На столе в громадном блюде, накрытом чистеньким вышитым рушником, млели в горячем масле пироги. Тут же, рядом с блюдом из-под рушника зеленело донышко бутылки.
В кухне все было так же, как и пять лет назад, только потолок осел еще ниже да окна изрядно покосились. Даже сверчок, тянувший свою вековую, на один лад песню, и тот словно бы говорил, что все здесь по-старому, как было в дни, когда Митька, забравшись с младшими братьями Петюшкой и Сашкой на печку, проводил часы за ловлей сверчка-невидимки.
Дмитрий вошел в горенку. Потолок в ней прогнулся и осел еще ниже, чем в кухне. "Как сдала изба за пять лет", - подумал он и принялся рассматривать карточки, которыми было увешано полстены. Каких только здесь не было фотографий: и в рамках, и без рамок, родные и знакомые, дети и взрослые… На подоконниках в глиняных горшках, оклеенных газетной бумагой, скромно красовалась герань. В самом большом горшке топорщился своими водянисто-прозрачными колючками столетник, который водится почти в каждой деревенской избе как средство от всех болезней. На широкой деревянной кровати, сделанной еще покойным отцом, пирамидой возвышались подушки. У глухой стены справа тянулась низенькая железная койка, застланная полосатым шерстяным одеялом, сотканным бабкой в молодости. В углу стояла этажерка с книгами. В переднем ряду были поставлены книги в ярких и новеньких переплетах. Пол горенки блестел: видать, выкрасили совсем недавно, перед приездом Дмитрия. Расшатанный столик, сколоченный лет пятнадцать назад отцом, был накрыт белой скатертью и застелен поверх зеленой филейной скатертью, тоже бабкиной работы. Как и раньше, все здесь стояло на своих старых, обжитых местах.
Мать хлопотала у печки. Иринка метнулась за Сашкой - сказать, чтоб поскорее шел к обеду, и если можно, то пусть отпросится у начальника: приехал брат из Москвы.
Осмотрев горенку, Дмитрий вышел в кухню и встал на приступку печки. Он услышал, как из сеней доносилось глуховатое бултыханье. По звуку догадался: Петька в большом черепичном кувшине, подвешенном на колодезной веревке к стропилам крыши, сбивал масло. Где-то из-под стрехи хлева неслось оглашенное кудахтанье. "Только что снеслась", - подумал Дмитрий, стоя на приступке печки и вороша на железном листе табак.
Самосад уже "подошел", было самое время его ссыпать с листа, чтобы не пересох. И снова захотелось закурить. Дмитрий уже взял было щепотку табаку, оторвал угол газеты, но, поборов себя, высыпал табак на лист и вышел из избы.
Заглянул в чулан. Там стоял холодок, пахнущий погребной плесенью. Лаз в погреб был открыт. Вдоль стены чулана на прохладной сырой земле рядком стояли накрытые выскобленными кружками крынки с молоком. Дальше, в углу, чернели щербатые горшки, туески, бутылки с керосином и сапожным дегтем и еще чем-то таким, что Дмитрий никак не мог разобрать: не то карболка, не то известка. На гнутом ржавом гвозде, вбитом в столб, висело старое порванное решето с зарубкой, которую сделал Дмитрий, когда был еще маленьким.
Сквозь щель в стене чулана острой золотисто-стеклянной полоской пробивался солнечный луч. К стене была приставлена оконная рама, обтянутая полотном. Дмитрий повернул раму и отступил к двери. На полотне была копия с картины "Утро Родины".
Дмитрий вынес картину во двор, поставил ее так, чтоб не задели снующие под ногами куры, и по памяти стал сравнивать ее с оригиналом, который он видел почти перед самым отъездом в Третьяковской галерее.
Копия показалась удачной. Об этом портрете он узнал два месяца назад. Мать писала, что Сашка выклянчил у нее новую простыню, которую она берегла в приданое Иринке.
Дмитрий поставил портрет назад в чулан и вернулся в избу.
- А хорошо Саша нарисовал.
Гремя печной заслонкой, мать отозвалась:
- Два месяца над ним колдует, одной краски перевел рублей на пятьдесят. Нарисует, а потом снова замазывает, и так раз десять, один извод, я уже из-за этого портрета исказнилась. Теперь, слава богу, кажется, закончил.
- Что же он стоит в чулане?
- Боится, чтобы мухи не обсидели. Собирается нынче после работы в клуб понесть.
- А возьмут?
- Говорит, что с руками оторвут. Да я тоже думаю, заплатить должны неплохо, уж больно похож получился.
Петр закончил сбивать в кувшине масло и теперь рубил дрова на баню. У Шадриных была традиция: для желанного гостя в день приезда всегда топилась баня. Высокий и сутуловатый, Петр размашисто и не торопясь поднимал над головой тяжелый топор и, со всей силой опуская его на березовую жердь, крякал, как заправский дровосек. В его скупых, расчетливых движениях сквозила мужицкая сила и неторопливая сноровка. С двух взмахов жердь, как перекушенная, сокращалась на длину полена. Дмитрий стоял в сторонке и любовался Петром. Когда остались две жерди, он подошел к брату.
- Дай-ка я попробую!
Петр широко и простодушно улыбнулся, молча передал топор Дмитрию.
Дмитрий загадал: если с двух ударов он перерубит жердь, то, значит, Ольга сейчас скучает о нем. Размахнулся до отказа, поднатужился и с силой опустил топор. Второй удар был неточный и слабей первого. Жердь была еще только надрублена. Лишь после пятого замаха сырое полено с искромсанным, измочаленным концом отлетело от жерди.
- Дай я сам, ты уже отвык. - Петр попросил у Дмитрия топор и поплевал на ладони: ему хотелось перерубить жердь за один взмах.
- Нет, погоди, я все-таки осилю ее с двух раз, - горячился Дмитрий и, оскалив стиснутые зубы - словно удар от этого будет сильнее, - снова поднял топор.
Изрубил две жерди, и только у вершины ему удалось пересечь березу с двух ударов.
"Все равно скучает!" - подумал он, перерубая остаток жерди.
Воткнув в пенек топор, он направился в избу.
На столе дымился горшок жирных щей. Пшеничный хлеб нарезан большими ломтями. Рядом лежали деревянные ложки.
- Сядь, перекуси с дороги-то, поди, голодный. А обедать уж будем после бани. Позовем Костюковых, крестный Аким придет, все об тебе спрашивает, совсем старый стал, все боится, что не дождется тебя.
Мать налила Дмитрию полстакана водки, Петру - чуть поменьше, себе - совсем на донышке.
- Это уж так, вроде бы для порядка, с тобой за компанию, сынок. За твой приезд! - Мать чокнулась с сыновьями и, горько морщась, выпила.
Выпил и Дмитрий. Закусил соленым огурцом. Зная страсть Дмитрия к огурцам, мать утром выпросила несколько штук у соседки, пообещав ей взамен капустной рассады, которой она славилась на всю улицу.
- Сашка все в пожарных? - спросил Дмитрий.
- Все там же, а где же ему с его образованием. Только там ему и место. Лежи себе целый день-деньской и жди пожара. А в наших местах их сроду не бывало, стены обмазаны глиной, крыши из пласта, и гореть-то нечему.
- Ну, это ты зря, мама. В Москве и каменные дома горят.
- Каменные? - удивилась мать и хотела что-то спросить у сына, но в это время дверь с шумом отворилась, и в избу вихрем влетел запыхавшийся Сашка. Следом за ним вбежала Иринка.
Обнялись, расцеловались. Рассматривая друг друга и не зная, что сказать в первую минуту, Дмитрий и Сашка стояли и переминались с ноги на ногу.
- А ты тово… стал… этого… ну, сам понимаешь… - Оторопевший от радости Сашка подыскивал подходящее слово.
- А ты тоже того… этого… - Дмитрий захохотал, хлопая брата по плечу. - В общем, сам знаешь: в огороде бузина, а в Киеве дядька!
- Нет, правда, здорово возмужал, - нашелся, наконец, Сашка.
- И я про то же самое. Прямо не узнаю тебя. Хоть бороду отпускай.
Сашке шел двадцать третий год.
Из братьев он рос самым отчаянным. Не зря его с детства звали Батькой Махно. Удаль так и кипела в его серых глазах. Густая копна каштановых волос тяжелыми волнистыми наплывами спадала на виски, закрывая уши.
В его дерзком цыгановатом профиле, в котором сквозило что-то диковато-разбойное, проступал непокорный отцовский нрав.
- Ну что же, гуси-лебеди, по чарочке, по маленькой, чем поят лошадей? Все-таки как-никак, а прошло пять лет! Мать, что это у тебя на столе хоть шаром покати?
- А тебе так и не терпится! Садись, похлебай щей, а чем поят лошадей - после бани. Нетто отпросился, что к чарочке-то потянулся?
- Отпустил начальник.
После легкого обеда мать и Иринка стали готовиться к встрече гостей.
Петр и Сашка занялись баней.
Пока мать и сестра хлопотали у печки, Дмитрий принялся разжигать самовар. Раздувая старым сапогом угли, он думал: "А была ли война? Был ли университет? И вообще, - было ли все? Неужели целых десять лет я не жил дома?"
Из поддувала самовара уже давно летели огненные искры, а Дмитрий, размечтавшись, все сжимал и сжимал в гармошку голенище ялового сапога.
Как и в былые годы, первыми пошли в баню мужики. С братьями Шадриными увязался соседский старикашка дед Евстигней, который уже давно потерял счет своим годам, но твердо помнил, что в японскую войну ему было сорок лет и что старшая дочь его в тот год вышла замуж.
Баня была сложена из самана и топилась по-черному.
Отвык Дмитрий от такого мытья, но решил, как и до войны, попариться. Залез на полок, хлестнул раза три веником по плечам и тут же, как ошпаренный, соскочил на пол, вслепую ища кадку с холодной водой. Сердце в груди билось так, что казалось: стоит еще минуту пробыть в таком адском пекле, и оно не выдержит, разорвется. Дмитрий окатил лицо холодной водой и почувствовал себя легче.
- Что, москвич, паром сдуло? Не годится так, не по-нашему. - Размачивая в кадке с горячей водой веник, дед Евстигней (с виду посмотреть: в чем душа держится, как кащей бессмертный) надел на лысую голову старенькую шапчонку, плеснул на раскаленные камни ковш воды и, перебирая высохшими руками, полез на полок. Волна сухого горячего пара обдала Дмитрию бок.
С каждом ударом веника дед Евстигней со смаком кряхтел и сипловато приговаривал:
- Так-так… Так-так… А-а-а… А-а-а!.. А ну, Санек, поддай еще ковшик, а то уж больно свербит спина, язви ее в душу!
- Мы и так еле дышим, а ты поддай.
- Поддай, поддай! Не жалей, бабам хватит пара! - Голос старика стал моложавей и властней. - А ну, кому говорят, подкинь ковшик!
Когда Сашка зачерпнул из кадушки воды, чтобы поддать пару, Дмитрий и Петр выскочили в предбанник.
Почти из дверей, пятясь от парной, Сашка плеснул полный ковш на раскаленную каменку. Пригнувшись, он тут же выскочил из бани и крепко закрыл за собой дверь.
- Ну, дед, отдавай богу душу! Только предупреждаю при свидетелях, я за тебя не отвечаю! - через дверь кричал Сашка деду Евстигнею.
Из бани доносилось неизменное: "А-а-а… А-а-а!.. Так-так…"
С распаренных спин братьев валил пар.
- Ты скоро там? - закричал через дверь Сашка.
- Обожди, вот спущусь сейчас, еще ковшик плесну, тогда и будет, - отозвался дед Евстигней. Было слышно, как зашипела каменка, как снова заходил веник по худым бокам старика.
Наспех, кое-как ополоснувшись, Дмитрий вышел из бани, как пьяный, слегка пошатываясь. С него градом лил пот.
- С легким паром, крестничек! - встретил его во дворе дед Аким. Сняв фуражку, он обнял Дмитрия за плечи и ткнулся седой, аккуратно расчесанной бороденкой в его щеку. - Гляди-ка, какой ты стал! Тебя теперь и не узнаешь.
- Не ты один, крестный, стареешь.
- Да, что верно, то верно. Седина в бороду, а черт в ребро. И у тебя, я вижу, белая паутина к волосам прилипла. А рановато, мы в твои годы, как грачи, черные ходили.
Вскоре пришли и Костюковы. С ними у Шадриных водилась давнишняя дружба, которую завязали еще покойные отцы.
Не отстал и дед Евстигней. Почуяв, что может перепасть чарочка, пришел спросить: не Дмитрий ли потерял в бане пуговицу. Присел на табуретку у печки, вроде как бы отдохнуть, а сам со стола глаз не сводит. Ушел только тогда, когда осушил чарку водки и закусил зеленым луком да ломтиком посоленного хлеба. От удовольствия крякнул, вытер ладонью усы и на прощанье сказал:
- Вот уважил, Митяшка! По кровям так и пошла, так и заиграла, ей-богу. - Надев картуз, дед Евстигней тронулся к дверям. - Хлеб-соль вам и доброй компании. Ну, я пошел. Не обессудьте, что незваным гостем явился.
В этот вечер до первых петухов из избы Шадриных неслись песни. Какие только не пели: веселые и жалобные, новые и старинные.
Пел и Дмитрий. Кажется, никогда еще в жизни он не пел с таким чувством. Особенно отводил душу, когда Сашка начинал какую-нибудь русскую народную, которую тут же дружно подхватывали все. Пели про Стеньку Разина, про бродягу, бежавшего с Сахалина, про лихую тройку…
У Сашки в этот день был выходной. В прошлое воскресенье он работал, а поэтому взял отгул. Проснулся он поздно, в десятом часу. От выпитой водки и самодельной браги болела голова.
- Мама, ты бы достала простокваши, - сказал он, сжимая виски ладонью. - Или огуречного рассола.
Мать принесла из погреба крынку холодной простокваши и малосольных огурцов. Сашка привстал, зажал крынку обеими руками и жадно припал к ней. Пил без отдыха, до тех пор, пока не захватило дух.
- Ух ты!.. Хороша штука! - Он поставил крынку на табуретку и вышел во двор. Сел на старую рассохшуюся кадушку, закурил.
Дмитрий и Петр вкапывали за хлевом столб.
- Зачем это? - хрипловато спросил Сашка.
- Душ Шарко мастерим, - отозвался Дмитрий, трамбуя вокруг столба свежую землю. - Ты чего на кадушку-то сел, смотри развалишь. Мы ее сейчас размачивать в болото понесем.
Из старой кадушки решено было сделать душ.
Петр работал с азартом. По его лбу тоненькими струйками стекал пот. Все четыре выкопанные ямы - его работа. Дмитрий у него был вроде подручного, на подхвате. Младший брат щадил московского гостя.
Сашка выкурил папиросу и молча понес кадушку к болоту. Его мутило. Когда вернулся, во дворе уже вертелся Васька Чобот, соседский парнишка лет восьми, сын конюха райпотребсоюза. Все это лето с утра до вечера Васька Чобот пропадал на дворе у Шадриных. Как ни наказывала его мать за это, он все-таки чуть ли не с постели несся к Шадриным и ждал, когда Сашка приступит к портрету. Завороженный, он, не отрываясь, смотрел, как постепенно, день ото дня, на мертвом полотне оживали черты Сталина. В этом Чобот видел какую-то непостижимую для его разума тайну. Разинув рот, он смотрел на чудодейственную кисть в руках Сашки, которого он стал уважать еще больше.
А дня три назад мать Васьки Чобота, которую по-уличному все звали Чеботарихой, с криком ворвалась в избу к Шадриным. Усмотрев соседскую корысть, она подняла такой гвалт, что Сашка решил отвадить от своего двора поклонника. Чеботариха на всю улицу раззвонила о том, что Сашка привадил к себе мальчишку, что заставляет его рубить табак, носить воду, посылает за хлебом…
На следующее утро Чобот, словно чуя беду, подошел к избе Шадриных с какой-то затаенной опаской, нерешительно. Во двор входить не решился. Почесывая на ногах цыпки, он сел у калитки на бревнах, дожидаясь, когда Сашка вынесет под навес сарая картину и краски. Чтобы не прогнали, Чобот на этот раз пришел не с пустыми руками. Принес почти новенький бритвенный помазок. Вспомнил, хитрец, что неделю назад Сашка целое утро искал для кистей волос и на Васькиных глазах расщепил старый, завалявшийся где-то бритвенный помазок.
- Ты опять здесь, Чобот! А ну, киш!
Васька сполз с бревен, попятился, но совсем уходить не хотел. Уж больно заворожило его художество Сашки.
- Дядя Саша, я те помазок принес… - насупившись, проговорил Чобот.
- А где ты его взял?
Исподлобья глядя на Сашку, Чобот протянул:
- У тятьки, он не узнает…
- Стащил?
Васька стоял молча, опустив голову и выщипывая из помазка волосы.
- Сроду не узнает.
- А ну, марш отсюда! Еще, чего доброго, мать побежит в милицию, заявит, что я воровать тебя учу! Ишь ты! - Сашка неторопливо подошел к вязанке хвороста, выбрал хворостину пожиже и стремительно кинулся к калитке.
Чобот убежал. В это утро за работой Сашки он наблюдал из своего хлева, через щель в плетне, которую он проделал, вытащив из стены кизяк. Это было вчера.
А сегодня Чобот знал, что к Шадриным приехал старший брат Дмитрий. Из окна своей избы он увидел, как Сашка с кадушкой на плечах пошел к болоту.
На этот раз Чобот решил, что в день приезда Дмитрия Сашка драться не станет, постыдится: все-таки как-никак, а старший Шадрин приехал не откуда-нибудь, а из Москвы.
Чобот сегодня решил даже умыться и вымыть в кадке усыпанные цыпками ноги. К палисаднику Шадриных он подошел нерешительно. Придерживая одной рукой вечно спадающие штаны, ждал, когда Дмитрий пригласит его войти во двор.
Но Чобота никто не замечал.
- Дядя Митя, я посижу у вас… - не выдержав невнимания, попросился Чобот.
- Что?
- Я посижу у вас во дворе, а то дядя Сашка дерется.
- Чего же он дерется?
- Не дает картину глядеть.
- Это почему же не дает глядеть?
- Говорит, что у меня нехороший глаз, сглажу.
Дмитрий захохотал.
- Заходи, Чобот, посиди!
Чобот, с опаской оглядываясь, вошел во двор, а сам все искоса поглядывал в сторону болота. Когда он увидел шагавшего через огород Сашку, то на всякий случай отошел подальше от вязанки подвяленного хвороста.
Сашка закрывал ворота на огород с таким равнодушным видом, будто ему сроду не было никакого дела до Чобота и он давно забыл про него и про скандал, который неделю назад учинила его мать. Но Васька видел, что Сашка хитрит, а поэтому потихоньку, бочком попятился к калитке.
- Ты что это, Сашок, Чобота обижаешь? - спросил Дмитрий, пробуя пошатнуть вкопанный столб.
Сашка не ответил, словно не слышал вопроса. Зато, когда шел к крыльцу, вдруг сделал такой резкий и неожиданный выпад в сторону вязанки хвороста, что Чобот, карауливший каждое его движение, стремглав кинулся с шадринского двора. Бежал и что-то выкрикивал на ходу, а что - Дмитрий никак не мог разобрать.
Сашка схватился за живот и давился от смеха.
- Ты что? - спросил его Дмитрий.
Нахохотавшись, Сашка рассказал, как недели две назад к его портрету подошел учитель по литературе - он жил где-то по соседству, - и чтобы показать, что он тоже разбирается в живописи, сделал замечание: в картине нет выпуклости. Чобот при этом был рядом. Это замечание он запомнил.
- Ну и что? - недоумевал Дмитрий.
- Да ты послушай! Ты только послушай, чем он меня дразнит! - Повернувшись в сторону избы Чеботаревых, Сашка выкрикнул: - Если еще хоть раз заявишься, уши оборву!
С крыши соседнего хлева, на котором сидел Васька Чобот, донеслось:
- Э-э-э!.. Пуклости у тебя в картине нет! Нет пуклости! Сам учитель сказал, что пуклости нету!