К весне в госпиталь привезли совсем молоденького самокатчика. Черноглазый веселый доктор признал его положение безнадежным. Самокатчик, раненный в грудь, умирал от чахотки. Рядом с ним лежал унтер с большими усами. У него было ранено бедро. Мариша не раз слышала, как унтер занимал мальчика разговором:
- Сколько звездочек у штабс-капитана?
Самокатчик робко отвечал:
- Че-четыре.
- "Четыре, господин унтер". Вот как нужно отвечать. А сколько у подполковника?
- Три, господин унтер.
- А полосок сколько на погоне у подполковника?
Вскоре самокатчик совсем ослабел. Еще утром он мог ходить. Спускал белые безволосые ноги на пол, вставлял сухонькие эти палочки в драные туфли и шлепал туфлями по палате. Так еще утром он бродил по палате, а перед обедом вдруг закачался и слабыми пальцами ухватился за кровать. Маленькое лицо его стало белей простыни, ярко проступили веснушки, и явственней обозначилось, до чего тонка его шея. Тельце его сразу как-то обмякло, и пот смочил рубашку.
Мариша подхватила мальчика и отнесла его на кровать. Он был совсем легонький, как ребенок.
Унтер не пытался больше с ним заговаривать. Он лежал молча, а к вечеру вытащил из-под подушки золотого "георгия", долго рассматривал его - видимо, хотел позабавить мальчика, - но потом опять спрятал его пол подушку.
Веселый черноглазый врач поставил в истории болезни самокатчика после слов "положение безнадежное" черту, как будто мальчик уже умер. И, когда он ушел, унтер пробормотал:
- Убивец проклятый.
Ночью унтер не спал. Он поглядывал на самокатчика, который изредка шевелился и стонал. И вдруг самокатчик захрипел.
- Санитар! - позвал унтер. - Санитар!
Тотчас прибежала Мариша.
Самокатчик последним усилием поднял одеяло на лицо, закрылся с головой и затих.
Унтер приподнялся на локте, повернул к самокатчику желтое, сухое, с обвислыми усами лицо.
- Митюха! - тихо позвал унтер. - Митгоха, а?
Самокатчик не отвечал и не двигался.
- Что ж это, Митюха? - спросил унтер. Он вынул из-под подушки "георгия" и опять позвал: - Митюха!
Митюха не отвечал.
Унтер долго смотрел на него, закрытого с головой одеялом, сунул "георгия" обратно под подушку и, увидав, что по щекам у Мариши текут слезы, приказал:
- Буди санитара, плачем не поможешь.
Подошел санитар, смачно зевая и крестя свой влажный красный рот.
Самокатчика раздели догола. Белье с кровати унесли. Голое, слегка коричневое тело до утра лежало на потрепанном красном матраце.
Утром самокатчика унесли, а на освободившуюся койку положили солдата-артиллериста с гноящейся раной на ноге. Это был Николай Жуков.
Когда в палату прибывал артиллерист, Мариша тотчас вспоминала, как опрокидывали все на своем пути артиллерийские упряжки, и удивлялась, что в самих артиллеристах нет ничего страшного и что они ничем не отличаются от других раненых. Но в этом артиллеристе было что-то необычное. Он совсем не стонал, глаза у него были недобрые, и она плохо понимала, почему он так следит за каждым ее движением. В то же время ей казалось, что он совсем не такой недобрый. Однажды он вдруг попросил ее рассказать о том, откуда она. Она ответила очень коротко и отошла. Этот раненый беспокоил и волновал ее иначе, чем все другие.
Как-то ночью он сказал ей:
- А ведь вас, Мариша, куда понесет, туда и попадете. Так нельзя. И нельзя жалеть всякого без разбору.
Обойдя раненых, Мариша уже шла к себе в каморку, и Николай проговорил эти слова почти шепотом. Мариша остановилась у его кровати. Тусклый и неподвижный свет лампочки, тлевшей под потолком, смутно освещал ее по-ребячьи наивное, но с упрямым подбородком лицо. Она ответила:
- Вас это не касается. Спите.
- Касается. Меня повесят, а вы вешальщика жалеть будете.
- Как вам не стыдно! - тихо воскликнула Мариша, и в ее голосе послышались слезы. - Что я вам плохого сделала?
Николай улыбнулся, глядя на ее бледное, усталое лицо.
- Не надо быть слишком хорошей, - промолвил он. - Надо жалеть с выбором. Я не про раненых говорю. Я вообще про людей говорю.
- А если у кого несчастье?
- Смотря у кого. Некоторым я желал бы несчастья, вот сам хочу кой-кому устроить несчастье.
Удивительнее всего было то, что, говоря такие злые слова, он улыбался доброй улыбкой. Но при этом он вовсе не шутил. Мариша привыкла к тому, что раненые говорят злые слова, даже ругаются. Но у этого все было как-то иначе. Она не знала, что ему ответить.
- Спите! - сказала она строго. - Ночь!
И ушла к себе в каморку.
Но с тех пор Николай то и дело заговаривал с ней.
Каждое его слово было полно гнева, но в то же время она слышала в его голосе неожиданную доброту. Он заговаривал с ней так, словно давно ее знает и лучше понимает ее мысли и чувства, чем она сама. Как будто он и есть тот дядя, к которому она ехала в Петроград и который, как она недавно узнала, умер перед самой войной.
Николай не выздоравливал. Рана гноилась. Веселый черноглазый врач уже заранее определил, что в артиллерию ему не вернуться - там надо ездить верхом. А в пехоте он еще может пригодиться. Положение, во всяком случае, не безнадежное. Ничего. Солдат еще послужит.
XIV
В одном из октябрьских номеров вечерней газеты Борис прочел о том, что член Государственной думы Михаил Борисович Орлов состоит в военно-морской комиссии. Это был отец Сережи Орлова, его товарища, вместе с ним окончившего гимназию ускоренным выпуском. Борис бывал у Сережи дома и знал его отца лично. Прочитав об Орлове в газете, он отправился к нему, чтобы рассказать о том, что видел и пережил. Может быть, этому человеку, стоящему теперь у власти, полезно будет узнать правду о солдатской жизни? И еще: может быть, он поможет Борису. Впрочем, Борис сам не знал, чего хочет от члена Государственной думы.
Было восемь часов вечера, когда Борис позвонил у двери общественного деятеля. Член Государственной думы был дома и музицировал. Он сидел в гостиной перед роялем на круглом вращающемся стуле; на таком же стуле рядом с ним сидела его жена. В четыре руки они разыгрывали "Сон в летнюю ночь" Мендельсона.
Чистенькая горничная пустила Бориса в прихожую и постучала в дверь гостиной. Музыка прекратилась, и недовольный голос спросил:
- Кто это?
Дверь скрипнула, и член Государственной думы появился перед Борисом. Это был большого роста, плотный человек в идеально чистой пиджачной паре. Борис знал, что это не бутафорская массивность: гимназистом он не раз стискивал зубы, когда Орлов жал ему руку.
Член Государственной думы не узнал Бориса. Только когда тот назвал себя, он вспомнил:
- Ага! Как же! Пожалуйста. Но Сережи нет. Сережа был тяжело ранен, а теперь поправился и снова на фронте. Я у вас вижу "георгия". Это хорошо. Но почему вы до сих пор солдат, а не офицер? Вы ко мне по делу?
Он провел его в гостиную и познакомил с женой. Жена, поздоровавшись с солдатом, вышла. Член Государственной думы опустился в кресло и пригласил Бориса сесть.
Все было мягко в комнате: ковер на полу, диван, кресла, стулья. Лицо у члена Государственной думы приняло привычно-внимательное выражение. Лицо было полное, чисто выбритое, с большим мясистым носом.
Борис начал, волнуясь:
- Я пришел к вам сказать, что солдатам очень плохо.
Тут все мысли ушли от него, он подцепил на лету тольку одну: про трамвай - и продолжал:
- Солдатам даже в трамваях не разрешают ездить.
Большое тело члена Государственной думы заколыхалось в кресле.
- То есть как это? Они виснут на всех подножках, забивают площадки, затрудняют пассажиров… Нет, нельзя! Возмутительно!
И еще несколько восклицаний, не имеющих особого значения, выскочило у члена Государственной думы уже просто по инерции. Потом он снова успокоился в своем мягком кресле. Видно было, что и сам он, и кресло, и гостиная, и жена, и горничная - все это держится на каком-то твердом убеждении, сдать которое было бы для члена Государственной думы равносильно смерти.
Борис понял уже, что пришел напрасно, что ни совета, ни помощи он тут не получит. Он продолжал с упорством, в полном отчаянии:
- Если так будет дальше, то может случиться военный бунт.
Эти слова вырвались у него непроизвольно. И также непроизвольно вылетел ряд возмущенных восклицаний члена Государственной думы:
- Родина требует жертв, а вы думаете о пустяках. Сережа лежал при смерти, он страдал ужасно, но ни на один миг не поколебался. Он думал только об одном - о том, чтобы снова пойти на позиции. - Орлов овладел своим волнением и заговорил сухо, но твердо и решительно: - Я не считаю возможным говорить с вами о делах, которых вы совсем еще не понимаете. Если вам нужна моя помощь, то я вам, как Сережиному товарищу, окажу ее с удовольствием. - Он записал в блокнот полк, в котором служил Борис, сунул блокнот обратно во внутренний карман пиджака и продолжал: - Вы интеллигентный человек, а не простой мужик. Советую вам лучше разбираться в происходящих событиях. Надо сознательно относиться к жизни. Настроение армии нам прекрасно известно. Не все обращают внимание на такие пустяки, как запрещение ездить в трамваях. Мы живем в историческую эпоху, которая требует крайнего напряжения сил и максимального мужества. Нужно довести войну до конца и только тогда подумать о реформах.
Орлов замолк, с нетерпением ожидая, когда Борис уйдет. Он счел Бориса шкурником, избалованным барчуком. "Самострелы" и дезертиры выходят из солдат именно такого рода! Члену Государственной думы было искренне стыдно за слова, сказанные товарищем его сына. Бунт из-за того, что запрещено ездить в трамваях! Член Государственной думы принадлежал к кадетской партии и высоко ценил роль либеральной интеллигенции в России. И вот интеллигентный юноша говорит ему такие слова! Ему показалось, что и Борису стало стыдно.
- Я понимаю, конечно, - сказал он, смягчая голос. - Человеку высокого интеллекта особенно тяжела солдатская служба. Вы должны быть офицером специальных войск. Не беспокойтесь, я устрою вас.
И сразу после ухода Бориса он сел за рояль, чтобы музыкой заглушить неприятное, оскверняющее впечатление, оставленное этим солдатом. Но музыка не успокоила его. Он знал больше, гораздо больше, чем этот мальчишка. Он знал, что положение действительно опасное. Министерская чехарда к добру не приведет. И какие дрянные люди ставятся на важнейшие посты! И какой человек вершит государственные дела! Совсем не царь, совсем не министры и, уж во всяком случае, не Государственная дума. Проклятый Распутин! А этот мальчишка в своем узком казарменном углу заметил только одно: в трамваях ездить не разрешается. Неужели солдатская служба так уж тяжела, что интеллигентного человека, который должен читать газеты, принимать живое и сознательное участие в общественной жизни, доводит до такого тупоумия, до такой узости, до такого непонимания эпохи!
Расхаживая по мягкому ковру гостиной, член Государственной думы говорил жене о катастрофическом положении России, о том, что Россия на краю гибели. Сейчас нужно крайнее напряжение сил, чтобы предотвратить катастрофу. Положительно, этот мальчишка ближе к истине, чем думает сам.
Жена молча слушала и жалела мужа: он так устал за последние месяцы!
Борис, уйдя от члена Государственной думы, с удивлением думал о слове, которое выскочило у него. Откуда, когда оно родилось? На фронте? Или в кабинете этнографа Жилкина? Или тут, в казармах и на улицах, когда испуганная рука все время тянется к козырьку, а глаз даже швейцаров и городовых принимает за офицеров.
Борис знал, что это слово рождают не только солдатская казарма и окопы. Но он не знал, что организация восстания - это искусство, уже имеющее признанных мастеров. Он вообще еще очень мало знал.
Несколько дней спустя вся канцелярия была взбудоражена телеграммой, которую адъютант передал для исполнения старшему писарю: военный министр, генерал Шуваев, приказывал срочно перевести рядового четвертой роты Лаврова Бориса в шестой саперный батальон. Это член Государственной думы помог товарищу своего сына.
Григорий Жилкин говорил Борису:
- Надо хлопотать, чтоб тебя оставили тут. А то ведь ты опять попадешь в строй. Я сегодня же поговорю с адъютантом.
Он удивленно пожал плечами, когда Борис попросил его не хлопотать.
- Если ты хочешь опять в строй - пожалуйста.
XV
Клара Андреевна, надев пенсне, раскладывала пасьянс в кабинете мужа. Пенсне она надевала обычно только для пасьянса. В этот вечер Клара Андреевна была совсем спокойна и тиха, словно возвратила себе тот характер, который был у нее много лет тому назад. Ее муж сидел тут же, в кресле, и читал толстый технический журнал. Он отложил журнал и начал:
- Знаешь, Кларочка, со мной сегодня на заводе случилось неприятное событие…
- Да, - перебила Клара Андреевна, отвечая не на слова мужа, а на собственные мысли. - Я тоже хотела поговорить с тобой о Борисе.
Инженер Лавров хотел говорить совсем не о Борисе, но по обыкновению уступил жене:
- О Борисе?
- Борис все больше и больше дичится, - продолжала Клара Андреевна. - Я знаю, что с ним. Ему надо запретить ходить к Жилкиным. Это ты должен с ним поговорить. Как ты мог допустить эту дружбу? Жилкины - эгоисты, думают только о себе…
- Но теперь уже поздно, - отвечал инженер Лавров. - Об этом надо было давно подумать. Это с тех пор, как он жил у них на Сиверской.
Пасьянс вышел. Клара Андреевна собрала карты и, выравнивая колоду крупными мягкими пальцами, ответила:
- И я тогда настаивала, чтобы не отправлять к ним Бориса. Десятилетнего ребенка отправлять к таким людям!
- Ему было двенадцать лет, - поправил инженер Лавров. - И ведь ты помнишь: у Юрия была скарлатина, ты не хотела его класть в больницу, а Борис мог бы заразиться. Со стороны Жилкиных это было даже хорошо - принять Бориса. И они сами предложили, хотя наши отношения…
- Заставили принять ванну и продезинфицировать белье! - воскликнула Клара Андреевна, стасовав колоду, и начала новый пасьянс. - Не беспокойся, эти люди себя в обиду не дадут. А что Юрий жив, это только моя заслуга. Ты уже готов был убить его в больнице. Ты разве что-нибудь понимаешь?
В кабинете снова стало тихо. Переждав две минуты, инженер Лавров начал:
- А я хотел тебе рассказать о том, что случилось сегодня со мной на заводе…
- Я знаю, что с Борисом, - перебила Клара Андреевна. - Он уже в том возрасте, когда нужно ему разъяснить отношения мужчины и женщины.
Инженер Лавров не удержался от усмешки:
- Я думаю, он об этом прекрасно осведомлен.
Клара Андреевна строго взглянула на мужа:
- Мои дети воспитаны не так, как ты. Я боюсь, что какая-нибудь женщина, какая-нибудь Надька Жилкина развращает Бориса. Ты - отец, ты должен поговорить с ним и предостеречь. Или лучше я это сделаю.
И все свое внимание она снова перенесла на пасьянс. Муж начал в третий раз:
- Сегодня на заводе со мной случилось неприятнейшее событие, которое чрезвычайно…
- Эти Жилкины! - перебила опять Клара Андреевна. - Я их не люблю за то, что они врут и притворяются. И притом хвастуны.
Это было сказано просто так, чтобы обвинить в чем-нибудь ненавистное ей семейство.
Клара Андреевна никогда не задумывалась над тем, почему она кого-то любит, а кого-то ненавидит. Но она искренне верила в то, что ее любовь и ненависть всегда имеют глубокие и веские основания.
- Эти Жилкины совсем собьют с толку Бориса, - продолжала она. - Посмотри, что они сделали: опять угнали его в строй. И вот одиннадцать часов вечера, а его нет. Он, значит, сегодня тоже ночует в казарме.
Инженер Лавров возразил:
- Но ведь, Кларочка, тут уж Жилкины ни при чем. Это сам Борис.
- Не спорь и не ругайся! - воскликнула Клара Андреевна. - Ты вечно накидываешься на меня с упреками. Вечно бранишься и скандалишь. Хоть бы прислуги постеснялся!
Инженер Лавров смолчал.
Клара Андреевна продолжала раскладывать пасьянс. Потом заговорила:
- Вот об Юрии я не беспокоюсь. Его нету дома - значит, он у кого-нибудь из университетских товарищей. Хотя все-таки странно: уже одиннадцать часов. Вот заметь, что Юрий с Жилкиными не в дружбе. В этом году он, кажется, ни разу и не был у них. И все эти Жилкины какие-то тупоголовые, узкие - с ними и разговаривать-то не о чем. Они как-то совсем ничего не знают, не понимают.
Она смешала неудавшийся пасьянс и сказала мужу:
- Поди к Анисье, чтобы поставила самовар.
Инженер Лавров поднялся с кресла, но не сделал ни шагу. Отвернув борт пиджака, он схватился левой рукой за грудь, тяжело дыша и слегка покосившись влево, словно собираясь упасть.
Клара Андреевна вскочила, всем телом почувствовав приближение несчастья. В такие минуты она становилась необыкновенно энергична: она способна была на все, чтобы защитить спокойствие и жизнь.
- Что с тобой? Ваня! Ванечка! Я же тебе говорила, что надо лечить сердце.
Она усадила мужа обратно в кресло. Инженер Лавров проговорил, задыхаясь:
- Вот и на заводе… так… совсем… внезапно… - И прибавил, уже приходя в себя: - Дело дрянь. Машина начинает портиться.
Клара Андреевна крикнула:
- Анисья!
Из кухни прибежала Анисья.
- Стой тут, около барина.
Клара Андреевна торопливыми шагами направилась к телефону: немедленно вызвать доктора. Она обязательно хотела самого лучшего специалиста. Но самый лучший специалист снял телефонную трубку, чтобы никто не беспокоил его так поздно. Клара Андреевна вмиг надела шубу, шляпку, боты и собралась ехать к нему, когда муж, уже совсем оправившийся после легкого сердечного припадка, догнал ее у выхода и задержал:
- Все прошло, Кларочка! Ты не уходи.
Клара Андреевна обрадовалась так же неумеренно, как испугалась:
- Слава богу. Нет, я все-таки верю в бога. Бог не допустит такого несчастья.
И она истово перекрестилась перед висевшим в углу образом Николая-чудотворца.
Когда Юрий вернулся домой, самовар уже шипел на столе, а мать и отец ужинали в необыкновенно мирном настроении. Юрий рассказывал о своем реферате, который очень понравился профессору. Мать любовно слушала его и вдруг вздохнула: она вспомнила Бориса. Ей стало жалко младшего сына. Он сейчас в казарме, а там, наверное, спать не так удобно, как дома. Она с удовольствием глядела на Юрия: какой он красивый! Нежное розовое лицо, русые, подстриженные ежиком волосы, русая бородка и очаровательные голубые глаза. И опять она вспомнила Бориса. Она хотела сейчас, чтобы каждая минута жизни ее детей проходила у нее на глазах, чтобы не надо было беспокоиться о них. Но это было невозможно, и она успокаивала себя горячим чаем, который пила из огромной, емкостью в два полных стакана, белой фарфоровой чашки, и мягкой кейзеркой.
К ночи инженер Лавров, стягивая пиджак, жилет, брюки - все, что облекало его стареющее тело, досказал наконец жене: