Эрмиш, жилистый, черноволосый мужчина лет тридцати пяти, мгновенно прикинул положение дел в своей бригаде и решил приставить новенькую к Рольфу Метернагелю и Гансхену. Выбор был сделан замечательно, это сразу поняли все. Один слишком стар) для Риты, у него самого взрослые дочери, и притом он помешан на работе: другой же слишком молод, не напорист и, честно говоря, не очень-то сметлив. Когда они втроем довольно уныло поплелись на свое место, их проводили ехидными ухмылками.
Первые дни разговоров почти не было. Сразу же, разумеется, выяснилось, что Рита понятия не имеет о простейших рабочих навыках. В тесноте вагонных купе и коридоров, в напряженной суете завершающих минут изволь теперь толкаться с ней вдвоем и показывать каждый пустяк, хотя одному куда легче управиться со всем. Она это понимала, но это как раз и нравилось Гансхену. Людей, во всем его превосходящих, было сколько угодно, а тут впервые он тоже мог кого-то поучить.
- Казалось бы, чего проще вставить нажимную раму, - говорил он. - Нет, все требует сноровки. - Сам он работал теперь быстрее обычного.
Рольф Метернагель, часто и надолго отлучавшийся, уже через несколько дней говорил ей "дочка", она же робко называла его "господин Метернагель". Его костлявое, изрезанное морщинами лицо сразу внушило ей доверие. Она была вся внимание, когда он учил ее: болт надо держать вот так, а сверло надо прижимать покрепче, иначе отскочит.
Рита мало-помалу начала осматриваться на заводе - в этом скрежещущем захламленном кавардаке, в этом хаосе депо, складов и цехов, где перекрещивались рельсовые пути, сновали вагоны, грузовики, электрокары. Все это было втиснуто в несоразмерно малый треугольник между идущей из города магистралью, другим заводом и железнодорожной колеей.
- Такого количества вагонов, как сейчас, не строили еще никогда, - сказал однажды Метернагель. - Скоро придется громоздить их друг на дружку.
- А может, и не придется, - возразил Герберт Куль - "Кулачок", как его прозвали.
- Ты что-то сказал? - сердито переспросил Метернагель.
- Да нет, - равнодушно протянул Куль, - мы ведь прославленная бригада.
- То-то же.
Рита переводила взгляд с одного на другого, но все, как ни в чем не бывало, закусывали, и никто не собирался ей объяснить, что означает эта стычка по такому пустяковому поводу. С Гербертом Кулем она еще не обменялась ни словом, его единственного она побаивалась - он никогда не шутил, мало разговаривал и в ее присутствии держался так же, как без нее. "Его ничем не проймешь", - думала она и радовалась, что не работает с ним вместе. Гюнтер Эрмиш принес вырезку из газеты, где речь шла о них (образцовая дюжина!), все подряд прочитали ее, жуя бутерброды, и промолчали; Эрмиш приколол ее к другим статьям на стене.
Кофе из огромного кофейника отдавало алюминием и нагоняло сон. У Риты ломило спину и плечи, она, как всегда, перетрудилась за утро. Но потом кое-как дотянула до вечернего гудка и медленно, не торопясь пошла по безлюдной тополевой аллее в обратном направлении, спиной к ветру и к солнцу.
Первое время Манфред старался уловить на ее лице признаки разочарования или скуки. Он давно заметил, что у нее не хватает выдержки заниматься бесполезным, с ее точки зрения, делом. Зато в мелочах она очень покладиста. Ему доставляло удовольствие подарить ей красивую блузку или показать, какая прическа ей больше к лицу, и она беспрекословно подчинялась его вкусу.
Но постепенно он понял, что к намеченной цели- стать учительницей - она идет так же уверенно, как пошла навстречу ему. Что ж, с этим надо мириться и даже виду не подавать, будто он с чем-то "мирится". Иногда она так уставала, так выматывалась, что ему было ее жаль, а вместе с тем его брала досада на эту бессмысленную трату сил.
- Развяжись ты с этим, - уговаривал он.
Но она качала головой:
- Развязаться не так-то легко.
- Если хочется, все легко.
- Значит, мне не хочется.
По вечерам вся семья собиралась за большим круглым герфуртовским столом. Господин Герфурт с неизменным азартом развертывал салфетку, точно сигнальный флажок, поднимал крышку супницы и торжественно возглашал:
- Кушайте на здоровье!
Господин Герфурт был все еще недурен собой, высок ростом и строен; волосы, правда, стали жидковаты, но седина лишь слегка пробивалась в них, и стеклянный глаз почти не был заметен. С ним ладить можно, решила Рита, но Манфред явно не терпел отца.
Мать Манфреда с ее обидчивей чопорностью смущала Риту и раздражала сына.
Общей беседы не получалось. Нарочно не придумаешь контраста разительней, чем бурлящее волнение заводского цеха и неустойчивый, но тем более подчеркнутый мертвый штиль за ужином у Герфуртов. То и другое взвинчивало Риту. Для нее загадкой были и неутомимая энергия заводских рабочих, и напряженное молчание герфуртовского семейства.
Она как зрительница сидела перед рампой, где менялось освещение и декорации, видела игру актеров, и ее преследовала мысль, что это все явления одной пьесы, до внутреннего смысла которой способна доискаться только она.
С Манфредом она об этом не заговаривала. Когда он с беспокойством смотрел на нее, она улыбалась, а когда пробовал спрашивать, отвечала:
- Я всегда помню, что у меня есть ты.
- И это тебе помогает?
- Больше, чем ты думаешь.
Время от времени выдавались удачные дни, когда господин Герфурт нападал на благодарную тему; тогда достаточно было кивать в ответ, приобретая за то исчерпывающие сведения о видах на урожай или о состоянии погоды на европейском континенте.
К несчастью, фрау Герфурт не могла долго слушать разглагольствования своего супруга. Она вклинивалась в его размеренную речь краткими ехидными замечаниями, и это придавало их беседе своеобразный характер диалога из какой-то пьесы.
Обращалась она преимущественно к Рите, но открыто нападать тут не было дозволено, а попросту помалкивать было не в ее духе.
- В наше время девушек готовили к замужеству в пансионе. Теперь их спешат ткнуть на завод, где сплошь чужие мужчины.
Фрау Герфурт очень следила за своей наружностью. Ее седые, коротко подстриженные волосы были красиво уложены; для работы по дому она надевала резиновые перчатки, а шляпки тщательно подбирала в тон костюмам. Мужа она презирала и за тридцать лет супружества, должно быть, накопила для этого достаточно поводов; однако заботилась о том, чтобы с ним не стыдно было показаться в обществе. Под разъедающим воздействием злопыхательства и досады ее лицо загрубело, стало мужеподобным, так что пудра и помада казались на нем противоестественными. Строго следуя овощной диете, регулярно делая зарядку по западногерманскому радио, она совсем высохла и держалась прямо, как палка. Никто бы не поверил, что она подвержена истерическим припадкам.
Из-за Риты господин Герфурт, против своего обыкновения, спешил пресечь выпады жены.
- Эльфрида! - кротко взывал он, но его супруга, к несчастью, не стремилась уклониться от сведения счетов.
Пока он в округлых периодах выражал сдержанную укоризну, она с любопытством смотрела на него, словно еще надеялась на чудо, на то, что в его словах будет хоть намек на мысль. Дослушав, она вся оседала, не то удовлетворенная, не то разочарованная, и некоторое время молча ела, а потом изрекала как можно спокойнее:
- Ты, кажется, уже не на работе, Ульрих. Твой партийный значок спрятан в гардеробе.
Господин Герфурт мастерски умел делать вид, что не слышит.
Зато как он злорадствовал, когда его супруга пыталась втянуть в разговор сына! Она знала, чем кончаются такие попытки, но из какой-то жажды самоистязания не успокаивалась до тех пор, пока чужая девушка не становилась - в который раз - свидетельницей ее унижения.
Рита со страхом ждала, что Манфред изменится в лице в ответ на любящие и настойчивые взгляды матери. Он холодно смотрел на нее, едва удерживаясь в рамках приличий. Но фрау Герфурт умудрялась подхватить обрывок сорвавшейся у него фразы и до тех пор по-своему толковала и перетолковывала его, пока не превращала в нежное признание любящего сына. Случалось, она даже мужу сообщала: "Мой сын мне сказал…" - настолько часто, должно быть, она и про себя повторяла эти слова.
Но когда ужин кончался, когда они выходили из столовой, сопутствуемые слезливо-обиженными замечаниями фрау Герфурт, и захлопывали за собой дверь, тогда-то из вечера в вечер возобновлялось чудо преображения их чердачной комнатки. Посмеявшись и пожав плечами - о родителях Манфред никогда не говорил ни слова, - оба брались за дело; Рита - за английскую грамматику, чтобы заняться хоть чем-то нужным для ее будущей профессии, а Манфред - за свои формулы.
У него была способность мгновенно погружаться в работу. Он включал старенький осипший приемничек, стоявший на угловой полке, засовывал руки в карманы брюк и шагал взад-вперед по комнате, не выпуская из виду письменный стол, как лиса - добычу. Рита старалась не шевелиться, пока не услышит, как он что-то возбужденно замурлычет себе под нос и станет насвистывать обрывки песенок, звучащих по радио ("Ах, открой, открой, свою открой мне тайну"). Это означало, что у него клюет. Все еще неуверенно и как бы нехотя наклонялся он над своими бумагами и вдруг, словно сорвавшись с цепи, принимался что-то искать, расшвыривал по полу таблицы и расчеты. Но вот он находил то, что ему было нужно, и, проворчав: "Ага!" - садился за стол писать.
Рита видела его профиль, сдавленные виски, острый прямой нос, его голову, занятую сейчас не ею. Она догадывалась, что каждый день, прежде чем сесть за работу, он выдерживал мучительную внутреннюю борьбу, преодолевая в себе чувство неполноценности и страх оказаться не на высоте поставленной перед собой задачи. Он, как дитя, робел перед теми научными фактами, которые ему предстояло осветить. Рита и виду не подавала, сколько неожиданного для себя она открывала в нем. А он именно поэтому ничего от нее и не таил.
- Пошло, поехало! - объявлял он немного погодя и грозил ей кулаком за то, что она над ним смеется.
- Что ты сейчас пишешь?
Он прочитывал ей абзац, нашпигованный формулами и латинскими названиями, и она понимающе кивала головой.
- А что это значит на самом деле?
- Что синий цвет твоего будущего пуловера будет красивей, если я его столько-то времени продержу именно в этой, а не в другой жидкости.
- Как это мило с твоей стороны, - говорила она. - По-твоему, мне надо ходить в синем?
- Безусловно. В кобальтово-синем. И ни в чем другом.
Потом она принималась вязать из толстой коричневой шерсти куртку для Манфреда, так же медленно подвигавшуюся к концу, как время - к далекой зиме. Это успокаивало и усыпляло ее. Не спеша тянулись мысли, как по небу облака.
Правду сказать, за последние недели уж очень много всего навалилось на нее - напряженные дни на заводе, томительные вечера за семейным столом и вдобавок жалостные письма от матери из деревни. Но вечером, за английской грамматикой и за вязанием коричневой куртки, она все это отлично приводила в равновесие.
8
- К вам гости, - объявляет однажды под вечер сестра. - В виде исключения - в неурочный час.
И не веря своим глазам, Рита видит, что в палату, как ни в чем не бывало, входит Рольф Метернагель. Он озирается по сторонам, втягивает голову в плечи, словно боится, что потолок чересчур низок для него, и присаживается к ее кровати.
- Надо же кому-то тебя как следует. встряхнуть, - говорит он. - Верно?
Времени у него в обрез, он ездил на уборку картофеля в северные районы - ну конечно, кому же ехать, как не ему! Он везет грузовик с прицепами, полными картошки; откровенно говоря, даже не сосчитаешь, сколько всего мешков. Вон стоит на улице, только больше десяти минут водитель ждать не намерен, да еще в таком захолустье.
- Я очень рада, - говорит Рита, а он ухмыляется.
Сразу видно, что Метернагель измотался, он целый день не снимал фуражки - на голове остался след от ободка. То и дело ему приходится отирать пот.
- На дворе вовсе не так тепло, Рольф.
- А ты думаешь, люди потеют только от жары?
Оба умолкают.
Немного погодя Рита спрашивает:
- Что нового?
Рольф бросает на нее быстрый взгляд. Ей и в самом деле это интересно?
- Мы теперь вставляем двенадцать рам за смену.
Он говорит это как бы вскользь, но обоим понятно: за этой фразой целый роман - игра страстей, подвиги, интриги, чего там только нет. В каждой газете ежедневно печатается с десяток таких фраз, но именно эта понятна Рите до конца, до последнего словечка.
- Вот как! - говорит Рита. И, не придумав похвалы поновее, добавляет: - Недаром вы прославленная бригада.
Оба смеются.
- Оказывается, железнодорожные вагоны самое подходящее для меня дело, - заявляет Рита. - Конечно, на другом заводе я бы тоже прижилась. Но вряд ли что-нибудь может мне быть приятнее, чем свисток нашего паровозика, когда он вечером увозит оба новых вагона. Куда? - думаю я при этом. Куда хочешь - в Сибирь, в тайгу, к Черному морю. Часто я посылаю с ними привет. Как-то я вытащила нитку из своего красного платка и привязала к водопроводной трубе, чтобы эта ниточка надежды когда-нибудь потянула за собой и меня…
Но тут у нее на глаза снова навернулись слезы - ей вспомнилось, как Манфред дразнил ее этим платком: "Красная Шапочка, а Красная Шапочка? Когда тебя съест волк?"
- Ты еще не встаешь? - спрашивает Метернагель. Только бы девчонка, чего доброго, не разревелась!
- Встаю. С каждым днем мне лучше, - отвечает она.
Он задал этот вопрос не без задней мысли. Ему вспомнилось, как сам он полтора года назад метался по заводу точно помешанный, точно раненый бык, - теперь он это понимает. И как он время от времени останавливался и говорил кому-нибудь из своей бригады: "Помяни мое слово, мы еще будем вставлять по десять рам за смену". А они с жалостью смотрели на него и отвечали: "Да ты спятил". А сегодня я преспокойно сообщаю ей: двенадцать рам за смену.
Как будто это пустяк, как будто это само собой сделалось!
Очень приятно, если можно этим кого-то удивить. Сам-то уж отвык удивляться, ничего не попишешь. А вот девчонка, как только встанет на ноги, будет без конца надо всем охать и ахать.
- А помнишь, как я тебе рассказывал про нашу бригаду?
- Помню, - отвечает Рита.
Он попросту воспользовался ее интересом к людям. Эту страсть она не может побороть, как другие - страсть к курению. Шварценбах сразу это подметил и потому не сомневался, что уговорит ее учиться. А Метернагель был еще наблюдательнее.
Некоторое время он следил, как боязливо она подходит к членам бригады, словно у каждого при себе заряд динамита. Их это только забавляло. А он подумал: к чему ей повторять все глупости, которые. каждый делает поначалу? И занялся ею.
"Слушай, дочка, - обратился он к ней тогда. - Ты знаешь, что мы прославленная бригада?"
"Знаю", - подтвердила Рита с покорностью, однако покорностью отнюдь не слепой. Она вспомнила о наградах и газетных статьях, где то и дело упоминалось о них, но вспомнила и о стычке между Метернагелем и Кулем.
"Ладно! Самое важное ты знаешь. А вот дай-ка я научу тебя тоже немаловажному делу - как обходиться с прославленными людьми".
Говорил он вполне серьезно, только в его тоне ей послышалось что-то подозрительное. Да он, видно, не так прост, впервые подумала она. Сколько ему может быть лет?
Но о себе Метернагель не говорил ни слова. И вообще рассказывал далеко не все, а ровно столько, сколько ей нужно было, чтобы держаться не слишком боязливо и не слишком самонадеянно.
Она убедилась в том, что бригада - это маленькое замкнутое государство. Метернагель назвал ей тех, кто здесь командует, и тех, кем командуют, объяснил, кто руководит, а кто исполняет, кто ораторствует, а кто возражает, кто с кем открыто или тайно дружит, кто с кем открыто или тайно враждует. Он обратил ее внимание на подводные течения, которые угрожающе пробиваются на поверхность в резком слове, в неосторожном взгляде, в пожатии плеч.
Мало-помалу она вошла в жизнь бригады.
- А все-таки объясни мне, откуда ты это знал? - спрашивает она сейчас, выйдя из задумчивости.
- Что именно?
- Да то, что сказал мне когда-то: "Все это изменится, помяни мое слово".
Метернагель рассмеялся и сказал, пожимая ей руку на прощание:
- Ага, значит, ты все-таки вспомнила мои слова!
В то время Рита никак не предполагала, что честное имя Рольфа Метернагеля таит в себе такую взрывчатую силу. Однажды вечером, когда господин Герфурт вежливо расспрашивал ее о всех членах бригады, она простодушно назвала Метернагеля. И сразу же поняла, что это имя упоминается здесь не впервые. За столом воцарилась тяжелая тишина. Однако все сошло бы благополучно, если бы фрау Герфурт умела молчать. Но ее прорвало.
- Он еще существует! - выкрикнула она.
Манфред так посмотрел на нее, что она дорого бы дала, лишь бы вернуть свои слова обратно.
- А ты думала, что всякий, кому отец подставит ножку, сейчас же отправится на тот свет? - насмешливо спросил он.
Тут господин Герфурт привскочил на месте. Никто не заметил, как произошел у него переход от величайшей благожелательности к величайшей злобе. И злоба эта достигла высшей точки. Заорав сразу в полный голос, он хватил через край, как это случается с неуверенными в себе людьми. Он орал многое такое, что не шло к делу, но главное - требовал, чтобы прекратились разговоры в таком дерзком тоне и грязные инсинуации со стороны его сына. Он так и выразился: "моего сына", - чтобы ни к кому не обращаться непосредственно.
Он взвинтил себя до истерического припадка, которому не предвиделось конца. Осекся он так же внезапно, заметив, что Манфред невозмутимо продолжает есть.
Когда господин Герфурт опустился на стул и, вытирая лицо носовым платком, что-то беспомощно пролепетал о душевной черствости современной молодежи, в этом уже не было фальши.
Манфред встал.
- Заигранная пластинка, - проронил он. - Сегодня у меня нет ни малейшей охоты ее слушать. И вообще у меня нет охоты выслушивать от тебя что бы то ни было.
Мать загородила ему дорогу, с плачем умоляя не уходить, не рвать с ними окончательно из уважения к отцу:
- Он же твой отец, подумай, что это значит…
Манфред побледнел. Весь подобравшись, он прошел мимо матери к двери.
Рита все видела. А когда дверь неслышно закрылась за Манфредом, она разом ощутила и жгучую боль в груди, и жалость к старой женщине, которая, громко рыдая, опустилась на стул, и собственное одиночество.
Чем все это кончится?
Довольно долго прождав Манфреда в чердачной комнатке, она спустилась на улицу и стояла там почти до полуночи, когда он наконец явился.
- Ну, сегодняшнюю ночь тебе лучше было бы проспать в одиночестве.
Она покачала головой.
- В следующий раз возьми меня с собой, - попросила она.
Он бросил на нее быстрый взгляд.
- Не знаю, брать ли тебя с собой, право, не знаю.