– Может быть, коктейль перед ужином? – предложил Линкольн.
– Я каждый вечер выпиваю одну рюмку, а сегодня уже пил.
– Надеюсь, что так будет и впредь, – сказала Мэрион. Она сказала это таким холодным тоном, что ее неприязнь нельзя было не заметить, но Чарли лишь улыбнулся; у него был свой план. Ее агрессия давала ему преимущество, а еще он умел ждать. Ему надо было, чтобы они сами начали разговор о том, что – они это отлично знали – привело его в Париж.
За ужином он никак не мог решить, кого же больше напоминает Гонория: его самого или мать? Не дай ей бог получить от каждого из них то, что в сумме и привело их к катастрофе! Его охватило желание всеми силами укрыть и защитить ее. Он считал, что знает, что должен для нее сделать. Он верил в характер; нужно было отпрыгнуть на поколение назад и вновь поставить на характер как на вечную ценность. Все износилось.
Он ушел почти сразу после ужина, но в отель не пошел. Ему хотелось увидеть ночной Париж чистыми и трезвыми глазами – не так, как раньше. Он купил билет на откидное место в "Казино" и стал смотреть, как Жозефина Бейкер творит свои шоколадные арабески.
Спустя час он вышел и пошел пешком к Монмартру по улице Пигаль через площадь Бланш. Дождь перестал, на улице у кабаре высаживалась из такси немногочисленная публика в вечернем платье, поодиночке и парами рыскали кокотки, и еще было множество негров. Он прошел мимо светящейся двери, из-за которой доносилась музыка, и вдруг остановился, узнав: это же "Бриктоп", место, где он просадил так много времени и денег! Несколькими дверями дальше он наткнулся на еще одно знакомое местечко и неосторожно заглянул внутрь. Сейчас же грянул всегда готовый оркестр, вскочила пара профессиональных танцоров, а к нему бросился метрдотель, крича: "Как вовремя, вот-вот начнется веселье, сэр!" Но он поспешил удалиться.
"Да, тут надо быть чертовски пьяным", – подумал он. Ресторан "Зелли" был закрыт, окна расположенных вокруг мрачных и зловещих дешевых отелей не светились; вдали, на улице Бланш, было посветлее, оттуда доносилась французская речь. "Пещера Поэта" исчезла, но все еще разверзались две громадные пасти кафе "Рай" и "Ад", и даже поглощали у него на глазах скудное содержимое туристического автобуса: немцы, японцы и испуганно поглядевшая на него американская пара.
Вот результат всех монмартрских усилий и оригинальности! Такая сервировка порока и расточительности годилась разве что для детей, и неожиданно он осознал значение слов "прожигать, бесследно исчезать": создавать ничто из нечто. После полуночи любое перемещение из точки в точку давалось лишь крайним напряжением человеческих усилий, постоянно повышавшейся платой за привилегию двигаться все медленнее и медленнее.
Он вспомнил, как оркестру совали тысячефранковые банкноты за одну-единственную песню, как портье совали стофранковые билеты, чтобы позвать такси.
Но все это было роздано не просто так.
Любые суммы, даже самые дикие, можно было промотать, лишь бы получить у судьбы за эту взятку шанс забыть то, что действительно стоило бы забыть, – то, что теперь он будет помнить вечно: ребенка, которого у него отобрали, и жену, навсегда скрывшуюся в вермонтской могиле.
В тусклом свете пивной с ним заговорила женщина. Он заказал ей яичницу с кофе, а затем, избегая ее призывного взгляда, сунул на прощание двадцать франков и на такси отправился в отель.
II
Он проснулся; стоял ясный осенний день – мечта футболиста. Вчерашняя подавленность ушла, люди на улице попадались исключительно приятные. В полдень он сидел напротив Гонории в "Ле Гранд Ватель", единственном ресторане, который не был для него связан с воспоминаниями об ужинах с шампанским и завтраками, начинавшимися в два и оканчивавшимися в рассеянном и неуверенном свете сумерек.
– А как насчет овощей? Ты ведь должна есть овощи?
– Ну, да.
– Есть эпинард, чу-флер, морковка и арикот.
– Давай чу-флер.
– Может, еще что-нибудь добавим?
– Обычно на завтрак у нас что-то одно. Официант притворился, что без ума от детей:
– Ку-эль э миньон ля петит?! Эль парль экзактмент ком ун франсэз!
– А десерт? Подождем пока?
Официант исчез. Гонория с интересом посмотрела на отца:
– Какой у нас план?
– Сначала идем в магазин игрушек на улице Сен-Онор и покупаем все, что ты хочешь. А затем пойдем в водевиль "Эмпайр".
Она задумалась.
– Водевиль – отлично, а магазин игрушек – нет.
– Почему?
– Ну, ты же подарил мне эту куклу. – Игрушка была у нее с собой. – У меня много игрушек. И мы ведь уже больше не богаты, да?
– Да мы и не были… Но сегодня ты получишь все что угодно.
– Ладно, – послушно согласилась она.
Когда у нее была мать и французская нянька, он старался вести себя построже; теперь он сильно расширил границы допустимого; он должен стать ей сразу и отцом, и матерью и не позволить оборваться ни единой связи между ними.
– Позвольте с вами познакомиться! – серьезно сказал он. – Для начала позвольте представиться. Меня зовут Чарльз Дж. Уэйлс, я из Праги.
– Ой, папочка! – Она чуть не лопнула от смеха.
– А как, простите, ваше имя? – продолжил он, и она тут же включилась в игру:
– Гонория Уэйлс, живу на улице Палатин в Париже.
– Замужем или свободна?
– Нет, не замужем. Я свободна. Он указал на куклу:
– Но я вижу, у вас есть ребенок, мадам?
Не в силах предать куклу, она прижала игрушку к сердцу и быстро нашла выход из положения:
– Да, я была замужем, но теперь уже нет. Мой муж скончался.
Он быстро перебил ее:
– Как зовут дитя?
– Симона. В честь моей лучшей школьной подруги.
– Мне очень приятно, что ты хорошо учишься.
– В этом месяце я третья в классе, – похвасталась она. – Элси, – так звали ее кузину, – на восемнадцатом месте, а Ричард где-то в самом хвосте.
– Ты дружишь с Ричардом и Элси?
– Да. Ричард хороший, и она тоже ничего. Осторожно и как бы между делом он спросил:
– А как тебе тетя Мэрион и дядя Линкольн? Кто тебе больше нравится?
– Наверное, дядя Линкольн.
Он чувствовал себя все ближе и ближе к ней. Когда они вошли, по ресторану пронесся шепот: "…прелестное дитя", а теперь сидящие за соседним столиком даже умолкли, откровенно разглядывая ее, будто она была не больше чем цветок.
– А почему я не живу с тобой? – неожиданно спросила она. – Потому что мама умерла?
– Ты должна быть здесь и учить французский. Папе будет тяжело так хорошо заботиться о тебе.
– Да обо мне не надо так уж сильно заботиться! Я уже могу сама о себе позаботиться.
Когда они выходили из ресторана, его неожиданно окликнули мужчина с женщиной.
– Вот это да, старина Уэйлс!
– А, привет, Лоррейн… Дунк…
Нежданные призраки из прошлого. Дункан Шаффер, приятель из университета. Лоррейн Карлс, красивая бледная блондинка лет тридцати; одна из той компании, что помогала им в тучные времена три года назад превращать месяцы в дни.
– Муж в этом году не смог приехать, – ответила она на его вопрос. – Мы бедны, как церковные крысы. Он дал мне две сотни на месяц и сказал: живи, как хочешь. Твоя девочка?
– Давайте вернемся и посидим! – предложил Дункан.
– Не могу. – Он был рад тому, что у него нашлась причина. Он опять почувствовал пылкую, вызывающую привлекательность Лоррейн, но теперь он жил в другом ритме.
– А может, поужинаем вместе? – спросила она.
– Увы, дела. Скажите мне ваш адрес, я вас обязательно навещу.
– Чарли, да ведь ты трезв! – с осуждением сказала она. – Дункан, я уверена, что он трезвый! Ущипни его и убедись, что он трезвый.
Чарли кивком указал на Гонорию. Оба рассмеялись.
– И где остановился? – со скепсисом произнес Дункан. Он замялся, не желая сообщать им название отеля.
– Я пока не решил… Лучше я к вам зайду. Мы опаздываем на водевиль в "Эмпайр"…
– О! И я тоже хочу! – ответила Лоррейн. – Хочу поглядеть на клоунов, акробатов и жонглеров. Идем сейчас же, Дунк.
– А у нас по дороге есть еще одно дело, – сказал Чарли. – Так что увидимся.
– Ну пока, сноб… До свидания, юная красавица!
– До свидания.
Гонория вежливо поклонилась.
Н-да, лучше бы не встречаться… Он привлекал их своей деловитостью, своей серьезностью; они хотели с ним общаться, потому что он был сильнее их, и они хотели получить подпитку от этой его силы.
В "Эмпайр" Гонория гордо отказалась сидеть повыше, на свернутом папином пальто. Она уже была личностью с собственными принципами, и Чарли все больше и больше желал вложить в нее немного от себя до того, как она окончательно сформируется. Нечего было и надеяться, что за столь короткое время он сможет хорошо ее узнать!
В антракте они вышли в холл, где играл оркестр, и натолкнулись на Дункана с Лоррейн.
– Выпьем?
– Ладно, но не в баре. Пойдемте за столик.
– Идеальный папаша!
Не слушая болтовню Лоррейн, Чарли наблюдал за Гонорией – ее взгляд оторвался от столика, и он тоже с тоской осмотрел помещение, пытаясь увидеть его ее глазами. Их взгляды встретились, и она улыбнулась.
– Вкусный лимонад, – сказала она.
Что она сказала? А чего он ждал? По пути домой в такси он притянул ее к себе, положив ее голову к себе на грудь:
– Милая, ты вспоминаешь маму?
– Да, иногда, – неуверенно ответила она.
– Прошу, не забывай ее. У тебя есть ее фотография?
– Да, наверное. У тети Мэрион точно есть. Почему ты хочешь, чтобы я не забывала ее?
– Она очень тебя любила.
– Я тоже ее любила. Они помолчали.
– Папа, я хочу уехать и жить с тобой, – неожиданно сказала она.
Его сердце дрогнуло; именно так он себе и представлял этот момент.
– Разве ты не довольна своей жизнью?
– Довольна, но тебя я люблю больше всех. И ты любишь меня больше всех, правда, раз мамочка умерла?
– Ну конечно! Но, милая моя, ты ведь не всегда будешь любить меня больше всех. Ты вырастешь, встретишь какого-нибудь ровесника, выйдешь за него замуж и забудешь, что когда-то у тебя был папа.
– Да, это правда, – спокойно согласилась она.
Он не стал входить в дом. В девять вечера он опять сюда придет – и для того, что он собирался сказать, лучше было сберечь свежесть и новизну.
– Когда поднимешься, выгляни в окошко.
– Ладно. До свидания, пап, пап, пап!
Он постоял в темноте на улице, пока она, теплая и лучистая, не показалась в окне верхнего этажа и не послала в сумерки воздушный поцелуй.
III
Его ждали. За накрытым кофейным столиком сидела Мэрион в величественном черном вечернем платье, слегка отдававшем трауром. Линкольн мерил шагами комнату с оживлением только что державшего речь человека. Им, как и ему, не терпелось перейти к главной теме. Так что он почти сразу к ней и перешел.
– Думаю, вы догадываетесь, зачем я к вам пришел – для этого я и приехал в Париж.
Мэрион перебирала пальцами черные звездочки своего ожерелья и нахмурилась.
– Мне очень хочется завести себе настоящий дом, – продолжал он. – И очень хочется, чтобы в нем жила Гонория. Я очень благодарен вам за то, что вы взяли к себе Гонорию и заменили ей мать, но теперь мое положение изменилось. – Он помолчал и затем продолжил более напористо: – Очень сильно изменилось, поэтому мне бы хотелось снова вернуться к этому вопросу. Было бы глупо отрицать, что три года назад я вел себя неподобающим образом…
Мэрион тяжело на него посмотрела.
– …но теперь это в прошлом. Как я говорил, уже год я выпиваю не более одной рюмки в день, и эту рюмку я пью исключительно для того, чтобы не давать воли мыслям об алкоголе. Вы понимаете?
– Нет, – процедила Мэрион.
– Это что-то вроде ритуала. Чтобы привычка не занимала мои мысли.
– А, понял, – сказал Линкольн. – Не признавать, что тебя вообще-то тянет.
– Что-то вроде. Иногда я забываю и вообще не пью. Но стараюсь не пропускать. Кроме того, в своем нынешнем положении я не могу себе позволить пить. Люди, чьи интересы я представляю, более чем довольны моей деятельностью; для ведения домашнего хозяйства я привезу свою сестру из Барлингтона, и мне ужасно хочется, чтобы Гонория была со мной. Вы знаете, что даже тогда, когда мы с ее матерью не очень ладили, что бы там у нас ни происходило, на Гонории это никак не отражалось. Я уверен, что она любит меня, и уверен, что способен о ней заботиться, и… ладно, хватит. Что скажете?
Он знал, что теперь ему предстоит трепка. Она будет продолжаться час или два, будет тяжело, однако если ему удастся спрятать свое неизбежное негодование под маской смирения раскаявшегося грешника, то он в конце концов одержит победу.
Держи себя в руках, повторял он про себя. Не нужно тебе никакой справедливости. Тебе нужна Гонория.
Первым заговорил Линкольн:
– Мы уже месяц только об этом и говорим – с тех пор, как получили твое письмо. Мы очень рады, что Гонория живет с нами. Она – милый ребенок, и мы счастливы, что можем ей помочь, хотя, конечно, речь сейчас не об этом…
Неожиданно его перебила Мэрион.
– И надолго твоя трезвость, а, Чарли? – спросила она.
– Надеюсь, навсегда.
– Неужто ты сам в это веришь?
– Ты прекрасно знаешь, что сильно я не пил до тех пор, пока не отошел от дел и не приехал сюда бездельничать. Тогда-то мы с Хелен и стали гулять с…
– Оставь в покое Хелен! Не могу слышать, когда ты говоришь о ней такие вещи.
Он сурово посмотрел на нее; не было у него уверенности, что сестры так уж сильно любили друг друга при жизни.
– Я пил всего полтора года… С тех пор, как мы приехали сюда, и до тех пор, пока я… не слег.
– И это долго!
– Это долго, – подтвердил он.
– Я чувствую себя обязанной только по отношению к Хелен, – сказала она. – Пытаюсь понять, что бы она хотела сейчас от меня. Честно говоря, с той ночи, когда ты устроил тот ужас, тебя для меня больше не существует. Ничего не могу с собой поделать. Это ведь моя сестра!
– Да.
– Когда она умирала, то просила меня присматривать за Гонорией. Если бы ты тогда не попал в лечебницу, было бы легче.
Он ничего не ответил.
– В жизни не забуду то утро, когда Хелен постучалась к нам в дом – дрожащая, промокшая до нитки! – и рассказала, что ты заперся в доме и оставил ее на улице.
Чарли ухватился обеими руками за сиденье стула. Оказалось тяжелее, чем он ожидал; он собрался было начать возражать и объясняться, но едва он успел произнести:
"В ту ночь, когда я заперся в доме…", как она его перебила:
"Я не хочу опять об этом разговаривать".
Наступившую после этого тишину нарушил Линкольн:
– Мы отклоняемся от сути. Ты хочешь, чтобы Мэрион отказалась от своего законного права опеки и отдала тебе Гонорию. Мне кажется, что для нее главное – решить, доверяет ли она тебе или нет.
– Я Мэрион ни в чем не виню, – медленно произнес Чарли, – но мне кажется, что мне она может полностью доверять. Не считая тех последних лет, ничего плохого обо мне сказать нельзя. Конечно, все мы люди, и я тоже в любой момент могу снова сорваться. Но еще немного – и я навсегда потеряю детство Гонории и свой единственный шанс обрести дом. – Он покачал головой. – Я просто ее потеряю, понимаете?
– Да, понимаю, – ответил Линкольн.
– А раньше ты не мог об этом подумать? – спросила Мэрион.
– Конечно, иногда я об этом думал, но мы с Хелен плохо ладили. Когда я согласился на опеку, я был прикован к постели в лечебнице, а биржевой кризис меня просто выпотрошил. Я знаю, что поступил плохо, но тогда я готов был согласиться на что угодно, лишь бы это успокоило Хелен. Теперь все иначе. Я в деле, веду себя чертовски хорошо, и что касается…
– Нельзя ли не выражаться? – перебила Мэрион.
Он изумленно посмотрел на нее. С каждым новым замечанием ее неприязнь становилась все глубже и очевидней. Она выстроила стену, вложив в нее весь свой страх перед жизнью, и ею пыталась от него отгородиться. Последний банальный упрек был, возможно, результатом ссоры с кухаркой несколько часов тому назад. Чарли боялся оставлять Гонорию в этой враждебной к нему атмосфере; рано или поздно это вырвется наружу – там словом, здесь жестом, – и что-то от этого недоверия обязательно укоренится в Гонории. Но он собрал все свои чувства и запрятал их с глаз долой, глубоко внутри; он выиграл одно очко, потому что смехотворность замечания Мэрион бросилась в глаза Линкольну, который пренебрежительно поинтересовался, с каких это пор Мэрион стала считать ругательством слово "черт".
– И еще, – сказал Чарли. – Теперь я могу себе позволить дать ей определенные преимущества. Я собираюсь взять с собой в Прагу французскую гувернантку. Я подыскал новую квартиру…
Он умолк, осознав, что допустил промах. Ну как можно было допустить, что они хладнокровно воспримут тот факт, что его месячный доход был снова в два раза больше, чем у них!
– Да, наверное, у тебя она будет купаться в роскоши – не то что у нас, – ответила Мэрион. – Пока ты швырял деньги направо и налево, мы с трудом сводили концы с концами и считали каждый франк… Видимо, все повторится.
– Нет, – сказал он. – Я теперь ученый. Пока, как и многим, мне не повезло на бирже, я десять лет работал не покладая рук. Ужасно ведь повезло! Мне тогда казалось, что работать больше смысла нет, и тогда я удалился от дел. Больше этого не повторится.
Последовала долгая пауза. Нервы у всех были напряжены, и впервые за последний год Чарли захотелось выпить. Теперь он был уверен, что Линкольн Петерс хочет, чтобы он получил своего ребенка.
Мэрион неожиданно вздрогнула; разумом она понимала, что Чарли теперь крепко стоит на ногах, а ее материнский инстинкт подсказал, что его желание совершенно естественно. Но она слишком долго прожила с предубеждением, неизвестно почему не веря в счастье сестры, и от испытанного в одну ужасную ночь шока это предубеждение превратилось в ненависть по отношению к Чарли. Тогда ее жизнь преодолевала порог в виде пошатнувшегося здоровья и неблагоприятных обстоятельств, и ей было необходимо уверовать в непридуманное злодейство и осязаемого злодея.
– Я не могу заставить себя думать иначе! – вдруг выкрикнула она. – Много ли твоей вины в смерти Хелен – я не знаю. Сам разбирайся со своей совестью!
Внутри него зашипел агонизирующий электроток; он чуть не вскочил, издав подавленный хрип. Но он сдержался и продолжал сдерживаться.
– А ну, прекратите! – почувствовав себя неловко, сказал Линкольн. – Я никогда не считал тебя в этом виноватым!
– Хелен умерла от разрыва сердца, – глухо произнес Чарли.
– Да, от разрыва сердца, – отозвалась Мэрион таким тоном, будто для нее фраза значила нечто иное.
А затем, когда на смену вспышке пришла вялость, она ясно осознала, что ситуация теперь у него под контролем. Взглянув на мужа, она не получила никакой поддержки, и тогда, будто дело шло о каком-то пустяке, она резко выбросила белый флаг.
– Делай что хочешь! – воскликнула она, вскочив со стула. – Это твой ребенок. Я не собираюсь стоять у тебя на пути. Была бы она моим ребенком, да лучше бы я ее… – Она смогла вовремя остановиться. – Решайте вы вдвоем. Я больше не могу. Мне плохо. Я пошла спать.
Она быстро ушла из комнаты; через некоторое время Линкольн произнес: