А кто вам жить мешает? Запил, и сразу наш человек, и ехать никуда не надо. Мы, весь русский народ, всегда тебе будем рады. Делай, что хочешь, твори, создавай, только пей вместе с нами.
Нашего Левшу весь мир почитает, а мы больше всех. Почему? Потому что протрезвел, блоху быстренько подковал и опять запил. А пока он в запое, этот наш истинный гений, не покинувший нас, и мы, недоумки, своих блох подкуем, свое производственное задание выполним. Ведь это для себя мы все гении и таланты с отобранными человеческими правами, а для других? А на деле? А какие условия мы создаем вам, трезвенникам, чтобы вы пили с нами и каждый день? Всюду грязь и запустение.
Зато какой покой во всем этом и ожидание чего–то лучшего, светлого. Где ты еще такое найдешь? Где ты найдешь народ, который живет надеждой, каждый день надеждой. Ты попробуй на трезвую голову каждый день надеяться - свихнешься. Вот мы, настоящие русские, наши, и пьем. Ибо надеешься–надеешься, надеешься–надеешься, а оно, настоящее, не меняется. Бац и запил. Пока пьешь, жизнь легка и удивительна, а протрезвел - как заново родился, опять весь готов к новым надеждам.
А надежды у нас какие светлые, душевные. Вот власть из запоя выйдет, жизнь облегчит. Она же, родная, в свою очередь на нас надеется, что, пока мы в запое, бунтовать не начнем, водку дешевле делает. Главное, равновесие сохранять. Опять же надеемся на загробную жизнь в раю, вот детей на ноги поставим - по миру пойдут. Душевно. Церкви у нас есть, попы свои, в народ они, правда, неохотно идут, разве что на базарах толкутся, пожертвования собирают.
Один поп в Думу пролез. Мотивация проста до слёз: под рясу подают больше. Но мы и в церковь ходим и подаем. А как же иначе? Напьешься пьяный, морду кому–нибудь набьешь, а то и зашибешь ненароком. Пойдешь, покаешься, она, родная, все грехи отпускает.
Кстати, трезвенник, только наша родная церковь все грехи отпускает, с пьянством не борется и к труду не шибко призывает, все больше к нищете и милостыне зовет. А что взбрыкнет иногда против чуждых нам религиозных влияний, так это нам понятно.
Они ж, чужеземцы, все хотят бесплатно оттяпать, даже веру. Кому же такое понравится? Хоть мы и за соединение, и за солидарность со всем миром за одним общим столом, но при условии: стол с закуской от них, а земля пусть, так и быть, от нас, пока у нас демократия, а то ходить за тридевять земель пьяному несподручно.
Надо сказать, мир нас понимает: то кредит в протянутую руку положит, то дом для офицеров в Москве построит. Как же иначе, мощь–то какая, попробуй не дай! Вот соображай, трезвенник, почему мы так живем и что лучше: уехать или остаться. Уехал, считай, пропал, ностальгия одолеет. Остался, закалился, как сталь. И тот, кто над нами хохочет, это понимает и этого боится.
Он наставил силков и ловушек для нас и ждёт, когда мы в них "заблудимся", а мы то пьяные, то с похмелья всё время проходим мимо и спасаемся, обрывая его хохот. И вот он уже ревёт, и всё рушится и горит, смывается волной и тонет, а мы от этого рёва только трезвеем и Богу надежду подаём, что пить бросим. Ему ведь тоже надежда нужна. Выбирай, с чего для тебя начинается Родина и чем заканчивается".
Даурия, однако. Сто лет ей исполнилось, однако. Разрушали её и строили. Из воспоминаний одного сторожила: "Не было в городке ни благоустроенных казарм, ни домов начальствующего состава, ни столовых, ни клубов, ни других помещений, считающихся ныне обязательными для повседневной жизни воинской части. Жили бойцы и командиры в частных домах, пища приготовлялась в походных кухнях, лошади же размещались во дворах местных жителей, но никто не считал такие условия жизни ненормальными.
Вся Советская страна переживала тогда исключительные трудности. Лишь осенью 1922 года полки бригады стали квартироваться в "красных казармах" на окраине городка. В 1922 году со дня строительства последней казармы с полуметровыми стенами, с печным отоплением каждого подъезда, где на первом этаже были конюшни, а на втором этаже жили казаки, не прошло и десяти лет. За это время семеновцы успели, отступая, взорвать церковь - это те еще русские офицеры взорвали храм божий, а мы говорим, вера была. Растащили и сломали все, что смогли и успели. Казармы в 1912 построили, в 1920 разрушили, в 1922 году восстановили, и с тех пор история повторяется с периодичностью в 20–30 лет. Но если в 1920 году для разрушения были вполне объективные причины, власть менялась, то дальше мы следовали нашей ментальности, неизменной до 1917 года и после".
В этом контексте проходила и служба Сергея. Он писал, когда был трезв: "Созидающей силой у нас всегда выступает начальник. Раньше это был барин, дворянин, потом номенклатурщик, сегодня "народный" избранник. Остальные же находятся в совершенно равнодушном состоянии или в "здоровом недобре" и желании это созидание разрушить. Сегодня, когда "избранники" насозидали по всей России шикарные особняки, народ, затаившийся в "хрущевках", опять ждет, когда же будут ломать. Мы друг о друге не думаем, не успеваем. Но не об этом, однако. Поговорим вновь о Даурии.
Главной созидающей силой в Даурии всегда был начальник гарнизона. Мне посчастливилось служить там при двух. Первый говорил о вверенном ему гарнизоне: "Лучше ужасный конец, чем ужас без конца", второй: "Это ужас, летящий на крыльях ночи". Но несмотря на отсутствие денег, на сокращение армии и почти полное отсутствие солдат, они были "творцами". Они и стали генералами.
Им с курсантской поры внушили, если ты хочешь, чтобы тебя заметили и продвинули, надо совершить героический поступок, непременно надо уморить множество солдат, но если такой возможности нет, то что–то переделать, разрушить старое, построить новое. Только так, без перспективы, без альтернативы, пока все пьяные. Ублажить того, кто хохочет, можно только "кондовым", "мелкотравчатым" поступком.
Главное не рядом с тем, что уже есть, улучшая и дополняя его, а вместо. Это общий принцип, стиль жизни, если хотите, нашей власти. В Даурии она, власть, как под микроскопом. Но у того, кто хохочет, есть деньги, и на них он покупает души.
Степи, голые сопки вокруг. Твори, застраивай, сажай деревья, вноси свое живое, облагораживай, развивай. Наверное, первым и единственным после австрийских инженеров и русских купцов, которые что–то хотели оставить после себя на долгую, добрую память, был Рокоссовский.
В марте месяце 1932 года он был назначен начальником гарнизона. По его инициативе был разбит парк. Деревья успели вырасти и стать большими. Старики помнят, что по выходным дням в парке играл духовой оркестр, работал тир и продавался квас. Шумел листвой этот парк еще лет тридцать после Великой Отечественной войны. Рокоссовский понимал красоту, любил женщин, так понимал и так любил, что мог забыть обо всех земных делах и закружиться в водовороте других событий. Сталин его не трогал, наверное, понимал, что такое жизнь, данная свыше.
Менялись начальники. После войны каждый ставил памятники погибшим в боях воинам. Ставили их как в городке, так и на территории каждой отдельной части. Самые смышленые просто ставили самые большие танки ИС или КВ на бетонные пьедесталы. Быстро делается, сразу видна работа, а сломать уже невозможно. Эти "скульптуры" стоят до сих пор и во множестве. Но так или иначе начальствующий ум лет тридцать был занят, и до парка руки не доходили.
Потом его срубили и разбили на его месте стадион. Почему на месте парка? Ведь там, куда ни глянь, степь да степь кругом. Но как же показать рвение и преданность тому, кто хохочет? Памятников полно, парк есть, и лучше его в голой степи ничего создать невозможно, значит, надо вырубить, а на его месте сделать стадион. Кости по сопкам, танки на пьедесталы, стадион вместо деревьев, единственных, рукотворных в степи деревьев.
Дальше - больше: приходит плеяда "необыкновенных", "выдающихся" начальников гарнизона. Строится новый городок. Главный строитель Язов становится министром обороны. Ломаются старые памятники ветеранам. Ветераны пытаются их защитить, но "государственное" дело важнее, ломаются автономные котельные, грабятся и ломаются казармы, вечные строения. Строятся "хрущевки", пятиэтажные панельные дома с одной центральной котельной, это в Забайкалье–то! Все эти дома скоро рухнут сами по себе, но пока они питают и мучают мысль вновь приходящих начальников, которые проводят дни в молитвах, чтобы рухнуло это не при них.
Мне "посчастливилось" застать совершенно анекдотичные порывы к карьере и росту. Задумал очередной начальник обнести все дома железной оградой, и задумал он это зимой, при температуре в минус 35 градусов. На отогревание земли носили последние полы, двери, перила из полуразрушенных красных казарм, на ограду - из них же вырванные водопроводные трубы. Долбили в вечной мерзлоте лунки, ставили в них трубы, заливали их водой, которая моментально превращалась в лёд. Ограда стояла, правда недолго, порыв был отмечен, награда получена, а дальше - весна, таяние льда, ну и сами знаете - "пусть хоть не рассветает".
Почему этот маразм из века в век возможен?
Есть в Даурии второе кладбище. История его возникновения связана с Великой Отечественной войной. Для прикрытия границы тут была оставлена 111 стрелковая дивизия. Кормили и одевали солдат плохо, умирали они от дистрофии и холода. Зимой могил не рыли, сжигали трупы в котельной, видимо, госпитальной.
Летом похоронная команда рыла впрок, в том числе и для себя. Пока земля мягкая и какая - то сила есть, не ровен час помрут все или с места авралом тронутся, копать будет некому, так и останешься на земле до лучших времен (сколько наших "задержалось" незакопанными). Рыли неглубоко, на 30–40 см, хоронили помногу, надгробий, конечно, нет. Только шутят, уходя на пенсию, что все, пора в 111 стрелковую дивизию: "Проходи, прохожий, не топчи мой прах, я уже дома, а ты ещё в гостях…". Не по–людски, а зачем по–людски, и как по–людски?".
Считать народ, населяющий Россию, святым можно или из монастырской кельи, проводя время в молитвах о нем, или из–за ученого стола. Главное, оторванность от народа. Чтобы считать его великим и святым, нужно быть от него страшно далеким. Находясь же в народе, дыша с ним одним воздухом, поражаешься его бестолковости, мазохизму и лени.
Дороги и дураки - это родное понятие. Святая Русь - это понятие путаное, хотя и приятное. Мы, видимо, до сих пор еще первобытны, близки к природе. Понимаем только силу, думать и работать самостоятельно и ленимся, и боимся. Всегда впереди себя ищем либо вождя, либо козла–провокатора. Больше любим и помним начальников, которые всегда нас "давили". Мягких не любим. Почему? По глупости и лени. Мы с радостью бы не работали и воровали, где только можно, но испытываем чувство страха перед наказанием. У мягкого начальника все пущено на самотек. Между нами возникает конкуренция, многие украсть не успевают и жаждут мести. Сильный же гнет всех, конкуренции нет, ворует сам больше всех, это сплачивает других, а, главное, это нам понятно: "хоть худо - да любо" - ведь сила!
Демократия у нас не приживается, мы для нее не созданы, мы сразу идем вразнос и остановиться мирным, законным путем уже не можем. Да это и невозможно. Та власть, которую мы растим и ставим над собой, уже предопределяет исход.
Виноват народ, виноват в том, что лучшие выходцы из него не имеют возможности расти за счет своих дел. Эта невозможность расти за счет своих мозгов выводит особую породу начальников, хитрых, злых, жадных, без чести и совести. В нижнем звене еще можно быть честным. Будут переводить, не давать "роста", уволят, наконец. Но нижнее звено - основное звено, где к тебе присматриваются, отбирают из "народа" наиболее "достойных". Проверяют не на ум, а на преданность, на изгиб, на вредность, на жадность и терпение.
Попасть в "стаю" очень непросто. Но уж если попал… Что в стае замечательно, в ней даже предать невозможно. Это за рубежом возможны скандальчики, разоблачения, у нас нет. У нас такое чистилище, такой отбор, что даже, если совесть тебя загрызла где–нибудь на самом верху, сам по себе ты уже не интересен и не опасен, а найти себе подобного не сумеешь.
Поменять что–либо вряд ли возможно. Тут нужно время, воспитание, выращивание элиты. Это на Западе рекомендации, деньги, заслуги. У нас отбор, чистилище, наш не наш. Круче наших мужиков, наших начальников, власти нет нигде. Чистилище наше не чистит, а разлагает. И чем замедленнее процесс, тем страшнее результат. Забайкалье все время было житницей и кузницей таких кадров из народа. А Даурия - центром, жемчужной этой кузницы. Но это всего лишь чей–то хохот и искушение, которое нас, конечно, задевает, но не поражает. Иначе, кто бы играл за Россию?
Даурия - это особый отпечаток, это совсем другое понимание жизни, это дно. Люди, которые были там и которые там не были - это совершенно разные люди. Мне ближе те, которые там были и остались людьми, а начальники, власть, наше отношение к ней - это искушение того, кто хохочет, но он же и ревёт.
Реформы в России, в том числе и военные, всегда приходились на периоды, когда казнокрадство, взяточничество и должностной беспредел становились просто опасными, когда из–за этих злоупотреблений государства уже не было видно.
Наши сегодняшние реформы - это, вообще, явление в истории уникальное. Вместо того, чтобы ослабить тот опасный предел, до которого мы дошли в период "застоя", остановить разложение, вместо этого и всему этому был дан зеленый свет.
Мы все личное, человеческое, что называется гордостью, независимостью, патриотизмом, забиваем друг в друге с особым старанием, будучи постоянно пьяными и следуя за очередным "мудрым" руководством. Это формирует в нас комплекс "маленького" человека.
Лицемерие и хамство - основной гнет нашего терпеливого народа. Страшно даже не это хамство. Обидно, что эти униженные люди даже не обижаются. Эта беззащитность, лицемерие, хамство, глупость порождают новое творение того, кто хохочет, нового начальника, и чем больше он растет в чине, тем хуже он становится.
Наш начальник - это болото, чем оно больше, тем непролазнее и вонючей. Но что нам до того, что бываем оплеваны и охаяны своей же властью, "собака лает - ветер носит", да и жить спокойно долго мы ей не даём. Цареубийства, народные войны, бунты, революции, перестройки - это всё наша жизнь. Я знаю. Я давно играю за Россию.
Еще одно рабское проявление русской ментальности нагоняет на меня страшную тоску. Шутят, говоря, что в России секса нет, врут! Есть, еще какой! Мы лижем начальника и сами получаем кайф. Хотя везде наоборот. Надеюсь, и мы к этому придем. А у нас лизун "тащится", облизываемый злится, а тем, кому лизнуть не удаётся, всегда готовы к бунту. Вот они условия, вот она среда, вот они мы. Но мы ли это?
Чтобы творить, сочинять стихи, писать картины, нужно общение с себе подобными. Чтобы творить талантливо, к этому надо добавить недовольство собой, жизнью. Чтобы творить гениально, надо дойти до предела отчаяния.
Писатели, поэты, художники даже при внешнем благополучии все время на грани этого предела. И хорошо, если каждый день находишь, чем свое отчаяние подкормить, какой новой мыслью себя утешить, а если не находишь и уже на грани, быстро угасаешь здесь, но где–то рядом спасение.
В России есть с чего затосковать. Едва рассветает, бомжи уже ползают по мусорным ящикам, за ними следом идут кошки, собаки, а в Забайкалье даже коровы, невозмутимые, живучие забайкальские коровы. Они медленно жуют консервные банки, я о таком даже подумать не мог. Изо дня в день по одной тропе ходят бомжи, кошки, коровы, собаки и все остальное население.
Настроение на Родине - это что–то безликое, видимо, в силу того, что, совершая ошибки, мы приобретаем опыт. Становясь опытней, опять совершаем ошибки, но эти ошибки переживаются уже не так остро, а часто просто не замечаются.
Даурия, после тебя уже нет ничего, чему бы можно было удивляться, чего бы можно было испугаться, здесь стареешь не по годам, а по минутам.
Жизненный опыт - это когда в 35 лет ты выглядел на тридцать, а потом сразу на 45. Набравшись ума, опыта, успокоившись и став максимально полезным этой Земле, приходится уходить. Живет незрелое, "зеленое", надеющееся. Хотя от созревания никуда не денешься, но это созревание необходимо на что–то направить, раз уж родился. Раз так неудачно получилось, в том смысле, что человека формирует не время, а семя. Вот это семя кому–то открывает глаза, а кому–то нет. Первым, конечно, хуже, но и видеть немало.
Видеть? Что я видел за прожитые годы? Что видели недавно родившиеся и уже прожившие жизнь?
Дикость разных народов под общим названием РОССИЯНЕ.
По многонациональности мы сравнимы с Америкой, но население США составили представители наций, в том числе и русской с богатейшей культурой, со сложившимися моральными принципами, с чувством собственного достоинства и уважением к закону, пусть и воровскому. Кто бы они ни были первоначально, бандиты, воры, мошенники, лодыри, они видели и знали, как должно быть.
Россия же несёт тяжелейшую ношу. Она объединяет народы еще очень и очень дремучие. На этом фоне каждое выделяющееся лицо сразу кажется святым. И это незаурядное рвется за границу само, или его от нас просто выхватывают, а оно несильно сопротивляется. Куда "зрячему" деваться, если чувство патриотизма губят в нем с детства. Гражданином быть обязан, несмотря ни на что. Восхождение через всё общество, а если оно "тёмное" и дремучее?
Родина моя, мой очаг, приют и защита. Счастливы те, кого это чувство не покидает всю жизнь? Есть ли оно у нас? Может быть, под этим вопросом необходимо собирать подписи и проводить референдумы, пока еще кое–где и кое у кого выскакивает здоровый сперматозоид, то есть то самое семя, которое открывает глаза. Хотя тут уже начинается юмор. Сначала мы доводим до "ручки" "зрячих", а потом начинаем ими восхищаться, говоря о литературе, живописи и даже научно–технических "шарашках" как о великой русской мысли. Мы все при этой русской мысли теоретики.
Это и интеллигенция, которая "улетает" от реальной жизни; это и богатые, которые так доворуются, что любой катаклизм вроде революции или перестройки принимают как наказание за грехи, но ни остановиться, ни думать о будущем не могут. Это и обыватель как трезвый, так и пьяный, много рассуждающий о судьбе России, забыв при этом о своей.
Мы все теоретики. Теоретикам не надо думать о причинах и следствиях, а, главное, не надо принимать решений ни сегодня, ни завтра. Как будет, так и будет.
Теоретически Россия обречена на успех. Но кто к этому успеху приведет?
Русские женщины? Они слишком глупы, много и впустую работают, когда надо просто трудиться, любить и быть любимыми.
Мужчины? Они сильны только в массе своей и объединенные чужой волей. Поодиночке они никакие и дороги женщинам, своим женам, матерям, чаще всего как память, ибо взять с них больше нечего, они слишком долго и усердно самоуничтожаются.
Дети? Кто бы дал им образование?
Старики? Они слишком злы, да и не успеют уже.