Ольга села на старенькую расшатанную табуретку, которая всегда приводила ее в стеснение, когда эта табуретка попадалась на глаза Дмитрию. Положив обе руки на стол, она по-детски склонила набок голову.
- Мамочка, у меня к тебе большая просьба.
Серафима Ивановна, перекусывая нитку, так и не отвела руки от рта. Повернувшись к дочери, она с опаской, строго посмотрела на нее из-под очков.
- Мне нужно две тысячи рублей. Мама, не спрашивай зачем и не удивляйся, что так много. Это вопрос всей моей будущей судьбы… - Не дав матери сказать слова, она подошла к ней и обняла ее плечи. - Дмитрию нужно обязательно ехать на курорт. Путевка стоит полторы тысячи, пятьсот рублей одна дорога.
- Две тысячи!.. Да ты что, в своем уме ли?! Да когда мы такие деньги с тобой видали? - Белая нитка, прилипшая к нижней губе Серафимы Ивановны, дрожала.
- Мама, опасность еще не совсем миновала. Дмитрию необходимо курортное лечение, а иначе… - Отвернувшись в сторону, Ольга проговорила дрогнувшим голосом: - Иначе может быть такая вспышка, что сам Батурлинов ничего не сделает. - Отняв руки с плеч матери, Ольга отошла к окну.
Серафима Ивановна ничего не ответила и сердито застучала машинкой. Она шила дочери ночную рубашку. Закончив строчку, Серафима Ивановна скомкала шитье и накрыла машинку футляром.
- Конечно, мать хоть разорвись и все равно не угодит. Перед тем как спрашивать, ты лучше подумала бы: найдется ли у матери хоть сотни три-то, не только что тысячи? Ведь сама знаешь - живем от получки до получки. Эх, дочка, дочка, лезешь ты в аркан головой и сама не видишь, как захлестнет он тебя. Ведь шутка сказать - две тысячи! Ну ладно, соберешь ты эти две тысячи: у кого займешь, чего-нибудь продашь, а там что? Там-то что, я тебя спрашиваю? Манна посыплется с неба? Отдавать-то чем будешь? - Серафима Ивановна вышла на минутку в сенки, но тут же вернулась и уже более спокойно продолжала: - Нет, дочка, ты, как хочешь, а я все-таки советую тебе подумать о своей жизни серьезно. Человек он хороший, любит тебя, но жилец ненадежный. Будешь век таскаться с ним по больницам да по курортам.
- Мама! - В голосе Ольги звучали мольба и упрек. - Это жестокий расчет. Я давно знала, что ты так думаешь! Только скажу тебе, что все уже решено! - С этими словами она скрылась за ширму, где стояла ее кровать.
Сквозь приглушенные всхлипывания дочери Серафима Ивановна услышала, как та хлопнула крышкой сундучка. В комнате запахло нафталином. Мать догадалась: Ольга достала отрез на пальто. Это была, пожалуй, единственная ценная вещь во всем доме.
- Ты что это надумала? - Серафима Ивановна подошла к ширме и сквозь щель увидела, как Ольга заворачивает в старенькую простыню отрез темно-синего импортного драпа. Этот отрез Ольга десятки раз примеряла перед зеркалом, воображая, какая красивая она будет в новом пальто. Все берегла, оттягивала с шитьем, подгадывала к замужеству. Этой весной решено было справить пальто и вдруг… Нет, все что угодно, только не этот отрез!
- А ну-ка, положи сейчас же! - Серафима Ивановна подошла к дочери и грубо вырвала из ее рук узелок. - Вот когда сама будешь наживать, тогда хозяйничай! А сейчас пока делай то, что велит мать! Ишь ты, чего надумала!
Положив отрез в сундук, Серафима Ивановна закрыла его на замок. Ключ спрятала в карман кофточки. Села за машинку и громко, в сердцах, затарахтела ею. Время от времени, когда машинка умолкала, она слышала, как из-за ширмы доносились подавленные рыданья дочери.
Наплакавшись, Ольга молча оделась и вышла из дому. Даже не стала обедать. Куда пойти? Где взять деньги?
Глотая слезы, она шла, сама не зная куда. Было обидно за мать. Неужели нельзя было все сказать по-хорошему, не оскорбляя ни ее, ни Дмитрия? Бросить человека в такую минуту! Бросить только за то, что он болен.
Бездумно, почти механически она вошла в трамвай и прошла в переднюю часть вагона. В рассеянности забыла взять билет. А когда у метро "Сокольники" стала сходить, то горластая злоязыкая кондукторша пустила вдогонку ей целую обойму оскорблений, назвала и бессовестной, и хамкой, ругнула и за то, что носит шляпу, а ездит без билета… Пристыженная, с полыхающими щеками, Ольга вернулась в вагон и сконфуженно протянула кондукторше тридцать копеек. Та хмуро, не глядя на Ольгу, взяла деньги и почти швырнула ей билет.
Подруги, с кем она когда-то училась в школе, были теперь уже далеки. Такова, очевидно, жизнь: часто неразлучные друзья детства, вырастая и становясь взрослыми, кроме воспоминаний о детстве, не находят общего языка.
Две лучшие школьные подруги теперь учились в институте. Откуда у них деньги?
Очутившись в вестибюле метро, Ольга не знала, куда ей дальше ехать. Знала только одно, что нужно непременно ехать быстрее, доставать деньги! Потом звонить в обком союза высшей школы и еще раз просить, чтобы не продавали одну путевку в Кисловодск. С этими мыслями она спустилась по эскалатору. И вдруг, как светлячок в темную ночь, в воображении ее всплыл образ Лили Мерцаловой. В универмаг, где Ольга работала кассиршей, Лилю прислали полгода назад товароведом. Несмотря на то что в их положении была заметная разница (Лиля уже закончила институт), девушки быстро потянулись друг к другу. Правда, хотя они не поверяли еще друг другу сокровенных тайн и секретов, но уже питали взаимное уважение и искреннее доверие.
При мысли о том, что есть хороший человек, которому можно раскрыть свою душу и попросить совета, Ольге стало легче.
У "Красный ворот" она сошла и позвонила на работу. К телефону подошла Лиля. Волнуясь, Ольга просила ее вечером подойти к метро "Кировская".
- Лиля, милая, у меня такое большое горе!
X
И Лиля пришла к метро "Кировская". Ее можно было принять за столичную модницу, которых теперь часто стригут под общую гребенку и огульно называют "стилягами". Однако в ее манерах, в одежде, в походке не было ни малейшего следа вульгарного налета и пестрой безвкусицы.
Лиле было двадцать пять лет. Она еще не замужем.
Ольга предполагала, что в жизни ее была какая-то тяжелая драма, которая наложила свой отпечаток не только на ее манеры, привычки, но затаилась неизгладимой грустью в больших густо подсиненных глазах.
На Лиле была новенькая дымчатая шубка. Вся она казалась такой чистой и благоухающей, что Ольга рядом с ней испытывала необъяснимое желание прикоснуться щекой к ее слегка разрумянившейся нежной щеке, на которую падал пушистый витой локон цвета золотистой ржаной соломы.
В своем потертом демисезонном пальто, на бортах и изгибах которого была видна суконная сероватая основа, Ольга выглядела бедно и рядом с Лилей казалась моложавее.
- Что у тебя, Оля? - спросила Лиля, бросив взгляд на покрасневшие веки подруги.
- Я раньше хотела сказать тебе, Лиля, но не решалась. И сейчас вот… хочу поделиться и боюсь: не посмеешься ли ты надо мной?
- Да что ты, Оля? Разве я когда-нибудь над тобой смеялась? - Не находя подходящих сердечных слов, которыми она хотела выразить свою искреннюю готовность помочь подруге, Лиля остановилась и нежно посмотрела на Ольгу.
На лавочке бульвара, поеживаясь и переговариваясь, сидели два деда. Рядом с ними, гремя о ведерки лопатками, копошились в грязноватом сугробе неуклюжие, как маленькие медвежата, внуки, одетые еще по-зимнему.
Мартовские снежинки лениво кружились в сыроватом воздухе, невесомо садились на меховой ворс Лилиной шубки, отчего она покрылась мелкими капельками. На столбах зажглись фонари. За железной оградой, на Чистых прудах, катались на коньках ребятишки.
Когда молчание стало неловким и тягостным, Ольга заговорила:
- Лиля, только никому об этом не говори, я прошу тебя!
Лиля пристально посмотрела в глаза Ольги.
- Зачем ты об этом предупреждаешь?
Снова молчание. Ольга вздохнула, но вздох получился необычный, похожий на детское всхлипывание.
- Я люблю одного студента из университета. Он сейчас лежит в больнице. Ему необходимо срочно выехать на курорт, нужна путевка. Она стоит полторы тысячи рублей… Если завтра к концу дня я не куплю ее, то путевку продадут другому, и тогда придется ждать несколько месяцев.
- Чем же я могу помочь?
- Мне нужны на некоторое время деньги.
- Сколько?
- Две тысячи.
- Две тысячи… - словно что-то прикидывая в уме, повторила Лиля. - Я бы с удовольствием тебя выручила, Оля, но таких денег у меня сейчас нет. Ведь я совсем недавно начала работать… - Видя потухшее лицо Ольги, она заговорила оживленней: - Но ты не огорчайся! Часть этих денег я тебе могу дать, а остальные ты займешь еще у кого-нибудь. Дедушка обещал мне восемьсот рублей на платье. Двести рублей у меня есть своих. Я тебе их отдам, а деду скажу, что уже заказала в ателье шить. Он у меня такой рассеянный, что через месяц забудет о платье и о деньгах. Только ты, Олечка, не обижайся, что больше я не могу тебе дать.
- Что ты, Лиля?! - Во взгляде Ольги было написано: "Я знала, что ты добрая и все поймешь".
С полчаса подруги бродили по Покровскому бульвару. Потом Лиля заметила, что щеки и шея Ольги покрылись гусиной кожей и она все выше поднимает плечи. Сказав, что пора уже расходиться по домам, Лиля обещала завтра утром принести деньги на работу.
Простились они несколько суховато, даже с какой-то необъяснимой отчужденностью. Причиной был разговор о деньгах.
Домой Ольга вернулась поздно. На столе ее ждал остывающий обед, который Серафима Ивановна после ухода дочери разогревала несколько раз. Поужинала она молча и ушла за свою ширмочку, где стоял маленький письменный стол, над которым была привинчена к стене настольная лампа. Попробовала читать, но чтение не шло. Из головы не выходила голубоватая, хрустящая курортная путевка, которая становилась тем притягательней и волшебней, чем тяжелее ее было приобрести.
Ольга разделась и легла в постель. За ширму зашла Серафима Ивановна и молча положила на стол узелок, в котором были завернуты ее пуховая шаль, старинное парчовое покрывало и два шелковых отреза на платье. В коробочке, которую Ольга знала с детства, лежали карманные золотые часы фирмы "Павел Бурре", Часы, сколько их помнит Ольга, никогда не ходили. По словам матери, их привез дед с германской войны как трофей.
- Снеси завтра в комиссионный. Что не примут - сдай в скупку. - Постояв с минуту у столика дочери, тоном, в котором звучала и просьба и наказ, мать проговорила: - А отрез не смей трогать. Посмотри, в чем ходишь-то. Стыдно поглядеть! Все люди как люди, а ты, как нищенка!
…На другой день утром Ольга встала раньше обычного, сбегала на колонку за водой, принесла из сарая дров и разожгла печку. За ночь, которая прошла в бессоннице, пришлось много передумать. Было жалко мать, на которую ложится столько забот и которая в благодарность за все свои старания и хлопоты видит одни только огорчения.
- Мама, полежи еще немного, я сделаю все сама, - сказала Ольга, когда увидела, что Серафима Ивановна поднимается с постели.
Завтрак был незамысловат: два стакана овсяного кофе, вскипяченного на керогазе, и французская булка.
А в голове роем проносились расчеты: тысячу рублей даст Лиля, около восьмисот рублей можно взять из ломбарда, итого тысяча восемьсот.
"Мама, какая ты у меня мудрая и добрая", - подумала Ольга, целуя на прощание Серафиму Ивановну.
На дворе стояло морозное звонкое утро. Под ногами похрустывал ледок. Холодный воздух был чист и свеж, как родниковая вода - пей и не напьешься.
На душе у Ольги стало радостнее.
XI
- Понимаешь, Оля, я тебя подвела, - сказала Лиля, подойдя к кабине кассы. - Я обещала принести деньги утром, но случилось так, что дедушка сегодня ночью срочно вылетел в Ленинград оперировать больного. Я спала и не слышала, как ему звонили и как он уехал из дому. Ты понимаешь, Олечка… Мне так неудобно! Я так тебя подвела! - Заметив, какой бледностью покрылись щеки Ольги, Лиля попыталась успокоить подругу. - Но ничего, ты не расстраивайся! В течение дня мы что-нибудь придумаем. Я позвоню своей хорошей подруге, она даст мне взаймы тысячу рублей… Я знаю, деньги у нее есть.
Последние слова Лили потонули в разноголосом гуле толпы, хлынувшей в магазин, который только что открыли.
Через несколько секунд у кабины кассы образовалась очередь. Кто-то уже заранее разузнал, что в магазин со вчерашнего вечера привезли тюль и люберецкие ковры.
Так начала Ольга свой рабочий день. Перед окошечком колыхались потные, распаренные лица покупателей, мелькала на блюдечке звонкая мелочь, синели мятые пятерки, голубели сотенные бумажки… Стучал кассовый аппарат. Вращаемая ручкой, ползла узкая чековая лента с цифрами сумм… А из головы не выходила мысль: "А что, если путевку продадут? Что, если Лиля не достанет у подруги тысячу рублей?.. Что тогда делать?" И снова сквозь разноцветье лиц, чеков, рублей и трешниц… вставало болезненное лицо Дмитрия.
Так прошел час. А очередь у кассы ходила из стороны в сторону, как живая волна. Она галдела, шумела, спорила… До слуха Ольги доносилось, как чей-то простуженный бас на чем свет стоит клял спекулянтов, которые все знают: где, когда и что "выбрасывают". Другой голос, болезненно тонкий, винил во всем продавцов и директоров, которые "имеют кое-что" от спекулянтов. Откуда-то справа, где толпилась очередь за тюлем, доносился пронзительно захлебывающийся плач ребенка. Кто-то бранил мать, что она гробит ребенка из-за несчастного тюля… Из музыкального отдела, где продавали гитары, гармони и патефоны, неслась песня, записанная на грампластинке.
Большой четырехэтажный универсальный магазин жил своей обычной жизнью: бурно, шумно, разноголосо.
Ольга ждала Лилю, но Лиля все не приходила. Улучив минутку, она на клочке бумаги написала:
"Лиля! Очень прошу тебя, позвони по телефону Г 1-20-02 и попроси от моего имени тов. Идкову, чтобы она не продавала путевку в Кисловодск до завтрашнего дня. Завтра утром я привезу ей деньги. О.".
Последние слова Ольга писала буквально под злые выкрики из очереди:
- Почему прекратила работать?!
- Она письмо своему ухажору строчит!
- Девушка, хватит вам заниматься посторонними делами!
- Это безобразие! В рабочее время занимается пустяками!
- В жалобную книгу ее!
В эту минуту Ольга ненавидела очередь. Некоторые лица она видит не впервые. Потные, раскрасневшиеся, с выбившимися из-под шапок и платков волосами, женщины казались ей злыми. В каждом втором лице она видела спекулянта.
И снова вращалась рукоятка кассового аппарата, снова серой змеей ползла чековая лента с фиолетовыми цифрами сумм. Мелькали десятки, хрустели сотни, звенели о пластмассовую тарелку серебряные и медные монеты. А справа, за прилавком, как вспугнутая стая белокрылых чаек, мелькали в воздухе полотнища тюля, отмеряемого продавцами.
Но вот наконец подошла к кассе Лиля. Она с большим трудом протиснулась к кабине. По ее сияющему лицу Ольга поняла, что дела идут хорошо, что она хочет сообщить ей что-то приятное.
- Только что звонила подруге… Она просила подъехать за деньгами к двенадцати часам.
- А сейчас сколько? - не поворачивая головы, спросила Ольга, продолжая крутить рукоятку кассового аппарата.
- Сейчас половина двенадцатого. Это совсем недалеко, три троллейбусных остановки. К часу я привезу тебе тысячу рублей.
Ольга благодарно кивнула головой в сторону Лили и молча передала ей записку, которую Лиля прочитала тут же.
- Я сейчас пойду позвоню. Думаю, что все будет хорошо. - С этими словами Лиля улыбнулась Ольге и, помахав ей рукой, отошла от кассы.
Очередь снова загалдела:
- Девушка, хватит вам ля-ля разводить!
- Ее бы к станку поставить, она бы там не развела тары-бары!
Ольга подняла глаза и обвела очередь холодным, надменным взглядом. Ей хотелось крикнуть всем им, скопившимся в этой распаренной, потной толпе: "Какие же вы жестокие!.. Как я сейчас ненавижу вас!.. Если бы вы знали, какие тары-бары у меня на душе!.." И только вздох, горький вздох был ответом на оскорбление, которое донеслось до ее слуха откуда-то слева: "Свиристелка!.." "Ну что ж, спасибо и за это", - подумала Ольга, и ее правая рука снова упала на рукоятку "Националя".
Не прошло и десяти минут, как к кассе снова подошла Лиля. Лицо ее было тревожное. В больших синих глазах металось беспокойство.
"Что случилось?" - взглядом спросила Ольга, но Лиля ничего не ответила и подала ей записку. В ней было написано:
"Звонила. Сказали, что если к часу дня сегодня путевку не выкупишь - ее продадут другому человеку. Нужно что-то предпринять. Звонила подруге. Ее вызвал начальник. Освободится не раньше 12.30. Что делать? Сделай минут на 10 перерыв. Нужно поговорить. Л.".
Бегло прочитав записку, Ольга кивнула головой Лиле и дала знак, чтоб та шла к себе и ждала ее.
Ровно в двенадцать часов Ольга закрыла кассу и предупредила очередь, что отлучится на несколько минут. Ее проводили недовольным сдержанным ропотом. Но теперь Ольга не слышала ни окриков, которые неслись из очереди по ее адресу, ни истошного крика ребенка, доносившегося со стороны прилавка, где стояли за тюлем.
- Что теперь делать? - был первый вопрос Ольги.
- Деньги у подруги я возьму не раньше половины первого. А от нее езды до обкома союза высшей школы не меньше тридцати минут.
- А если такси?
- Все равно не успеть. - Лиля посмотрела на часы. - Ровно через час путевку продадут. Я по телефону чуть ли не умоляла, но там сказали, что это приказ старшего начальника и они не могут больше держать путевки ни одного часа.
Они стояли в узком коридорчике, ведущем в склад. Там, где-то внизу, неумолимо гудел магазин. Секунды сбегались в минуты, минуты, как звенья, цеплялись одна за другую. Время шло. А Ольге казалось, что оно летит.
- Так что же делать? - спросила Ольга.
- Не знаю, - виновато ответила Лиля.
Взгляды их встретились. Они молчали, словно взвешивая друг друга.
- А что, если?.. - начала Лиля, но дальше говорить не решилась. Видно было, что она испугалась своих мыслей.
- Я то же подумала, - тихо произнесла Ольга. - Но ведь это преступление!
- Да, это преступление, - Лиля опустила голову. Щеки ее пылали. - Но… Но к концу смены эту сумму можно погасить.
- К скольким часам ты можешь подвезти мне тысячу рублей? - решительно спросила Ольга.
- К часу.
- А если что случится? Если получится так же, как с дедом?
- Не думаю. Это моя лучшая подруга. Я ее хорошо знаю. Она сейчас на работе. Деньги при ней.
- Путевка стоит тысячу двести. Своих денег у меня двести рублей. Я вынесу тебе сейчас тысячу четыреста. Иди садись на такси и вот с этим документом… - Ольга достала из карманчика халата ходатайство врачей о предоставлении Шадрину путевки на курорт и подала его Лиле. - По этому документу тебе продадут путевку. Они уже в курсе дела.