаешь на матч "Нотр-Дам"?
Майлз посмотрел куда-то мимо него и отрицательно покачал головой:
– Я передумал.
– Почему?
– Из-за тебя. – Он все еще избегал встречаться глазами с Джоулом.
– Какого черта, Майлз?
– Да, из-за тебя я и передумал. – Он небрежно рассмеялся сам над собой. – Боюсь представить, что может придумать Стелла мне назло – она ведь пригласила тебя сходить с ней к Перри, так ведь? Матч не доставит мне никакого удовольствия!
Чудесный инстинкт, всегда ведший его быстро и уверенно на съемочной площадке, становился слабым и беспомощным в обычной жизни.
– Послушай, Майлз, – нахмурившись, произнес Джоул. – Я к Стелле никогда даже не подкатывал. Если ты действительно собираешься отменить поездку из-за меня, то я не пойду с ней к Перри. Я к ней даже не подойду. Можешь мне полностью доверять.
Майлз посмотрел на него – на этот раз очень внимательно.
– Может быть. – Он пожал плечами. – В таком случае, найдется кто-нибудь другой. Мне там будет нехорошо.
– Кажется, ты не очень-то доверяешь Стелле. Она сказала мне, что всегда была тебе верна.
– Может, и была. – За последние несколько минут вокруг рта Майлза появились новые складки. – Но как я могу от нее чего-либо требовать после того, что случилось? Могу ли я ждать от нее… – Он умолк, и затем с ожесточением произнес: – Скажу тебе лишь одно. Прав я, не прав – неважно; что бы я ни сделал – тоже неважно. Но если вдруг у меня будут какие-либо доказательства против нее, я с ней разведусь. Я не могу позволить, чтобы она ранила мою гордость – для меня это станет последней соломинкой.
Джоула разозлил этот тон, но он сказал:
– Она уже успокоилась по поводу Евы Гебель?
– Нет. – Майлз пессимистично шмыгнул носом. – И я тоже никак не могу.
– А мне казалось, все прошло?
– Я стараюсь больше не видеться с Евой, но, знаешь ли, не так-то просто взять и просто выбросить ее из головы – мы ведь с ней не просто разок в такси поцеловались. Психоаналитик говорит…
– Знаю, – перебил его Джоул. – Мне Стелла рассказывала. – Ему было очень тяжело это слушать. – Ну что ж, что касается меня – обещаю не видеться со Стеллой, если ты улетишь на игру. И я уверен, что больше у Стеллы никого на уме нет.
– Может, и нет, – вяло повторил Майлз. – Неважно. Я останусь и пойду с ней на вечеринку. Слушай! – вдруг добавил он. – Мне бы хотелось, чтобы ты тоже пошел. Мне нужно, чтобы рядом был кто-нибудь сочувствующий, с кем можно было бы поговорить. Вот в чем проблема: Стелла во всем находится под моим влиянием. И особенно это касается людей – ей нравятся все, кто нравится мне. Тут все очень сложно.
– Без всякого сомнения, – согласился Джоул.
V
На ужин Джоул не успел. Стесняясь своего цилиндра и того, что рядом с ним – никого, он поджидал остальных перед входом в голливудский театр и смотрел на вечерний променад: перед ним фланировали грубые непохожие копии популярных кинозвезд, брели побитые жизнью мужчины в двубортных пальто, приплясывал дервиш, сложением напоминавший апостола, плыла пара нарядных филиппинок в студенческой форме, напоминавшие, что этот уголок республики омывается Мировым океаном; раздался долгий невообразимый шум, исторгаемый юными глотками: какое-то студенческое братство принимало новых членов. Толпа раздваивалась, огибая пару шикарных лимузинов, остановившихся у тротуара.
Рядом с ними стояла она; ее платье, напоминавшее поток ледяной воды, было соткано из тысячи бледно-голубых лоскутков, а ожерелье на шее, казалось, состояло из мелких сосулек. Он пошел к ней.
– Тебе понравилось мое платье?
– Где Майлз?
– Он все-таки улетел на матч. Вчера утром – по крайней мере, я так думаю… – Она умолкла. – Я только что получила телеграмму из Саут-Бенда: он написал, что едет домой. Извини, я забыла: ты со всеми знаком?
Все четыре пары пошли в театр.
Итак, Майлз улетел, и теперь Джоул не знал, стоило ли ему приходить? Но во время спектакля, поглядывая искоса на профиль Стеллы под шапкой безупречных светлых волос, он совсем забыл о Майлзе. Он повернулся и посмотрел на нее, и она ответила, улыбнувшись и глядя ему прямо в глаза, пока он сам не отвел взгляда. В антракте они курили в фойе, и она прошептала:
– Они все собираются идти на открытие ночного клуба Джека Джонсона, но я туда не хочу, а ты?
– А это обязательно?
– Думаю, нет. – Она замялась. – Я бы лучше с тобой поболтала. Думаю, что мы могли бы поехать ко мне… Если бы только знать наверняка…
Она снова умолкла, и Джоул спросил:
– Знать наверняка что?
– Ну, как… Ох, я не знаю. Может, я все чересчур близко к сердцу принимаю, но откуда мне знать, действительно ли Майлз улетел на игру?
– Хочешь сказать, что он может быть у Евы Гебель?
– Да нет, не до такой же степени… Но вполне могу представить, что он остался и наблюдает, что тут делаю я. Ты же знаешь, Майлз иногда творит странные вещи. Как-то раз ему захотелось выпить чаю в компании с бородачом, и он послал в актерское агентство, чтобы ему там подобрали кого-нибудь с бородой подлиннее, и потом весь вечер пил с ним чай.
– Ну, это другое. Он же послал тебе телеграмму из Саут-Бенда – это доказывает, что он на игре.
Выйдя на улицу по окончании пьесы, они попрощались со всеми остальными, ответившими им веселыми взглядами. Они ускользнули вдоль по безвкусно блестевшей золотом дорожке в толпе, начавшей собираться вокруг Стеллы.
– Видишь ли, телеграммы очень просто можно организовать, – сказала Стелла.
Это было действительно так. Джоул рассердился, подумав о том, что ее беспокойство могло иметь основания; но если Майлз "держал их на мушке", тогда у него не могло быть никаких обязательств по отношению к Майлзу. Вслух он сказал:
– Это глупость.
В витринах магазинов уже стояли наряженные елки, и полная луна над бульваром казалась нарисованной на заднике – она выглядела такой же декорацией, как и огромные фонари – торшеры на перекрестках. Под темной листвой Беверли-Хиллз, вспыхивавшей, будто эвкалипты днем, Джоул видел лишь проблески бледного лица чуть пониже его лица и изгиб ее плеча… Вдруг она отодвинулась и посмотрела ему в глаза.
– У тебя глаза, как у твоей матери, – сказала она. – У меня раньше был целый альбом с ее фотографиями из журналов.
– А твои глаза – только твои и ни на чьи не похожи, – ответил он.
Что-то заставило Джоула вглядеться в окрестности, когда они подошли к дому – будто где-то в кустах прятался Майлз. На столике в холле ждала телеграмма. Она прочитала вслух:
ЧИКАГО ТЧК ДОМА ЗАВТРА ВЕЧЕРОМ ТЧК
СОСКУЧИЛСЯ ЛЮБЛЮ ТЧК
МАЙЛЗ.
– Вот видишь, – сказала она, бросив бумажку обратно на стол, – он легко мог это подстроить.
Она попросила дворецкого принести напитки, сэндвичи и убежала наверх, а Джоул пошел в пустую гостиную. Совершенно случайно он набрел на пианино, у которого с позором стоял два воскресенья назад.
– И тогда у нас получится, – произнес он вслух, – рассказ о разводе, о молодежи и об Иностранном легионе.
Он вспомнил про другую телеграмму.
"Ты самый лучший из всех гостей…"
Вдруг в голову ему пришла новая мысль. Если телеграмма Стеллы была всего лишь вежливостью, значит, очень может быть, что ее придумал Майлз – потому что приглашал-то его Майлз! Возможно, Майлз сказал:
"Пошли ему телеграмму – ему, наверное, сейчас погано; он наверняка думает, что опозорился".
Такой поступок вполне соответствовал сказанному им:
"Стелла во всем находится под моим влиянием. И особенно это касается людей – ей нравятся все, кто нравится мне". Женщина могла бы поступить так из сострадания, но лишь мужчина мог поступить так из чувства ответственности.
Когда в комнате появилась Стелла, он взял ее руки в свои.
– У меня возникло такое странное чувство, будто я – всего лишь пешка в игре, которую ты ведешь против Майлза, – сказал он.
– Налей себе выпить.
– И что еще более странно – я все равно тебя люблю! Зазвонил телефон, и она высвободила свои руки, чтобы ответить.
– Еще одна телеграмма от Майлза, – объявила она. – Он отправил ее с самолета над Канзас-Сити – по крайней мере, они так сказали.
– Наверное, передает мне привет?
– Нет, он просто пишет, что любит меня. Я ему верю. Он такой слабый.
– Иди сюда, садись, – позвал ее Джоул.
Было еще рано. Когда спустя полчаса Джоул подошел к остывшему камину, до полуночи все еще оставалась пара минут; он отрывисто сказал:
– Я тебе совсем не нравлюсь?
– Вовсе нет! Меня к тебе очень тянет, и ты это знаешь. Но дело в том, что я, видимо, на самом деле люблю Майлза.
– Очевидно, так.
– А сегодня мне почему-то очень неспокойно.
Он не сердился – он даже был отчасти рад, что смог избежать возможных осложнений. И все-таки, глядя на нее, представляя, как тепло и мягкость этого тела растапливают лед голубого платья, он знал, что всегда будет с сожалением вспоминать этот миг.
– Ну, мне пора, – сказал он. – Я позвоню, вызову такси?
– Ни в коем случае – у нас есть машина и дежурный шофер.
Он вздрогнул от столь явной готовности его выпроводить; заметив это, она по-дружески его поцеловала и сказала: "Ты очень милый, Джоул". Затем вдруг произошло сразу три события: он залпом допил свой стакан, на весь дом затрезвонил телефон и стали бить трубным гласом часы.
Девять… Десять… Одиннадцать… Двенадцать…