- Кто - все? Здесь живу только я. До ближайшего соседа триста километров.
- Вот и восстанете оба - ты и он - в трехсоткилометровой зоне действия.
- Полковник, а давайте расширим зону действия до тысячи километров, и тогда нас будет уже трое, потому что за семьсот километров от того соседа проживает еще один страдалец.
- Ладно. Расширим до тысячи. Но больше никого не принимать! А то тысяча обернется двумя. Впрочем, нашему восстанию так или иначе суждено выйти за пределы установленной территории. Оно прогремит по всей пустыне!
- Черт подери, ничего себе клочок землицы!
- Зато нас уже трое или даже четверо.
- А удержите ли вы, полковник, весь плацдарм?
- Значит, придется создать резерв еще из какого-нибудь повстанца.
- Предлагаю привлечь к нашему делу полярные области. Вызвать мощную волну восстаний на безлюдных равнинах Северного полюса.
- Превосходная мысль! Добавьте к этому Южный…
- Но в тех краях тоже никого. Разве что несколько белых медведей да горстка пингвинов.
- Вот и отлично. К тому же там наверняка бродит какой-нибудь одинокий исследователь. Если в назначенный час он восстанет вместе с нами, считайте - дело сделано.
- И никакой тебе реакции, никаких репрессий…
- Все же я убедительно прошу соблюдать личную маскировку.
Последнее являлось предметом постоянной озабоченности полковника. Что-то в духе лорда Браммела, который так же тщательно заботился о своей элегантности.
Благодаря умению вовремя скрыться, промелькнуть незамеченным или кануть в неизвестность Лоуренс искусно поддерживал среди окружающих жгучий интерес к собственной персоне.
Впрочем, особого умения и не требуется: ведь в пустыне никого нет, а значит, и увидеть вас некому. Но даже от взгляда невольного наблюдателя присутствие полковника вряд ли ускользнуло бы. Лоуренс держался с чрезвычайно независимым видом. Что бросалось в глаза.
Правда, он мог часами просиживать за барханом, избегая встреч со случайными прохожими. Жаль, в эти часы никто не собирался проходить. А бывало, сам проходил, весь замаскированный, с накладной бородой.
- Кто такой? - удивлялись караванщики. - Неужто Лоуренс?
- Скажешь тоже! Лоуренс-то безбородый!
Немного погодя полковник отцеплял бороду, и тогда караванщики судачили:
- Глянь-ка, не тот, что давеча. Другой…
Или примет облик авиатора Джона Хьюма Росса. Словом, вел себя, как и положено в пустыне секретному агенту.
Однако же, несмотря на постоянную заботу о строжайшей секретности и конспирации, он в ходе своей пустынной эпопеи так и не овладел важнейшим навыком смешиваться с толпой, растворяться в ней.
Любой светский хроникер, оказавшись поблизости, неминуемо записал бы в свой блокнот: "Среди присутствующих был замечен…" и т. д.
Больше всего Лоуренсу пришлось попотеть, когда настало время развозить решающую депешу: "Полная боевая готовность. Восстание назначается на такой-то день и час".
Каждому заговорщику надлежало в нужный момент восстать в закрепленной за ним зоне. Чтобы обеспечить одновременность, учитывая огромные расстояния между участниками заговора, доставка последней депеши началась с упреждением в несколько лет.
Впоследствии пришлось-таки объявить выговор кое-кому из повстанцев, которые, потеряв счет дням, встретили заветный миг сложа руки либо перепутали дату и восстали с опозданием на месяц; однако в целом, невзирая на отдельные неувязки, восстание было проведено безукоризненно.
Итак, Лоуренс успел за несколько лет развезти депешу всем членам организации, после чего возвратился в штаб и стал ждать начала действий.
Видели бы вы, что произошло!
В назначенный срок каждый из заговорщиков восстал с громкими криками: "Смерть! Смерть!", которых, к несчастью, не услышал никто в мире, за исключением самого заговорщика. Что, впрочем, ни в коей мере не уменьшило драматизма событий.
Согласно приказу, восстание вспыхнуло на закате дня. Если бы кто-нибудь мог единым взглядом окинуть бескрайние просторы Сахары в эту поэтическую минуту, когда небо розовеет, а воздух наполняется свежестью, он различил бы среди песков крохотную одинокую точку, исступленно носившуюся взад-вперед, а за тысячу километров от нее - другую точку, которая беспрепятственно скакала и бесновалась на бархане, еще дальше - третью точку и так далее.
Поднялись все мощно и разом, если не считать отдельных, уже упомянутых, случаев забывчивости, явившихся в некотором роде отголосками восстания, ибо еще долго кое-кто восставал сам по себе в разных уголках пустыни; и поскольку свидетелей не было, эти выступления прошли незамеченными.
Существенная деталь: в целом ряде обширных районов, охваченных восстанием, вообще никого не было. Даже повстанца.
И конечно же, сам выбор территории для столь мощного выступления оказался чрезвычайно удачным, поскольку совершенно исключал возможность реакции.
Более того, о случившемся долгое время нигде ничего не знали.
Лишь много лет спустя услышали от некоторых участников легендарного события, что однажды вечером-де состоялось "восстание в пустыне".
Но так и не поняли против кого.
НЕБЬЮЩИЙСЯ СТАКАН
Перевод Е. Костюкович.
Мы с Терезой, как вы знаете, люди экономные. Не скупердяи, конечно, боже упаси, но денег на ветер швырять не любим. А вот Марчеллино - дело другое. Видели бы вы, что он творит со стаканами. Трудно вообще поверить, что это наш сын. Берет он, скажем, стакан и спокойненько так роняет его на пол. И его не интересует, сколько стоит этот самый стакан. Со временем, я надеюсь, Марчелло поумнеет. Но пока что в свои три года он, судя по всему, думает, что стаканы специально делают для того, чтобы ими кидаться.
Пробовали подсунуть ему серебряный стаканчик, куда там - и слышать не хочет. Требует, чтобы у него была такая же посуда, как у взрослых. Не может же вся семья есть и пить на серебре. И вот в тот день, когда наш сынок перекокал все, что оставалось от старого сервиза, и жена купила новый, на двенадцать персон, мне пришла в голову гениальная мысль: надо достать для Марчеллино небьющийся стакан. Это, конечно, непросто, учитывая, что небьющийся стакан должен быть точно таким, как остальные, иначе Марчелло к нему не притронется. Но уж я расстарался и добыл такой небьющийся стакан, принес его домой и несколько раз испытал на глазах у домашних - еще до того, как открыл им, что стакан небьющийся.
Скажу сразу, этот эксперимент завершился крупным скандалом с женой, которая подумала, что я жонглирую стаканом из ее нового сервиза. Потом все уладилось, и Марчелло пришел в восторг и, как только мы отвернулись, повторил мой опыт с одним из обыкновенных новых сервизных стаканов… Их осталось одиннадцать, но это не имело значения, так как с небьющимся все равно получалась дюжина.
В общем, все шло прекрасно до той роковой минуты, когда горничная заглянула в мой кабинет и спросила:
- Я на стол накрываю. Вы не скажете, который стакан небьющийся?
Вот так. Эта идиотка поставила небьющийся стакан в буфет вместе с обычными. А теперь хочет, чтобы я показал ей, какой стакан давать Марчеллино.
- Дубина! - завопил я. - Не надо было их путать! А теперь почем я знаю, который небьющийся!
Тут вмешалась жена. Она у меня, слава богу, умеет владеть собой. Я долго присматривался, прежде чем жениться.
- Тихо, - сказала она, - сейчас разберемся.
Мы внимательнейшим образом осмотрели стаканы. Полная идентичность. Еще бы - я заботился о том, чтобы Марчелло не уловил подвоха. Стаканы были совершенно одинаковые.
В конце концов жена сказала:
- По-моему, этот.
- Гм, - ответил я, - а мне кажется, скорее тот.
Тот, нет этот, этот, нет тот - кончилось тем, что жена, убежденная в своей правоте, хватила стаканом оземь.
Зазвенели осколки; их звон доставил мне неподдельное удовольствие.
- Но не твой же, - произнесла жена с легким раздражением в голосе.
- Ах, не мой?! - заорал я и бух стаканом об пол.
Раздался радостный крик жены. Стакан разлетелся на тысячу кусков, едва коснувшись поверхности пола.
- Ну и слава богу, - сказал я. - Никому не обидно.
- Это верно, - задумчиво ответила жена.
Однако наличие в квартире неуловимого небьющегося стакана нас нервировало. Надо же, в конце концов, какой-то стакан дать Марчелло. Действовать наугад было опасно: шутка ли, ошибешься, а нового стакана нет как не было!
Мы с женой сели, чтобы серьезно обсудить положение, но тут нас отвлек шум в соседней комнате. Это горничная, действуя на свой страх и риск, разбила еще один стакан.
Четвертый. Я имею в виду - из нового сервиза. Дело принимало неприятный оборот, хотя, с другой стороны, было отрадно, что область исследования сужается на глазах. Теперь вероятность ошибиться, а следовательно, лишиться еще одного нового стакана равнялась всего лишь семи восьмым или, вернее, шести седьмым, так как, одурев от всей этой математики, еще один стакан разбил я сам.
Вскоре подключилась жена, а за ней - чада и домочадцы. Всех охватил азарт научного поиска.
Каждый предложил свой вариант. Когда осталось два стакана, я подвел итоги.
- Ну хватит, - сказал я. - Мы убедились, что, действуя бессистемно, невозможно прийти к положительным результатам. Будем рассуждать логически. Исходим из посылки, что небьющийся стакан - один из этих двух. Испытаем один, вот этот. Если испытуемый стакан не разбивается, значит, он и есть искомый, то есть небьющийся, стакан, что и требовалось доказать. В противном случае искомый стакан вон тот.
Мы провели опыт.
Искомый был вон тот. Наконец-то можно было заявить это с полной уверенностью.
- Прямо не верится, что мы его нашли, - сказал я, утирая холодный пот.
- Проверим? - спросила жена.
Я взял стакан и приготовился проверить. Но меня удержало какое-то предчувствие.
- Лучше не надо, - сказал я. - Такими вещами не шутят. Если мы что-нибудь напутали, он же разобьется.
И мы бережно поставили небьющийся стакан на полку буфета.
БАНДИТСКАЯ РОЖА
Перевод Е. Костюкович.
- Ну да, я вор, - с горечью сказал старик. - Хотя украл я всего один раз в жизни. И все же это была самая удивительная кража, какую можно себе представить. Я выкрал бумажник, набитый деньгами…
- Ничего удивительного не вижу, - заметил я.
- Погодите. Украл я бумажник с деньгами, но не разбогател ни на грош. А тот, кого я обобрал, ничего не лишился…
- А вот это действительно очень странно, - сказал я. - Если вы сперли набитый бумажник, денег у вас должно было прибавиться, а у него убавиться, это факт.
- Ни гроша не прибавилось, - отозвался старик как во сне.
И он застыл, уставившись в пространство, как будто не было вокруг ни галдящей толпы, ни табачного дыма, застилавшего полутемный погребок, ни гула голосов за соседними столиками.
- Ни гроша, ни единого гроша…
Я не спешил с вопросами. Тогда старик очнулся и метнул на меня решительный взгляд.
- Я вам расскажу, как было дело, - сказал он. - Но только обещайте, что не станете меня потом презирать, как все остальные.
Он придвинулся поближе, чтобы взрывы смеха за соседними столиками не заглушили его печальную исповедь. Затем высморкался в мятый цветастый платок, сложил его, сунул в карман и начал свою повесть:
- До того дня я никогда не воровал. И никогда не воровал после. Стряслось это в поезде, на старой узкоколейке Смирна-Шабин-Кара-Хиссар. Дорога там проходит через дикие горы, а в горах полным-полно разбойников. Я ехал в купе третьего класса. Кроме меня, в купе был еще один пассажир, какой-то оборванец. Он спал, закрыв глаза рукой, и даже не заметил, как я входил в купе. Но как только поезд тронулся, бродяга отнял от лица руку и пристально посмотрел на меня.
Только теперь, в розоватом свете фонаря, прояснились черты его бледной, подслеповатой, подозрительной физиономии, которой недельная щетина придавала еще более мрачный вид. Голод и усталость читались на этом несимпатичном лице. Приглядевшись внимательнее, я обнаружил еще и огромный шрам, рассекавший левую щеку, а минуту спустя, когда неровный свет фонаря чуть поярче осветил прыгавшее купе, я с ужасом убедился, что рожа моего спутника, показавшаяся мне поначалу просто малопривлекательной, на самом деле была устрашающей.
Мне сразу захотелось пересесть в другое купе. Но вагоны были устроены так, что до следующей станции об этом нечего было и думать. Мне предстояло провести веселеньких три часа в компании этого мрачного типа; время вполне достаточное для самого кошмарного преступления. Ни один мой крик не достигнет слуха человеческого в этой мертвой пустыне, а выбросить мой бездыханный труп в окно, в эти дикие ущелья, - надо думать, детская забава для такого молодчика, как мой сосед!
Поезд пробегал по каким-то мостам и галереям, громоздившимся друг на друга. Тьма постепенно поглощала краски горного пейзажа, и все благоприятствовало самому зверскому из преступлений. Я вжался в сиденье и, ощущая, как растет во мне ужас, не сводил глаз с подозрительного типа. Я следил за каждым его движением, не упуская из виду кнопку "тревога", и был готов в любую минуту затрезвонить что есть мочи, еще до того, как мой визави успеет подняться на ноги и развернуть наступательные действия, план которых он несомненно уже разработал, судя по выражению его лица. Я покрепче вцепился в саквояж, лежавший у меня на коленях под шерстяным пледом, и прибегал к единственному средству защиты - время от времени шарил рукой в кармане брюк, как бы желая удостовериться, что револьвер на месте и в полной боевой готовности. На самом же деле у меня не было ни револьвера, ни какого бы то ни было другого оружия: досадная неосмотрительность на подобных железнодорожных перегонах!
Вдруг незнакомец, по-прежнему не спускавший с меня взгляда, встал. В ту же секунду вскочил на ноги и я и с диким воплем метнулся к сигналу тревоги, но попутчик остановил меня умоляющим жестом. Заметив, что я трясусь от ужаса, он заговорил со мною.
- Синьор, - сказал он, - вы, верно, думаете, что я разбойник. Успокойтесь: я не таков, хоть меня все и принимают за разбойника.
- Да что вы?! - воскликнул я, несказанно обрадовавшись столь любезным его речам. Все мои страхи как рукой сняло. - А я вовсе и не думал, что вы разбойник, - продолжал я и подвинулся, приглашая моего спутника присесть рядом.
- А я и не разбойник, - повторила мерзкая рожа, усаживаясь поближе ко мне, и добавила: - К сожалению.
Я изумился. Мерзкая рожа продолжала:
- Я должен был быть бандитом. Я был рожден бандитом и старался им стать. Мой характер, семья, воспитание, среда, в которой я родился и вырос, - все эти факторы развивали во мне природную склонность, скажем сильнее - страсть к воровству. Но, к сожалению, одно обстоятельство мешало и мешает мне успешно следовать моему призванию.
- Наверно, - спросил я, - вы не умеете воровать?
- Я не умею ничего, кроме этого, - ответил мне мой загадочный спутник. - Не то чтобы я не умел. Нет. Я не могу.
- Как же так? - спросил я. - Что же вам мешает в таком случае?
Вместо ответа мой попутчик задрал голову, и на лицо упал свет ночника.
- Посмотрите на меня, - сказал он. - Что вы видите перед собой?
Велико было искушение ответить: "Гнусную харю". Но я удержался и промямлил:
- Ну, не знаю… Ничего особенного…
- Ах, ничего особенного! - воскликнул этот тип. - Неправда. Тогда я вам сам скажу, если вы не решаетесь. - И, глядя мне в глаза, сдавленным голосом прошипел: - У меня бандитская рожа.
Я опешил. Нельзя было отказать моему попутчику в правоте, однако и признать его правоту тоже было боязно. - Да как можно с такой рожей что-нибудь Украсть? - продолжал мой спутник, и голос его становился все громче, все отчаяннее. - Стоит мне затесаться в толпу, как окружающие хватаются за свои часы и бумажники, а женщины, завидев меня, ощупывают булавки и цепочки. Мои попутчики не спускают глаз с багажа и не вынимают рук из карманов, а жандармы при одном моем виде приходят в боевую готовность. Чуть случись в толпе покража, готово дело - валят на меня…
Старик снова высморкался с трубным звуком, заглушив гул переполненного трактира, а затем вернулся к своему невероятному рассказу.
- А сейчас, - сказал он, - я приближаюсь к самому печальному моменту своего повествования. Придется признаться в том, в чем признаваться не так-то легко.
Тогда в купе, пока мерзкая рожа исповедовалась и плакала, в моем мозгу вызревал адский план: что, если ограбить этого грабителя-неудачника? Жестоко, но заманчиво… Некоторой ловкостью я одарен от природы… В общем, через несколько минут после начала разговора пухлый бумажник громилы перекочевал в мой правый карман. Поезд остановился, я хотел перейти в другое купе, но мне не пришлось делать даже этого, потому что мрачный тип засуетился.
- Ну, я приехал, синьор, - пробормотал он. - Прощайте! - И с этими словами гнусный тип расстался со мной.
Я ждал, пока тронется поезд, и провожал глазами своего недавнего спутника. Он с узелком и палкой неловко перелезал через вокзальную ограду… Минута, и его сгорбленная фигура исчезла из виду. Бедный неудачливый воришка, несчастный оборванец, которого я нагло обчистил.
Поезд двинулся дальше. Я решил осмотреть добычу. Вынув из кармана краденый бумажник, я открыл его… Представьте себе, бумажник был мой.
- Как ваш? - вырвалось у меня. Я был потрясен неожиданным финалом истории.
- Мой, мой. Разглагольствуя о своем невезении, притворяясь, будто он не может воровать, этот негодяй под шумок копался в моих карманах!
Старик опять - в который раз! - шумно высморкался.
- Счастье еще, что я, сам того не зная, восстановил справедливость, - добавил он. - Вот вам, синьор, история о краже собственных денег. Как видите, я вам не солгал.
В ту же минуту, как старичок закончил свою грустную повесть, я расплатился, распрощался и поспешно вышел из трактира, который уже почти опустел.
И у меня были на то серьезные причины. Пока старикан рассказывал мне историю двойной покражи, я привычно и без всяких затруднений выудил у него из кармана лежавший там бумажник, и теперь меня грызло нетерпение: хотелось получше рассмотреть улов. Надо сказать, что перспектива утратить собственный бумажник меня не страшила. Собственного бумажника у меня отродясь не было.
Повернув за первый же угол, я остановился под фонарем и запустил руку в правый карман, где должна была находиться моя добыча… Проклятие! Правый карман был пуст, как, впрочем, и все остальные.
Ах, синьоры, не было там бумажника, птичка упорхнула из клетки!
Скоро до меня дошел смысл происшедшего. Рассказывая мне свою душераздирающую повесть, чертов старикан второй раз в жизни выкрал собственный бумажник.
Второй. Насколько мне известно. Кто знает, сколько раз это случалось на самом деле…