Ужасная бледность обозначила каждый мускул на помертвевшем лице наследника, черты исказились, выпуклости побелели, впадины потемнели, лицо стало свинцовым, взгляд застыл неподвижно. Он увидел перед собой смерть. Великолепный банкир, окруженный увядшими куртизанками, пресыщенными собутыльниками, – вся эта агония радости была олицетворением его жизни. Рафаэль трижды взглянул на талисман, свободно укладывавшийся среди неумолимых линий, начертанных на салфетке; он пытался усомниться, но некое ясное предчувствие преодолевало его недоверчивость. Мир принадлежал ему, он все мог – и не хотел уже ничего. Как у странника в пустыне, у него осталось совсем немного воды, чтобы утолить жажду, и жизнь его измерялась числом глотков. Он видел, скольких дней будет ему стоить каждое желание. Он начинал верить в шагреневую кожу, прислушиваться к своему дыханию, он уже чувствовал себя больным и думал: "Не чахотка ли у меня? Не от грудной ли болезни умерла моя мать?"
– Ах, Рафаэль, то-то вы теперь повеселитесь! Что вы мне подарите? – спрашивала Акилина.
– Выпьем за кончину его дядюшки, майора О’Флаэрти! Вот это, я понимаю, человек!
– Рафаэль будет пэром Франции.
– Э, что такое пэр Франции после июльских событий! – заметил знаток.
– Будет у тебя ложа в Итальянском театре?
– Надеюсь, вы всех нас угостите? – осведомился Бисиу.
– У такого человека все будет на широкую ногу, – сказал Эмиль.
Приветствия насмешливого этого сборища раздавались в ушах Валантена, но он не мог разобрать ни единого слова; в голове у него мелькала неясная мысль о механическом и бесцельном существовании многодетного бретонского крестьянина, который обрабатывает свое поле, питается гречневой кашей, пьет сидр из одного и того же кувшина, почитает Божью Матерь и короля, причащается на Пасху, по воскресеньям пляшет на зеленой лужайке и не понимает проповедей своего духовника. От зрелища, которое являли его взорам золоченые панели, куртизанки, яства, роскошь, у него спирало дыхание и першило в горле.
– Хотите спаржи? – крикнул ему банкир.
– Я ничего не хочу! – громовым голосом крикнул Рафаэль.
– Браво! – воскликнул Тайфер. – Вы знаете толк в богатстве, – это право на дерзости. Вы наш! Господа, выпьем за могущество золота. Став шестикратным миллионером, господин де Валантен достигает власти. Он король, он все может, он выше всего, как все богачи. Слова: Французы равны перед законом – отныне для него ложь, с которой начинается хартия. Не он будет подчиняться законам, а законы – ему. Для миллионеров нет ни эшафота, ни палачей!
– Да, – отозвался Рафаэль, – они сами себе палачи!
– Вот еще один предрассудок! – вскричал банкир.
– Выпьем! – сказал Рафаэль, кладя в карман шагреневую кожу.
– Что ты там прячешь? – воскликнул Эмиль, хватая его за руку. – Господа, – продолжал он, обращаясь к собранию, которому поведение Рафаэля представлялось несколько загадочным, – да будет вам известно, что наш друг де Валантен… но что я говорю? – господин маркиз де Валантен обладает тайной обогащения. Стоит только ему задумать какое-нибудь желание, и оно мгновенно исполняется. Чтобы не сойти за лакея или же за человека бессердечного, он всех нас должен сейчас обогатить.
– Ах, миленький Рафаэль, я хочу жемчужный убор! – вскричала Евфрасия.
– Если он человек благородный, он подарит мне две кареты и отличных, быстрых лошадей, – сказала Акилина.
– Пожелайте мне сто тысяч ливров дохода!
– Кашемировую шаль!
– Заплатите мои долги!
– Нашлите апоплексию на моего дядюшку, отчаянного скрягу!
– Рафаэль, десять тысяч ливров дохода – и мы с тобой в расчете.
– Сколько же здесь дарственных! – вскричал нотариус.
– Он во что бы то ни стало должен вылечить меня от подагры!
– Сделайте так, чтобы упала рента! – крикнул банкир.
Как искры из огненного фонтана, завершающего фейерверк, посыпались эти фразы. И все эти яростные желания выражались скорее всерьез, чем в шутку.
– Милый мой друг, – с важным видом заговорил Эмиль, – я удовольствуюсь двумястами тысячами ливров дохода, – будь добр, сделай мне такую милость.
– Эмиль, – сказал Рафаэль, – ведь ты же знаешь, какой ценой это дается!
– Вот так оправдание! – вскричал поэт. – Разве мы не должны жертвовать собою ради друзей?
– Я готов всем вам пожелать смерти! – отвечал Валантен, окинув гостей взором мрачным и глубоким.
– Умирающие зверски жестоки, – со смехом сказал Эмиль. – Вот ты богат, – добавил он уже серьезно, – и не пройдет двух месяцев, как ты станешь гнусным эгоистом. Ты уже поглупел, не понимаешь шуток. Не хватает еще, чтобы ты поверил в свою шагреневую кожу…
Рафаэль, боясь насмешек, хранил молчание в этом сборище, пил сверх меры и напился допьяна, чтобы хоть на мгновение забыть о губительном своем могуществе.
III. Агония
В первых числах декабря по улице Варен шел под проливным дождем семидесятилетний старик; поднимая голову у каждого особняка, он с наивностью ребенка и самоуглубленным видом философа разыскивал, где живет маркиз Рафаэль де Валантен. Борьба властного характера с тяжкой скорбью оставила явственный след на его лице, обрамленном длинными седыми волосами, высохшем, как старый пергамент, который коробится на огне. Если бы какой-нибудь художник встретил эту странную фигуру в черном, худую и костлявую, то, придя к себе в мастерскую, он, конечно, занес бы ее в свой альбом и подписал под портретом: "Поэт-классик в поисках рифмы". Найдя нужный ему номер, этот воскресший Роллен тихо постучал в дверь великолепного особняка.
– Господин Рафаэль дома? – спросил старик у швейцара в ливрее.
– Маркиз никого не принимает, – отвечал швейцар, запихивая в рот огромный кусок хлеба, предварительно обмакнув его в большую чашку кофе.
– Его карета здесь, – возразил старик, показывая на блестящий экипаж, который стоял у подъезда, под резным деревянным навесом, изображавшим шатер. – Он сейчас выезжает, я его подожду.
– Ну, дедушка, этак вы можете прождать до утра, карета всегда стоит наготове для маркиза, – заметил швейцар. – Пожалуйста, уходите, – ведь я потеряю шестьсот франков пожизненной пенсии, если хоть раз самовольно пущу в дом постороннего человека.
В это время высокий старик, которого по одежде можно было принять за министерского курьера, вышел из передней и быстро пробежал вниз, смерив взглядом оторопевшего просителя.
– Впрочем, вот господин Ионафан, – сказал швейцар, – поговорите с ним.
Два старика, подчиняясь, вероятно, чувству взаимной симпатии, а быть может, любопытства, сошлись среди просторного двора на круглой площадке, где между каменных плит пробивалась трава. В доме стояла пугающая тишина. При взгляде на Ионафана невольно хотелось проникнуть в тайну, которою дышало его лицо, тайну, о которой говорила всякая мелочь в этом мрачном доме. Первой заботой Рафаэля, после того как он получил огромное наследство дяди, было отыскать своего старого, преданного слугу, ибо на него он мог положиться. Ионафан заплакал от счастья, увидев Рафаэля, ведь он думал, что простился со своим молодым господином навеки; и как же он обрадовался, когда маркиз возложил на него высокие обязанности управителя! Старый Ионафан был облечен властью посредника между Рафаэлем и всем остальным миром. Верховный распорядитель состояния своего хозяина, слепой исполнитель его неведомого замысла, он был как бы шестым чувством, при помощи которого житейские волнения доходили до Рафаэля.
– Мне нужно поговорить с господином Рафаэлем, – сказал старик Ионафану, поднимаясь на крыльцо, чтобы укрыться от дождя.
– Поговорить с господином маркизом? – воскликнул управитель. – Он и со мной почти не разговаривает, со мной, своим молочным отцом!
– Но ведь и я его молочный отец! – вскричал старик. – Если ваша жена некогда кормила его грудью, то я вскормил его млеком муз. Он мой воспитанник, мое дитя, carus alumnus. Я образовал его ум, я взрастил его мышление, развил его таланты – смею сказать, к чести и славе своей! Разве это не один из самых замечательных людей нашего времени? Под моим руководством он учился в шестом классе, в третьем и в классе риторики. Я его учитель.
– Ах, так вы – господин Поррике?
– Он самый. Но…
– Тс! Тс! – цыкнул Ионафан на двух поварят, голоса которых нарушали монастырскую тишину, царившую в доме.
– Но послушайте, – продолжал учитель, – уж не болен ли маркиз?
– Ах, дорогой господин Поррике, один бог ведает, что приключилось с маркизом, – отвечал Ионафан. – Право, в Париже и двух таких домов не найдется, как наш. Понимаете? Двух домов. Честное слово, не найдется. Маркиз велел купить этот дом, прежде принадлежавший герцогу, пэру. Истратил триста тысяч франков на обстановку. А ведь триста тысяч франков – большие деньги! Зато уж что ни вещь в нашем доме – то чудо. "Хорошо! – подумал я, когда увидел все это великолепие. – Это как у их покойного дедушки! Молодой маркиз будет у себя принимать весь город и двор!" Не тут-то было. Он никого не пожелал видеть. Чудную он ведет жизнь, – понимаете ли, господин Поррике? Порядок соблюдает каллиграфически. Встает каждый день в одно и то же время. Кроме меня, никто, видите ли, не смеет войти к нему в комнату. Я открываю дверь в семь часов, что летом, что зимой. Такой уж странный заведен у нас обычай. Вхожу и говорю: "Господин маркиз, пора вставать и одеваться". Маркиз встает и одевается. Я должен подать халат, который всегда шьется одного и того же покроя из одной и той же материи. Я обязан сам заказать ему другой, когда старый износится, только чтобы маркиз не трудился спрашивать себе новый халат. Выдумает же! Что ж, милое мое дитятко смело может тратить тысячу франков в день, вот он и делает, что хочет. Да ведь я так его люблю, что, ежели он меня ударит по правой щеке, я подставлю левую! Прикажет сделать самое что ни на есть трудное, – все, понимаете ли, сделаю. Ну да на мне лежит столько всяких забот, что и так времени не вижу. Читает он газеты, конечно. Приказ – класть их всегда на то же самое место, на тот же самый стол. В один и тот же час самолично брею его, и руки при этом не дрожат. Повар потеряет тысячу экю пожизненной пенсии, которая ожидает его после кончины маркиза, ежели завтрак не будет – это уж каллиграфически требуется – стоять перед маркизом ровно в десять утра, а обед – ровно в пять. Меню на каждый день составлено на год вперед. Маркизу нечего желать. Когда появляется клубника, ему подают клубнику, первая же макрель, которую привозят в Париж, – у него на столе. Карточка отпечатана, еще утром он знает наизусть, что у него на обед. Одевается, стало быть, в один и тот же час, платье и белье всегда одно и то же, и кладу я платье и белье всегда, понимаете ли, на то же самое кресло. Я должен еще следить за тем, чтоб и сукно было одинаковое; в случае надобности, если сюртук, положим, износится, я должен заменить его новым, а маркизу ни слова про это не говорить. Если погода хорошая, я вхожу и говорю: "Не нужно ли вам проехаться?" Он отвечает: "да" или "нет". Придет в голову прокатиться – лошадей ждать не надо: они всегда запряжены; кучеру каллиграфически приказано сидеть с бичом в руке, – вот, сами видите. После обеда маркиз едет нынче в Оперу, завтра в Италь… ах, нет, в Итальянском театре он еще не был, я достал ложу только вчера. Потом, ровно в одиннадцать, возвращается и ложится. Когда он ничем не занят, то все читает, читает, и вот что, видите ли, пришло ему на ум. Мне приказано первому читать "Вестник книготорговли" и покупать новые книги – как только они поступят в продажу, маркиз в тот же день находит их у себя на камине. Я получил распоряжение входить к нему каждый час – присматривать за огнем, за всем прочим, следить, чтобы у него ни в чем не было недостатка. Дал он мне выучить наизусть книжечку, а там записаны все мои обязанности, – ну, прямо катехизис! Летом у меня уходят целые груды льда, так как воздух в комнатах должен быть всегда одинаково прохладный, а свежие цветы должны у нас повсюду стоять круглый год. Он богат! Он может тратить тысячу франков в день, может исполнять все свои прихоти. Бедняжка так долго нуждался! Никого он не обижает, мягок, как воск, никогда слова не скажет, – но зато уж, правда, и сам требует полной тишины в саду и в доме. Так вот, никаких желаний у моего господина не бывает, все само идет к нему в руки и попадает на глаза, и баста! И он прав: если прислугу не держать в руках, все пойдет вразброд. Я ему говорю, что он должен делать, и он слушается. Вы не поверите, до чего это у него доходит. Покои его идут анф… ан… как это? Да, анфиладой! Вот отворяет он, положим, дверь из спальни или из кабинета – трах! – все двери отворяются сами: такой механизм. Значит, он может обойти дом из конца в конец и при этом не найдет ни одной запертой двери. Это ему удобно и приятно, и нам хорошо. А уж стоило это нам!.. Словом, дошло до того, господин Поррике, что он мне сказал: "Ионафан, ты должен заботиться обо мне, как о грудном младенце". О грудном младенце! Да, сударь, так и сказал: о грудном младенце. "Ты за меня будешь думать, что мне нужно…" Я, выходит, как бы господин, понимаете? А он – как бы слуга. И к чему это? А, да что там толковать: этого никто на свете не знает, только он сам да Господь Бог. Каллиграфически!
– Он пишет поэму! – вскричал старый учитель.
– Вы думаете, пишет поэму? Стало быть, это каторжный труд – писать-то! Только что-то не похоже. Он часто говорит, что хочет жить простительной жизнью. Не далее как вчера, господин Поррике, он, когда одевался, посмотрел на тюльпан и сказал: "Вот моя жизнь… Я живу простительной жизнью, бедный мой Ионафан!" А другие полагают, что у него мания. Каллиграфически ничего не поймешь!
– Все мне доказывает, Ионафан, – сказал учитель с наставительной важностью, внушавшей старому камердинеру глубокое уважение к нему, – что ваш господин работает над большим сочинением. Он погружен в глубокие размышления и не желает, чтобы его отвлекали заботы повседневной жизни. За умственным трудом гениальный человек обо всем забывает. Однажды знаменитый Ньютон…
– Как? Ньютон?.. Такого я не знаю, – сказал Ионафан.
– Ньютон, великий геометр, – продолжал Поррике, – провел двадцать четыре часа в размышлении, облокотившись на стол; когда же он на другой день вышел из задумчивости, то ему показалось, что это еще вчерашний день, точно он проспал… Я пойду к нему, к моему дорогому мальчику, я ему пригожусь…
– Стойте! – крикнул Ионафан. – Будь вы французским королем – прежним, разумеется! – и то вы вошли бы не иначе, как выломав двери и перешагнув через мой труп. Но вот что, господин Поррике: я сбегаю сказать, что вы здесь, и спрошу: нужно ли впустить? Он ответит "да" или "нет". Я никогда не говорю: "Не угодно ли вам?", "Не хотите ли?", "Не желаете ли?" Эти слова вычеркнуты из разговора. Как-то раз одно такое слово вырвалось у меня, он разгневался: "Ты, говорит, уморить меня хочешь?"